Часть 1
5 апреля 2019 г. в 12:36
Впервые Максимилиан говорил с нанёсшим ему неофициальный визит Лафайетом вот так, лицом к лицу. Лафайет пришёл не как главнокомандующий национальной армией, а как человек, который жаждал справедливости.
— Мне хотелось бы поговорить с вами лично, а не с помощью выступлений на трибуне или записок, — проговорил он, улыбаясь, немного растерянно и нервно.
Конечно, Робеспьер знал, что его слова о предательстве главнокомандующего не останутся без внимания, и был готов дать отпор. Но он совершенно не был готов к тому, что давать этот самый отпор придётся вот так, один на один. Не то чтобы это волновало его или мешало сосредоточиться… Это просто оказалось неожиданностью.
— Вы сказали, я предал отечество, — Лафайет сел с такой простотой и грацией, которые присущи только слишком богатым и знатным людям. Это заставило Максимилиана чувствовать себя неуютно.
— И готов повторить, — упрямо отвечал он.
— Что я помог королю сбежать, — игнорируя заявление Робеспьера, продолжил Лафайет. Сейчас он больше походил на судью, выносящего смертный приговор, нежели на генерала или человека, желающего справедливости.
— А разве это не так?
— Вынужден согласиться. Моя бдительность была не достаточно сильна, но я сделал всё, чтобы исправить свою же ошибку. Король вернулся.
— Вы пытаетесь оправдаться?
— Представляю беспристрастному судье факты, — отозвался Лафайет с полуулыбкой. Он говорил спокойно, без аристократической снисходительности и самоуверенности, без красноречия. Легко и просто, как со старым другом. Максимилиану показалось, что это уловка, чтобы запутать, заставить потерять бдительность, поэтому он нахмурился, но всем своим видом показал, что готов слушать. — Прежде, чем выносить приговор, стоит выслушать обе стороны. И я хочу, чтобы вы услышали несправедливо обвинённых.
— Не нужно приравнивать меня к судье, — наконец, не выдержал Робеспьер. Ему подобное сравнение пришлось не по душе. Максимилиан считал себя, скорее, резонёром.
— Как пожелаете, — легко отозвался Лафайет. — Но приговор вы вынесли не хуже любого судьи. Неужели после всего того, что я сделал для отечества, меня заклеймили одним из первых врагов свободы? Скажите, справедливо ли это, гражданин адвокат?
Максимилиан хорошо помнил, как Лафайет призывал к свободе и равенству, заседал с третьем сословием, как с обнажённым клинком встал на пути у гвардейцев, пришедших разогнать Национальное собрание. Он помнил и множество историй о его доблести. Помнил то уважение, которое внушала одна лишь его фигура.
— Ваши действия говорят красноречивее всего, — задумчиво отозвался Робеспьер, который неожиданно для себя сам начал принимать сторону Лафайета. Всем людям свойственно ошибаться, но иногда у ошибок бывает слишком большая цена.
Однако Лафайет понял слова Максимилиана не так, как хотел сам Робеспьер.
— А с вашей стороны последуют какие-нибудь действия? Или вы продолжите радовать своим красноречием?
— Позвольте…
— Нет, это вы позвольте. Вы говорите, я враг свободы? Что ж, тогда зачем я поехал в Соединённые Штаты Америки? Зачем столькие пожертвовали своими жизнями у Йорктауна и во всей той войне? Не за свободу ли мы воевали? Вы говорите, я помог королю сбежать? И зачем же мне прилагать столько усилий, чтобы вернуть его, а не спрятать получше, понадёжнее? Вы говорите, я враг отечества? За это бы вызвать вас на дуэль, гражданин Робеспьер. Как же я мог предать отечество, если я не бросил его в трудную минуту, а положил на алтарь его спасения всё, что было у меня?
Лафайет поднялся и с явным раздражением начал ходить по комнате. Максимилиану стало от этого не по себе. Неприятное чувство стыда охватило его, и он с нежеланием отметил, что есть этих словах справедливость. Благими намерениями вымощена дорога в Ад, а Лафайет уже шёл по ней.
Но согласиться сейчас, признать свою неправоту перед Лафайетом… Нет, Максимилиан не мог пусть даже и в личном разговоре. Мирабо как-то сказал про него: «Это опасный человек. Он действительно верит в то, что говорит». А как Робеспьер мог теперь?.. Нет, впервые он был так растерян и впервые не мог признаться в этом самому себе.
— И даже дворянские привилегии? — едва нахмурился Максимилиан.
Лафайет отвечал слабой, уставшей улыбкой.
— Вас оскорбляют мои «дворянские» привилегии? Или манеры? Прошу простить, но меня так воспитали: патриотизм и элегантность стали моими неотъемлемыми чертами. Но у каждого есть свои слабости, и ваш костюм и накрахмаленный парик тому подтверждение, — Лафайет вновь слабо улыбнулся. На это замечание Максимилиан не нашёл что ответить. Тем временем Лафайет продолжил: — Нет, я решительно не понимаю. Может быть, вы мне объясните, гражданин Неподкупный? Где, когда я ошибся?
Максимилиан хотел сказать, хотел перечислить все прегрешения Лафайета, все его ошибки, как сделал это в Якобинском клубе, но сейчас на ум ничего не приходило. Он растерянно посмотрел в глаза Лафайету и встретился с таким же растерянным, но тёпло-печальным взглядом. И было что-то такое в этом взгляде, что заставило Робеспьера смущённо отвернуться. Понял. Лафайет всё понял. И теперь не нужно было ничего придумывать, лгать самому себе и всему миру.
— Если вы хотите, — осторожно начал Максимилиан, — то вы можете придти ещё, — и поспешно добавил: — Если, конечно, вы не против и вам это нужно.
— Благодарю, — отозвался Лафайет, поднимаясь. — Вы оказали мне действительно большую услугу.
Потому что Лафайет пришёл не как дворянин или главнокомандующий национальной армией и даже не как человек, который хочет правды и справедливости. Он просто хотел быть понятым. И его поняли.