Шун спасает жизни

Шун еще дописывает назначения, когда дверь открывается и заходит Юмико — его сменщица. Он устало машет ей рукой, она в ответ зевает. — Как ночка? Шун пожимает плечами: — Токио. Пара ножевых, три или четыре аварии — к счастью, серьезная из них только одна, остальных зашили и домой отправили. Один огнестрел, с ним сейчас полиция работает. Один дебил наглотался какой-то дряни и попытался отпилить ножовкой себе ногу. Словом, как обычно. Юмико подходит к столу, берет листок с назначениями для «Пилы», как уже успели прозвать парня-с-ножовкой. Проглядывает по диагонали. — Ты теперь через двое суток? — Угу, — Шун наконец-то дописывает, кладет листок в стопку к остальным и подхватывает сумку, на ходу снимая белый халат. — Завтра в ночь, вроде, Джиро дежурит. А что? — Да сменами хотела поменяться. У моей младшей третьего день рождения, хочется дома в этот день быть. Ты как? Шун думает. У него особых планов нет: леди Саори и Джун сейчас в Греции, Икки вообще Танатос знает где, так что ему, по большому счету, на выходных делать нечего. Ну, читать разве что, но читать и на смене можно — пока очередного идиота под кислотой не привезут. — Я не возражаю, — отвечает он, и Юмико расцветает. Оставив переговоры с главврачом на нее, Шун запихивает халат в сумку, пальцами прочесывает разлохматившиеся волосы и, решив, что и так сойдет, выходит из больницы на улицу. Девять утра в Токио — разгар дня, так что он вливается в многолюдную толпу на платформе метро, вместе с ней оказывается в вагоне и тут вспоминает, что хотел зайти в книжный в центре. Шун ругает себя, но ведь после ночной смены иногда немудрено и имя свое забыть. Он выходит из метро на следующей станции, собирается перейти на другую сторону платформы, чтобы сесть в обратном направлении — как тут, как раз в тот момент, когда он поднимается по эскалатору, цепь на левой руке слегка шевелится. Шун оглядывается, но вокруг столько людей, что обнаружить в такой толпе кого-то конкретного кажется невозможным. Он пытается прощупать Космо — безрезультатно. А цепь тем временем не собирается успокаиваться, она скользит по руке, как живая, шелестя звеньями. Шун дожидается, пока эскалатор донесет его наверх, прижимается к стене и, прикрывшись сумкой, достает конец цепи из рукава. Цепь недвусмысленно показывает вниз, туда, откуда он пришел. Шун вбегает на обратный эскалатор, вместе с толпой возвращается на платформу и останавливается посреди нее. «Ну? Где? Где же?» Цепь дергается и замирает, и тогда Шун слышит нечеловеческий крик. Он бросается навстречу этому крику, добегает до конца платформы, и только увидев полосу крови на каменном полу, останавливается. Мужчина в костюме, явно какой-то офисный клерк, лежит на спине, повернув голову, и вокруг этой головы расплывается кровавая лужа. Шун подходит ближе, расталкивая плечами зевак. У мужчины нет глаз. Его пустые глазницы щерятся кровавыми провалами с рваными, обугленными краями. Ощущение такое, что глаза вырвали, а потом опалили свежие раны, не подождав даже, пока остановится кровь. — Врача! — кричит склонившаяся над мужчиной женщина. Шун врач, но он прекрасно видит, что сейчас уже ничем помочь не сможет. Кто-то шумно блюет в сторонке. Кто-то вызывает полицию. Шун смотрит в красные провалы на месте глаз и думает, что поход в книжный отменяется. Цепь не движется, прячется в рукаве, как будто у нее нет никакой сверхъестественной силы. Вечером звонит Джун. Шун к тому времени уже так устает от чтения толстенных талмудов по мифологии, что только рад передышке, но он не учитывает ее невероятной интуиции. — Ты как-то странно звучишь, — говорит Джун после обычного обмена новостями. — Что-то случилось? Он вздыхает. Смотрит на себя в маленькое зеркало в прихожей: то отражает уставшего, растрепанного парня, которому, судя по красным глазам, не мешало бы поспать. — Слушай, может так случиться, что материя среагировала на враждебное Космо, а я — нет? Джун пару секунд молчит. — В принципе, у материи ведь нет своей воли, она — лишь отражение тебя… А что произошло? — Да цепь дернулась, — отвечает он. — Я тут же огляделся, но Космо словно заснуло — я вообще никакого носителя рядом не засек, а ты же сама понимаешь, что это невозможно. Хоть бы обычные люди, но кто-то с сильным Космо всегда рядом будет, тем более, в Токийском метро. — Я не думаю, что ты потерял чуйку, — Джун тут же угадывает то, что подспудно его беспокоит. — Скорее, кто-то намеренно от тебя закрылся, обманул твои чувства. Вспомни, специалистов по такому воздействию хватает, один Святой Девы чего стоит. Шун фыркает в кулак. — Джун, сейчас я — Святой Девы. — Ой!.. Но ты все равно понял, что я хотела сказать. А учитывая, что ты не делаешь большого секрета из своего места жительства, а врагов у Легендарных Святых много, я очень тебя прошу — не выходи из дома без цепей. — Я и так не выхожу, — отвечает Шун, и это правда — он завел привычку прятать цепь в рукаве после того, как темные Святые чуть не сорвали им с Джун романтическое свидание. Да, он и без цепи способен на многое, но все остальные его техники куда более разрушительны. Не приспособлены для густонаселенного Токио. — Вот и молодец, — Джун вздыхает. — Я попробую поискать что-то здесь, в Святилище, а ты будь осторожен, хорошо? — Ладно, — Шун пару секунд мнется. — И, пожалуйста, не говори пока леди Саори. Если узнает она, узнает и Сейя, если узнает Сейя, узнают и остальные, и очень скоро вокруг этой ситуации будет намного больше шума, чем она того заслуживает. Джун фыркает и после обычных слов любви и прощаний первой вешает трубку. Шун с отвращением смотрит на наваленные на стол книжки. «Кто вырывает у врагов глаза?» Сходу никого подходящего не припоминается, да и литература молчит. Конечно, всю мифологию всего мира за один выходной не перекопаешь… Шун качает головой и решает отправиться спать. Ему снятся черная, словно чернильная, река среди темных скал под багровым небом и угрюмый лодочник в темном Стихаре. У Шуна нет монеты, чтобы заплатить ему, но от него и не требуют платы. Лодочник склоняется перед ним в поклоне, и, посмотрев в воды реки, Шун видит незнакомое лицо. Вроде бы и свое собственное — его нос, его подбородок, его рыжие волосы — но с надменным, чужим и холодным выражением. Шун улыбается, отражение повторяет его улыбку, и только после этого он окончательно верит, что это — он. Он знает, что здесь — его место. Он знает, что только что вернулся из Олимпа домой. Но кто же он сам в этом сне? На его следующем дежурстве все тихо, у него даже находится время спокойно почитать мифы южноамериканских индейцев, но тут дверь в кабинет распахивается и влетает Эми, медсестра. — Шун, быстро! Женщина, двадцать пять, травма неясного генезиса! — Какого еще «неясного генезиса»?! — он отбрасывает книжку и бежит по коридору по направлению к приемному покою. — Пошли, сам увидишь! Он забегает в палату и действительно видит — длинноволосая женщина сидит спиной к двери, и целых две медсестры бегают вокруг нее с окровавленными полотенцами. Где-то внутри Шун уже знает, что увидит, поэтому даже не удивляется, когда обходит кушетку. У женщины нет глаз. Ее глазницы пусты и опалены, в них запеклась кровь и торчат обрывки кожи — глаза выдирали вместе с веками, вместе с кожей вокруг. Женщина в сознании, и она молчит — видимо, шок. — Ее обезболили, — ему в руку тычется записка. — Доктор Ямадера сказал… — Я понял, — Шун отдает записку обратно, подходит к женщине, и она вздрагивает, когда он заговаривает. — Меня зовут Шун Юумей, я хирург из отделения травматологии. Как это случилось? — Я не знаю, — тихо произносит она. — Я шла по улице, потом мне в лицо будто огненным ветром подуло, я ощутила опасность, побежала, а потом… — она замолкает. Шун поворачивается к сестрам. — Готовьте операционную, будем чистить и ушивать. Дождавшись, пока пациентку уведут, он задерживает Эми, взяв за плечо. — Где это произошло? — Совсем рядом, — отвечает она. — Знаешь этот торговый центр на углу? За ним, в переулках. А зачем тебе? Полицию туда уже вызвали… — Да так, — Шун отпускает ее плечо и идет готовиться к операции. Позже в своем кабинете он достает из шкафа карту Токио, которая не раз выручала его в различных приключениях, раскладывает на столе и внимательно рассматривает переулки за торговым центром. Они тянутся параллельно улице, на которой стоит больница; Шун проводит пальцем по бумаге. Получается, что жертва бежала от нападавшего как раз по направлению к больнице. И еще получается, что на сей раз его что-то спугнуло: тому мужчине в метро шансов выжить не оставили. Шуна сложно шокировать ранами: именно поэтому он выбрал специализацией хирургию и именно поэтому отправился работать в травматологию, где постоянно сталкивается с самыми причудливыми способами, которые находят люди, чтобы навредить себе и ближним. За годы божественных войн, а потом работы врачом он насмотрелся на все — и может быть, именно поэтому выбрал спасать жизни. Но травмы глаз Шун все равно воспринимает болезненно: слишком сильное впечатление на его неокрепшую психику произвел ослепивший сам себя Ширю. Это до сих пор иногда снится в кошмарах: друг на земле, из-под его век тяжелыми рубиновыми каплями течет кровь, но он улыбается — он победил. Эта женщина — и тот мужчина в метро, а может, и еще кто-то — проиграла. Он кладет карту обратно в шкаф, достает из рукава цепь. — Совсем рядом, — шепотом обращается к ней. — Почему не предупредила? Цепь молчит, и Шун со вздохом прячет ее обратно: еще не хватало, с куском металла разговаривать. Садится за стол, размышляя, что же в такой ситуации делать дальше. Цепь, словно почувствовав укол совести, дергается так, что он чуть не падает со стула. Шун поднимает голову: цепь настойчиво тянет его по направлению на юго-запад, именно туда, где произошло нападение на женщину. Он вскакивает, снимает халат. Поспешно запирает кабинет. — Я за сигаретами! — кричит на ходу, пробегая мимо поста медсестер, и в спину ему ударяется недоуменный голос Эми: — Шун, но ты же не куришь… Что она еще говорит, он не слышит. Он выбегает на улицу, несется вдоль дороги. После лестниц в Святилище эта пробежка — сущая ерунда, но в груди почему-то больно. Шун все еще не ощущает враждебного Космо, и от этого с каждым шагом все тревожнее. Добежав до торгового центра, он углубляется в переулки. Здесь ни единого человека, только тусклые, сырые стены, подслеповатые окна и мусорные баки. Тут и днем-то, должно быть, неприятно находиться, а уж сейчас, среди ночи… Он поворачивает, потом опять. Перебегает через дорогу; цепь тащит его, как собаку на поводке. Наконец, выбежав на более-менее освещенный участок, он видит посреди него человека. — Стой!.. Цепь реагирует раньше, чем он, и Шун не успевает ее удержать. Она рвется вперед, острый наконечник прошивает воздух, а затем — и тело человека. Шун не раз видел, что способны сотворить его цепи, и сейчас он снова готовится к зрелищу измазанных в крови звеньев, готов увидеть, как наконечник, прорезав тело в нескольких местах, наконец появляется из раны, таща за собой кишечник, и как, наконец сжимаясь, ее кольца расчленяют тело на куски, отделяя конечности от туловища, голову от шеи, ломая ребра и позвоночник, измалывая кости в муку. Шуну не нравится это зрелище, но иногда выбора нет — это было первое, что он изучил, став Святым. Но никакой кровавой бани не происходит. От удара тело просто опадает на землю, осыпается, словно песок, и, подойдя поближе, Шун видит, что это и есть песок — песочная статуя, которая стояла здесь, пока он не… В эту секунду он ощущает. Космо как вспышка, оно не враждебное, но настолько… далекое и нездешнее, будто его обладатель пришел из другого мира. Будто не принадлежит этой вселенной; у Шуна волосы становятся дыбом от этой чуждости. Это как зловещая долина, только в Космо, и это заставляет его подтянуть цепь, ощетиниться, пожалев, что он без полной Материи сейчас. За его спиной шелест шагов — как струйка песка, стекающая по камням. Шун оборачивается, но там никого нет, а шаги звучат опять за его спиной, хоть он и смотрит теперь в противоположном направлении. — Старший бог… — голос тоже как звук песка, Шуну трудно разбирать слова, и он замирает, вслушиваясь. — Я хотел посмотреть на Тебя, Аид, Владыка Преисподней. — Я Андромеда Шун, — отвечает он. — Ты перепутал меня… просто перепутал. — Неужели? — смеется собеседник за его спиной, и горло Шуна перехватывает, потому что он понимает — этот знает. Откуда-то он видит то, чего не видят даже Джун, даже Икки, даже Афина, его богиня. Он так старательно делал вид, что душа Аида больше не едина с его душой, что Аид остался там, в разрушенном Элизиуме, что сам чуть было не поверил в это. Но сны — сны не обмануть. В снах Шун видит себя настоящего, и, хоть он со временем смирился с этим, хоть научился извлекать из этих снов пользу, научился пользоваться силой Аида и его знаниями… он все равно остается Андромедой. Он уже был Владыкой Преисподней, и ни к чему хорошему это не привело. Но сейчас он расправляет плечи. Намеренно разжигает в себе божественное Космо: ему нужно напугать и смутить этого, кем бы он ни был и откуда бы о нем ни узнал. — Ладно, допустим, познакомились. Я действительно Аид. А ты кто? Собеседник опять смеется. — Я? Я никто. Я… сущность. Ты, хозяин Преисподней, должен знать моего отца. — Отца? — Шун хмурится. — Я родился из семени Гипноса, бога сна, и лона Нюкты, богини ночи. Моего имени не найдешь в мифологических списках, потому что у меня нет имени. Только суть. «Из семени Гипноса, значит… Ну почему эти два мудака продолжают портить мне жизнь даже после собственной смерти?» — тоскливо думает Шун, пытаясь скосить взгляд так, чтобы рассмотреть говорящего. Поворачивать голову — он уже понял — бесполезно. — Ты не добил эту женщину, потому что я был рядом? — спрашивает он напрямую, и собеседник не собирается юлить. — Да. В первый раз, в толпе, я не сразу рассмотрел, кто Ты. Но потом понял и испугался. Вызвать Твой гнев для нас, творений сна и смерти, страшнее всего. — Я уже гневаюсь, — признается Шун. — Серьезно? Трупы посреди Токио? И долго это будет продолжаться? Собеседник не отвечает. Ощущение чужого присутствия исчезает так же резко, как и появилось, и, обернувшись, Шун видит на асфальте только кучку песка. Он рассказывает об этой встрече Джун — настолько честно, насколько может. Она прилетает на следующий день, схватив в аэропорту Афин ближайший билет до Токио. Все эти сутки до ее приезда Шун спит, и снится ему Элизиум. Черное одеяние, облекающее его тело. Венок из бледных асфоделей на волосах. Его собственное лицо в отражении вод Стикса. Снится, как он идет по цветущим садам, а души склоняются перед ним — Владыкой… Когда он просыпается, то не помнит этих снов. Джун хватает его за руки и долго осматривает, убеждаясь, что он не ранен. Словам о том, что драки не было вовсе, она не верит, поэтому заставляет его раздеться догола и проводит почти профессиональный осмотр, на середине которого Шун начинает подозревать, что это просто повод его пощупать. Чуть позже Джун доказывает, что это действительно так. А еще позже устраивает допрос. — И он просто ушел? — Да, — Шун трет лоб, размышляя о том, что безопасно будет ей рассказать. — Сказал, что боится меня, и ушел. — Боится? — между бровей Джун залегает складка. — Нет, ты, конечно, Легендарный Святой, и все такое, но… — Откуда я знаю, что творится в голове у таких сущностей?! — спрашивает Шун и отводит взгляд. Джун смотрит прямо на него, но он не может понять, доверяет она ему или нет. Больше в его больнице случаев с вырванными глазами нет, да и бывшие однокурсники, работающие в других местах, ничего такого не рассказывают. Для Шуна тянутся обычные дни: работа, дом, библиотека, редкие визиты друзей. Джун больше не уезжает надолго, и это тоже радует. Единственное, что немного беспокоит — он перестает запоминать сны. Раньше он каждую ночь видел себя Аидом и, проснувшись, мог восстановить в памяти каждую деталь, а сейчас утром он помнит лишь, что ему что-то снилось, а вот что конкретно… Но какая разница? Сны — всего лишь сны. Они не делают его Аидом, и слова этого нечто, с которым он столкнулся в ночном переулке, не делают его Аидом тем более. Шун живет обычной жизнью обычного врача. Шун спасает жизни, а то, что сила его Космо растет с каждым днем — всего лишь благословение Афины за это.