маленький мальчик складывал пазлы — собирал кусочки цветов в картину, на которой есть мы. что-то неправильно, но так красиво собрано воедино, с нежностью создано. видишь, с возрастом глупость не убавляется, и я говорю загадками, ведь Гудвин не подарил мне смелости, но сделал ласковым и податливым, сделал пятнышком света, цепляющим за живое. ну, и как тут не устать от яркости, если свет застрянет болью в глазницах? ты спросишь, как это выключить. прости, э т о не механизмы, не рычаги, так что, пока не поздно, беги и себя береги. я так тебя люблю. (энмп)
∆ ∆ ∆
Ночь давно застелила своим иссиня-чёрным бархатом не только небо, но и все свои владения, начиная с самых низких травинок до верхушек многовековых дерев. Огни звёзд не единственные светят в этом бархате, — огни свеч в пабе зазывают полночных посетителей. Войдя туда, сразу же оказываешься в другом мире — немного распущенном, шальном, пьяном и бесконечно весёлом. Правда, воины собираются здесь не только ради выпивки, но и для обтолковывания, планирования назначенных дел. Вот и сейчас хрупкая работница этого заведения застаёт компанию подвыпивших воинов, расположившихся на три стола в маленькие группы, за бурным обсуждением проблемы, принося им ещё фарфоровый токкури с саке. — Говорят, в том лесу скрывается чудовище, — вставляет своё слово Коширо, смачно приземляя опустошённую секунду назад очоко с саке. — Страшное чудовище. А нас посылают туда за богатствами, подземными и лесными. Наверняка оно разозлится и сожрёт нас всех, даже не моргнув глазом. Если он ещё у него есть. — У-у-у, — Кадзуки вальяжно тянет графему, облокачиваясь ладонью и бедром на стол, дышит своим явным перегаром Шимаде прямо в лицо, нависая над ним насмешливо. — Серьёзно? Ты никогда вроде не возникал против указов императора, а сейчас, видите ли, против. А всё почему?.. Из-за выдуманного кем-то лесного монстра? Ты смеёшься над всеми нами и нашими предками. Кейджи сдвигает брови, смотря на этих двоих, между взглядами которых уже летят искры, нагревая и уплотняя и без того душный воздух: — Перестаньте, — он вечно останавливает младших от перепалок, ведь собратья его уважают и потому слушаются. — Слухи ведь и правда ходят, что у того чудовища красные, как кровь, глаза, длиннющие клыки и огромные лапы, каждая размером с самого лучшего жеребца, и что, как только он появляется, луна, доселе мёртвенно-бледная, становится алой, будто облитой кровью убиенных им. А недавно в глуби леса нашли изуродованный труп с отсутствующими глазами и шрамами по всему телу. Все за этим столом затихают; Томоно сглатывает, медленно, нервно, Коширо опрокидывает в себя ещё порцию алкоголя. — Но... мы же не можем ослушаться приказа? — несмело выдавливает из себя Кадзуки. — Ведь так?.. — Конечно, не можем, — Кейджи закатывает глаза. — Но быть осторожными должны. Юдзуру, всё это время молчавший и задумчиво крутивший в своих длинных, утончённых пальцах нетронутый саке, наконец громко выдыхает, и все черноокие взгляды тут же обращаются на него. — Вот как мы поступим, — Ханю всё ещё водит указательными пальцами по молочно-болотному ободку пиалы, — для начала, все успокоимся и через дня два отправимся в путь, на свежую голову. Я думаю по этому поводу только одно: это всё старейшая легенда, давно превратившаяся просто в сказку и в способ запугивания маленьких детей, чтобы те не сувались в лес. Шимада не унимается; чёрные змеи страха, опутывающие мысли и тело, даже немного отрезвляют: — А как же тот труп? И кровавая луна. — А что труп, — ничего. Простая, явно несверхъестественная смерть: тот наверняка был растерзан обычным хищным зверем, а глаза его выклевали птицы-падальщики. А луна и всё это нелепое описание монстра... бедняга напился, и у него разыгралось воображение, вот и всё. Но Юдзуру умалчивает о том, что, будучи ребёнком, часто бродил там, по протоптанной только его босыми ступнями дорожке, скрывающейся в самой изумрудной гуще леса. Там, среди вольного ветра, заплетающего свои прозрачные косы меж густой листвы, среди огромных, будто лапища, серо-болотных теней от раскидистых ветвей ракит, укрывающих своей прохладой и томно-плакучим шелестом маленького мальчика. Там, где чьи-то ласковые руки гладили его по голове, убаюкивая на своих коленях, укутанных шёлком, где тихий, но звонкий голос обещал, что никогда не покинет и не забудет, который шептал: «Засыпай», а прохладные ладони бежевыми тенями — теми самыми, что и у ракит, — всё продолжали вплетаться в чёрные юдзуровы волосы самым тёплым светом, самой светлой нежностью, самым нежным целомудрием, самой целомудренной безвозмездностью, самым безвозмездным теплом — детской сказкой, мечтательным сном. Там, где по ночам он видел в чужих раскосых, но округлых глазах кровавую луну. Там, где монстры при свете дня становились лесными духами — стражами девственной природы и земли, поистине если не святой, то волшебной точно. Там, где светлячки действительно падали с неба как посланники могучих звёзд. Там, где у юдзурова одиночества был хранитель и было убежище, что скрывало своим лиственным полотном от всего дурного, что превращало сны в реальность, мысли — в танец падающих звёзд и взлетающих кверху из своих укрытий светлячков, в пение пышных ветвей, в цветочные картинки, нарисованные ветром. Там, где чьи-то руки с аккуратными ладошками всегда ждали его, дарили успокоение, там, где кто-то встречал его с таинственной полуулыбкой на самых краешках губ. Лицо этого «кто-то» покрыто будто призрачной дымкой и вспоминается с трудом, но всё же в самых пыльных закоулках памяти его портрет похоронен навеки. И Юдзуру не забыл. Он всё помнит. Каждую встречу и каждое дуновение ветерка меж пухловатых пальцев лесного духа.∆ ∆ ∆
Лес Кровавой Луны встречает их утренним туманом, увесистым и почти осязаемым, плотным и несущим прохладу и дрожь, и воины не спеша ступают вдоль этих бело-сизых клубней, собирая штанинами всю росу. — Может, всё-таки никуда не пойдём? — робко сипит Коширо, сжимая рукоять меча. Томоно мычит сзади, толкая друга в спину и направляя вперёд: — Пошёл-пошёл! Шимада ещё немного брыкается, тормозя, но всё-таки идёт дальше под своё же пыхтение. Юдзуру с Дайсуке шагают впереди, и первый обращается к старшему, показывая большим пальцем в сторону, на поворот, и тот согласно кивает, как бы давая разрешение на такую самовольность. — А где Юдзуру-сан? — Шимада и Кадзуки задаются вопросом почти одновременно, выходя из очередного туманного облака. — Он пошёл в другом направлении, думаю, и нам надо разделиться. — Я не хочу, — выпаливает сразу Коширо. — Не бойся, ничего с тобой не случится, это просто туман и просто лес, — не то чтобы твёрдый и бархатный голос Дайсуке успокаивает его, но все расходятся в диаметрально противоположных направлениях по три человека в группе. Ханю, тем временем, пробравшись сквозь призрачные слои сизого полотна, оказывается на просторной поляне, где тумана уже нет и лучи утреннего солнца пробиваются сквозь громоздкую листву, поднимая над зелёными ветвями ореол ажурного золота. И мужчина будто стоит между двумя разными мирами — серым, дремучим и ярко-изумрудном, светлым. Он хочет позвать воинов сюда, уже открыв рот, чтобы крикнуть, но резко передумывает, потому что это место вдруг кажется ему таким знакомым, отдалённо родным, приносящим непонятную, но нежную ностальгию. Юдзуру шагает в самую середину, и свет обволакивает всё его существо и пространство вокруг, всё наполняется солнечным сиянием, и залежи дымчатого золота блестят меж густой травы и ветвей. Шелест могучих деревьев усиливается, поднимаются листья фейерверками вверх, и громкий шорох, будто гром, трещит меж далёких зарослей. «Монстр?..» — мелькает в голове у Ханю, но он не собирается бежать под предлогом страха и продолжает недвижно стоять в этом ореоле шафранового света. Звук приближения чего-то страшного и огромного всё усиливается, нависая почти осязаемо, раздражая уши, а потом всё смолкает вместе с ветром, через глубокую и густую тишину не пробивается ни шелест травы, ни пение птиц высоко в небе. Юдзуру только вскидывает бровями, — чьи-то глаза в листве безотрывно следят за этим движением, — моргает, а как только открывает глаза и поднимает взгляд, впереди, в нескольких метрах от него, уже стоит совсем молодой юноша в длинном кимоно, лоснящимся до самой линии роста деревьев, уходящим далеко в глубь леса, с широкими рукавами до самой травы. И глаза его не налитые кровью — только с красновато-карамельным отливом, и вместо огромных лапищ с когтями — аккуратные ладошки с пухловатыми пальцами, вместо окровавленной и скатанной в грязные комья шерсти — шёлковое одеяние цвета морской воды, сливающееся и с зеленью дерев, и с синевой небосвода, на нём — и белые строчки птиц, и голубые ручьи, и блеск солнца, и широта цветочных полей, и протяжённость лугов, и иголки хвойных лесов, и мягкость лечебных трав, и следы неведомых зверей, и проблеск кровавой луны у самой кромки. Его каштановые волосы так сильно впитывают солнечные лучи, что отливают рыжим и даже червонным, завиваются в карамельные волны. А на этих завитушках — раскиданные ободком или, скорее, нимбом камешки аквамарина и янтаря, сложенные в сияющее созвездие. Три ярко-алые точки под нижними веками и одна на лбу кажутся поцелуями кровавой луны на оливковой коже, а багрово-ореховые строчки на верхних веках делают его оленьи глаза ещё более притягательными и действительно гипнотизирующими. «Лесной дух», — утвердительно кивает мысленно самому себе Юдзуру, но вслух произносит совсем другое: — Шома... — осипшим голосом на выдохе. Лицо лесного хранителя остаётся беспристрастным, однако, он тоже удивляется — только его большие карамельные глаза распахиваются ещё сильнее. — Откуда?.. Я же стёр все воспоминания обо мне и о том, что здесь было, из твоей памяти. Ханю пожимает плечами с неловкой, дрожащей улыбкой: — Но я всё помню. Он делает шаг навстречу, ещё один, и ещё один, а Шома остаётся на месте неподвижной аквамариновой статуей, художник и скульптор которой — сама природа, необъятная, живая, дышащая. Юдзуру сглатывает, останавливаясь почти вплотную, его колени путаются в водопадах рукавов, исписанных целыми мирами. Подносит ладонь к шоминой щеке, уже чувствуя исходящую свежую прохладу, но оливково-медовой кожи не касается, только просит несмело: — Можно я?.. Шома не отвечает; сам чуть наклоняет голову и прижимается щекой к немного мозолистой ладони, и его опущенные ресницы трепещут, словно крылья адмиралов-бабочек, которых летом бывает настолько много, что их ненароком можно спутать с целым полем бархатных виол и мальв буро-чёрного цвета. Шома вдруг распахивает глаза, в испуге, в непонятках, и только через секунду неподалёку раздаётся голос Кейджи, окликающего Юдзуру. Лесной страж хватает мужчину за руку и тянет на себя, скрываясь в густой листве, свесившейся розово-зелёной стеной, и они будто оказываются в шкафу из ветвей, сквозь который сочится янтарный свет и который пропитан запахом хвои и древесного сока. — Помнишь, — шомин голос едва дрожит, он украдкой поглядывает на гостя, — я прятался здесь, когда мы играли. Но ты всегда меня находил. — Да... Я просто знал и ощущал, что ты здесь, и это чувство меня никогда не обманывало. И я находил тебя здесь... смеющегося и по-детски всплёскивающего руками, — Юдзуру рассматривает его лицо, всё в медовых точках солнца, будто в родинках. — Ты совсем не изменился. Он снова оглаживает ладонью мягкую щёку, большим пальцем легонько проводит по красным точкам под нижними веками, чувствуя их едва ощутимую выпуклость. Лесной страж прикрывает глаза, и полуласковая улыбка рябит розовым перламутром на губах. — А ты — да, — кареглазый взгляд обращается на Ханю. — Вырос... стал ещё красивее и мужественнее. — Ну, двадцать лет всё-таки прошло. — Для меня, ты знаешь, они пролетели, как пара дней. — Ты не ждал меня? — Юдзуру непроизвольно задерживает дыхание, и сердце сбивается с такта, не попадая ни в ноты, ни в тональность, только рвёт звонко струны души; он боится услышать утвердительный ответ. Шома опускает глаза, едва заметно дёргая плечом: — Всё это время ветер и птицы приносили вести о тебе и твоей жизни, так что... ты как будто бы был рядом. Ханю смотрит долго, вязко, безотрывно, а потом медленно наклоняется к самому его лицу, разглядывая поближе медовую кожу и считая солнечных зайчиков — световых веснушек. Он делает короткий вдох и касается рваным дыханием чужого подбородка, почти чувствуя мягкость губ, как Шома выставляет ладони вперёд, и они, небольшие и мягкие, едва касающиеся юдзуровой груди, изламывают рёбра в белёсую труху. — Не надо. Не нужно. Юдзуру полукивает, полусжимает губы то ли в извиняющемся, то ли в скорбящем жесте, хрипит почти шёпотом: — Ладно, я пойду, меня ждут ребята. — Иди, — вместо «уходи поскорее, пожалуйста, или я буду умолять тебя остаться». Воин ещё с секунду стоит в раздумьях, но потом всё же обвивает руки вокруг широкого пояса и прижимается к хрупкому, но вовсе не слабому существу, — лесной дух мог бы легко проломить ему грудную клетку или просто оттолкнуть, но не стал этого делать, — вдыхая пряный, травяной запах его волос. А после молча уходит, стена зелени сменяется на просторную поляну, поляна — на тускло-болотные кустарники и блёклые лучи полуденного, но совсем не греющего солнца. — Ну, наконец-то, Юдзуру-сан! Мы обыскались тебя, — голос Томоно на мгновение кажется незнакомым, чужим. — Но прошло от силы полчаса. Зачем же так переживать, — Ханю хлопает друга по спине, подойдя. — Хорошая шутка, конечно, но тебя не было почти пять часов. Юдзуру посмеивается, улыбаясь виновато и трепля волосы: — Извини, видимо, задремал и совсем счёт времени потерял. Как успехи с поиском? — Да никак, — Кадзуки чешет затылок, — надо развести костёр и разбить мини-лагерь, а завтра — продолжить. — Хорошо, пошли наберём хворост. Юдзуру напоследок оборачивается, позади — только болотная тусклость и едва укрытая остатками тумана местность. Но багрово-карамельные глаза всё ещё наблюдают за ним.∆ ∆ ∆
Юдзуру приходит на ту самую поляну следующим утром, вновь преодолевая туман и сокрытые тропы, что так и норовят сбить его с пути, скинуть в ледяную воду речки. Лесной страж встречает его ясностью солнца и тихим, мелодичным шелестом ветвей, улыбка его — кроткая, совсем не смелая, больше даже гостеприимная, нежели радостная, в ней — своя, особенная, светлая грусть. И улыбка эта показывает его едва заметные, длинные ямочки на щеках, плавно переходящие в тени от скул. Поступательные движения его преисполнены не надменной важностью или ветреной торопливостью, а лишь неподдельной строгостью, но такой нежной и мягкой строгостью, присущей матерям или старшим сёстрам. Ханю спокойно лежит головой на чужих коленях, и прохладные ладони, как и два десятка лет назад, заплетаются в волосы, пропуская чёрные реки меж пальцев. Мужчина закрывает глаза и забывается сном, беспечным, невинным, как в детстве, и всюду — только солнце и ветер, только зелень и птицы. Шома и сам забывает обо всём, но где-то в области груди жжёт горечь, вместе с ресницами дрожат и губы. Юдзуру просыпается от того, что что-то капает ему на щёку и губы, и, подняв веки, он видит, как поистине прозрачный хрусталь, в котором солнце преломляет свои жадные лучи, катится по шоминым щекам, оставляя мокрые дорожки на песочной коже, как некие священные руны. Юдзуру случайно облизывает губы и, будто любопытный ребёнок, спрашивает: — Твои слёзы... они не солёные. Почему? Лесной страж улыбается, чуть весело, расслабленно, выдыхая, и его улыбка похожа на расцветший в непогоде бутон, но всё ещё ранящий шипами с ядом: — Это роса, а не слёзы. Ханю тут же поднимается на локтях, оказываясь своим лицом прямо напротив чужого, и целует пресные слёзы, омывающие их души без шанса переплыть эти скорбящие реки. Вы когда-нибудь знали, каково это — собирать губами утреннюю росу прямо с чьих-то полуопущенных век, нежных щёк? Юдзуру знает.∆ ∆ ∆
Мужчина прикасается ладонью к дереву, своими длинными пальцами проходясь по трещинам в коре, считая эти багряно-каштановые кратеры каждой фалангой, — и все эти плавные касания отражаются пламенем на шомином теле; он приземляется на дрожащие голени, не выдерживая жара. Юдзуру присаживается на одно колено, пуская руку в салатово-зелёный ковёр, — и все эти нежные прикосновения отзеркаливаются на чужой коже; Шома запрокидывает голову и движет ею по дуге, будто его гладят по волосам. Из его горла едва вырываются вздохи, горячие, томные, воздух застревает посреди глотки, прожигая трахею. Он падает на спину, поднимая ворох опавших листьев; глубокие складки его кимоно превращаются в целые горы со снежными шапками, в изумрудные бугры альпийских лугов, в песочные покатые берега, в обрывы и утёсы над взбитой пеной океана, а волосы морковной карамелью растекаются по траве. Ханю нависает над ним, будто завороженный, хватается взглядом за обнажившимися из-за поднятой и раздвинувшейся кромки ключицами, острыми, резкими, словно изломанные ветки сирени, но в то же время мягкими, нежными, как раскосые крылья. Он в этом открывшемся медово-бежевом мире находит и часть мальчишеской груди, и просвечивающиеся рёбра, и шею, и подрагивающее адамово яблоко, за срывание и откусывание которого Юдзуру точно не обрекут на изгнание из этого рая. Мужчина наклоняется ниже, и, как только лесной страж хочет выставить руки вперёд и они почти касаются чужой груди, шомин вдох уже оказывается в юдзуровом рту. Ханю едва касается его замеревших губ, но потом всё же целует смелее, вжимая в траву и раскиданный вальс листьев; поцелуй мажет вязко и сладко. Шомины сухие губы кажутся засахаренным вареньем из роз.∆ ∆ ∆
В следующий раз их встречу освещают только светлячки, — тучи, грозные, громоздкие, лилово-сизые, заволакивают всё небо, и звёзды, и луну; тишина стоит вязкая, глубокая, нерушимая. И Шома — весь такой же, грозный и будто отрешённый, даже черты его лица, некогда плавные, заостряются, резкие синие тени ложатся на его лицо и плечи стальными лезвиями. — Зачем ты пришёл? — лесной страж делает ударение на первое слово; брови его, чёрные, изломанные, сдвигаются к переносице. — Чтобы тебя увидеть. Разве тебе не понятны мои чувства? — Юдзуру делает несколько шагов вперёд, но только один шомин взгляд заставляет его не то чтобы остановиться, а просто врасти в землю ногами, будто бы говоря: «Не приближайся, пока я тебе это не позволю». — Чувства?.. — так насмешливо, хлёстко, надменно и совершенно цинично, совсем не так, как это должно звучать, какой это спасительный смысл должно нести, и что это должно возрождать из пламени, и кому это должно давать крылья. — Чувства, — полукивает. — И я не уйду, как ты этого хочешь. — Я не люблю тебя, — гроза ледяными камнями дребезжит в ушах Юдзуру; вокруг и в небе до сих пор стоит тишина. — Лесные духи могут любить лишь один раз в жизни, и этот единождый дар я уже истратил почти полтора века назад, влюбившись в одну прекрасную девушку. Но ты же знаешь, что люди и духи — из разных миров и ипостасей, с разными мыслями и взглядами, — шомины глаза — карамельные льды, холодные и звонко безраличные. — Вскоре она, конечно, вышла замуж, у неё были такие же прекрасные дети, а потом умерла в восемьдесят лет во сне. Я видел её племянников, внуков, правнуков, праправнуков и их смерти, и это вся, так называемая, любовь приносила мне только боль, тупую, ноющую и неумолкаемую. Я не хочу это больше повторять. Только не ты. Только не с тобой. Поэтому завтра же утром ты заберешь своих людей, вместе с ними отправишься домой и больше никогда сюда не вернёшься. Вам здесь ничего не найти, кроме гибели. Ханю уже делает шаги навстречу стражу и открывает рот, чтобы возразить, сказать ещё тысячи «люблю» и подарить крылья из десяти тысяч перьев, но Шома оказывается рядом с ним быстрее: он касается средним и указательным пальцами юдзурова лба, и тот падает почти замертво. Шома легко подхватывает мужчину за талию, будто бы в нём собраны силы тысячи молодых воинов, а Юдзуру — лишь лист, сорванный с ветки могучим ветром. Лесной дух опускается на колени вместе со своей ношей на руках, ладони его, маленькие, обнимают воздух в нескольких сантиметрах от лица Ханю, боясь прикоснуться, но потом всё же касаются тёплых щёк, ушей, подбородка, как самого драгоценного, обожествлённого. Он смотрит трепетно, благоговейно, высматривая каждую чёрную ресницу и тень от неё на нижних веках, точёные скулы и свод острой челюсти. — Я солгал о том, что не люблю. Я солгал, солгал... — шепчет надрывно, и несолёные слёзы вновь опадают — ох уж эти хрустальные цветы — с ресниц на юдзуровы щёки. Шома прижимается губами к его лбу, моля Кровавую Луну и всех призрачных духов о том, чтобы Юдзуру забыл этот лес, эту поляну, шомин голос, его имя и его существование, забыл любовь. Из-за сливовых туч медленно выкатывается бочок червонной луны.∆ ∆ ∆
Юдзуру просыпается далеко от солнечной поляны, на самом краю леса, и снова пробирается сквозь туман к ясному солнцу, разливающему свои ажурные сети по сочной зелени, желая попасть из серого склепа в волшебный мир, неизведанный, но прекрасный, желая увидеть лицо, красивое, родное, незабываемое. Юдзуру всё помнит.∆ ∆ ∆
Утренняя, едва заметная луна смотрит почти насмешливо, игриво, но ласково, благословляя двух существ из разных миров своим призрачно-серебряным проблеском.