Цвета неба

В темной камере нечем дышать. Салли проводит дрожащей рукой по горлу и задыхается. Какофония вони поражает: запах отсыревшего бетонного пола смешивается со смрадом мочи и пыли, заполняя легкие. Где-то в углу неделю назад сдохла упитанная крыса, и Салли неоднократно пытался сказать об этом охранникам, но за железными дверями, отделяющими его маленькую грязную смердящую гнилью камеру от коридора, его будто никто не слышит. Будто всем в раз вспороли барабанные перепонки, залив в уши отходы жизнедеятельности толстого немытого человека, будто выкололи глаза, оставив глотать кровавые слезы в веселых предсмертных конвульсиях или же красноглазый демон решил вновь повеселиться, что значит — охранники уже пускают желчные слюни на пол, в безумном экстазе слушая влажный хруст своих пальцев. Но нет. Скорее всего, нет. Просто всем плевать. Салли жмурится и вцепляется двумя руками в собственные запутанные и месяца три немытые волосы, до боли оттягивая и сжимая их в кулаках, чтобы хоть как-то отвлечься от мнимых плотоядных паразитов, выгрызающих его печенку изнутри. они вывыливаются из незаживших кровавых шрамов, из дыр теплевшихся надежд, из глотки, которой отчаянно кричал: "я не виновен!", "я не убийца!", "так было нужно!". они копошатся внутри, поселившись в живом трупе из деланных мечтаний и осенней пожухлой листвы, из воспоминаний о лучшем и дрожи в ослабевших коленях. они распространяют трупный яд по телу, будто пепел из останков преданных бешеных псов, что уродуют гуляющих с мамами мальчиков. — Как дела, чел? — где-то на периферии сознания слышится знакомый голос, набатом ударяющий в самые виски, будто отдача после выстрела с мощного пистолета. Салли болезненно усмехается сквозь маску и откидывает голову на заблеванную стену, прижимаясь к ней спиной: кровать в камере есть, но из-за матраса, который больше напоминает ров с кольями из-за торчащих на нем пружин, сидеть на ней просто невозможно, не говоря уже о нежелании погружаться в сон на неровной поверхности. поэтому Салли не досыпает. поэтому трет грязными пальцами красные глаза, будто сыпля в них останки брошенного в порыве ярости на пол хрусталя. и кричит каждую ночь, сжимая кожу на острых осколках виднеющихся ребер, словно в забытие напевая старую-старую колыбельную песенку под острой гельйотиной над пропастью золотистой ржи. — И тебе привет, Ларри, — голос предательски хрипит, приглушенный протезом, и Салли чувствует саднящую боль в груди, будто кто-то арматурой желает ее вспороть. Парню хочется выкрикнуть, что он здесь медленно загнивает, что он вместе с этой крысой разлагается на части, что в его груди уже поселились трупные черви и плотоядные бабочки. Предательский нервный смешок вырывается из глотки, эхом отдаваясь в помещении, но Салли только переводит уставший взгляд на парящего в нескольких метрах друга, наконец-то отпуская собственные волосы, где уже не хватает несколько клоков. А после кладет руку на пол безжизненной плетью. ведь он деланный из воздуха и склееный бумагой. ведь его не слышат, находя новые заголовки для желтой прессы на фарфоровой туалетной подставке. ведь деготь внутри опадает осадком, тяжесть которого склеевает руки промышленной смолой. — Как ты здесь? — спрашивает привычный вопрос Джонсон, парящими движениями опускаясь на пол рядом с другом. «Все хорошо». «Нормально, не переживай». «Пока держусь». Но с языка срывается предательское: — Они мне не верят, да? и тишина давит. и голос судебного психолога внутри злорадствует, разводя светские беседы о новых туфельках на розовых каблуках и грозовом предупреждении. и мысли радиоактивными тараканами ползают по черепной коробке, скребя маленькими лапками по мягкой поверхности мяса. Ларри лишь удрученно качает головой, замолкая. чтобы не видеть черное/красное/белое внутри своего чертовски милого друга. чтобы не думать о том, что вскоре другая сторона будет матерью каждого из них. чтобы не ощущать это жжение на границе с безумством, ведь призраки читерно не должны чувствовать ничего, будучи сломанными игрушками. И Салли вновь улыбается, жмурится и улыбается. Потому что сил орать до хрипов и кровавых пузырей в глотке уже не осталось. Потому что рядом сидит Ларри, разбавляя их скучный дуэт: сломленного на части мальчика и мертвой крысы. Потому что касания друга эфемерно все еще горят на плечах, шее и пояснице, заставляя сквозь гущи застоявшейся крови вспоминать о зимних ночах, проведенных в домике на дереве только вдвоем. Заставляют не думать о чернеющем демоне, накинувшем шкурку его друга, о красной крови, покрывающей руки, словно второй кожей, о белых снах, где память расслаивалась на розовых слоников и птиц из дальних краев в детских старых сказках. И остаются только длинные мозолистые ладони, проводящие по дрожащему телу с обреченной нежностью. как в древних мифах о влюбленных идиотах. Ларри приходит каждые три дня, принося новости снаружи. Ларри приходит каждые три дня, пытаясь подбодрить. Ларри приходит каждые три дня, подолгу находясь рядом. Салли же упивается его хладным голосом, веселой интонацией и такими же зубодробильными шутками, отросшими ногтями раздирая вены под кожей на своем запястье. — Эй, Ларри, — неожиданно тихо зовет Фишер, ласково удушая инстинктивный порыв к бесполезному сопротивлению. да, он — воздух и бумага с психоделическим узором. — М? — отзывается тот, бросая короткие взгляды на задумчивого друга. — Ты знал, что у тебя глаза цвета твоих волос? и шутки уровня бесконечности. и улыбка на звездный карат. и объятья жарче сверхновой. и поцелуи нежнее мечтаний. и поддержка нужнее жизни. — А у тебя они цвета неба, чел, — с обреченной улыбкой произносит тот, обдавая могильным холодом все в пределах десяти метров. Салли замолкает. небо небо небо Как давно он не видел небо? Рука инстинктивно тянется к серому пыльному потолку, а содранные пальцы судорожно хватают воздух. будто пытаясь дотянуться до улетающих на юг птиц с далекого одинокого замка. — Хочешь сказать, что я неправильный? — звуки вылетают сами, оседая внутри истлевшим пеплом. — О-о-о, да-а, чел, — смеется Джонсон, бесполезно пытаясь перехватить призрачной рукой чужую ладонь. сладкая ложь витает в воздухе, заглушая мерный стук капель по истлевшему телу. И они оба знали, что завтра Салли вынесут последний приговор. Но Фишер усмехается в треснутый протез. Как давно он не видел небо?