***
Молодой Конунг Рохана лежал в снегу, придавленный тушей варга. Доспехи спасли лишь отчасти: от вражьего удара сломались ребра, а лицо заливала смерзающаяся на морозе кровь. Каждый вдох давался с жуткой болью, от которой темнело в глазах. Было неясно, кончился ли бой, чем он кончился? Наступил ли день, или еще ночь? Уже, казалось, целую вечность вокруг не было ничего, кроме снежной мглы и воя метели. Снег заметал роханца и делал лежащую на нем тушу все тяжелее. Если бы не перчатка, рукоять Гутвинэ уже вмерзла бы в руку. Временами Эомер проваливался во тьму, а потом выныривал из нее к вою бурана и дикой боли, разрывающей грудь и наполняющей рот горячей соленой кровью. Мысли его путались. Он все гадал, что же случилось. Не прошли ли орки дальше? Выжил ли хоть кто-то из отряда, чтобы предупредить остальных? И что теперь будет? Ветер с воем швырнул в лицо новую горсть колючего снега, и в глазах снова потемнело. Как она там теперь? Что с ней будет? С его хрупкой пташкой… В сердце будто вонзили острую стрелу, Конунг стиснул зубы. Сжатые на рукояти меча пальцы давно свело судорогой. Он двинул плечом и едва не задохнулся, а во рту снова стало горячо и солоно. Эомер попытался сплюнуть, но на это уже не было сил, и кровь побежала по щеке, по подбородку, за шиворот. На мгновение обжигая теплом, а потом — безжалостным ледяным холодом. Из горла воина вырвался глухой булькающий хрип, и он снова погрузился в туманную мглу.***
Несмотря на все увещевания, Королева еще до рассвета выступила из Эдораса. Метель понемногу начинала стихать, но била им прямо в лицо. Незадолго до заката буря резко стихла, и они шли, не останавливаясь до глубокой ночи, пока не добрались до лагеря Эльфхельма. Даже в столь поздний час там оставались только тяжелораненые. Все силы брошены были на поиски Конунга. Уже нашли около трех десятков раненых и убитых, но Короля среди них все еще не было.***
Он не знал, сколько уже так лежит. Дыхание становилось все слабее вместе с утихающим ветром. Тьма накрывала все чаще, а выныривать из нее становилось все тяжелее. Последние остатки надежды исчезли, когда буран утих, и ослепительное зимнее солнце село, а ущелье по-прежнему оставалось пустым и безмолвным. Порой чудились Конунгу отголоски чьих-то голосов, но сил откликнуться уже не было, и они начинали казаться лишь игрой воображения. Когда ночная мгла накрыла заснеженное ущелье, он смирился с неизбежным. Прошла целая вечность, прежде чем он снова услышал голоса — будто далеко-далеко… А лицо вдруг обожгло горячее дыхание лошади. — Повелитель! Мой Конунг, держитесь! Сюда! Огненог нашел его! — Поздно… — пронеслось где-то на грани сознания. — Так безнадежно поздно… Пара суток, на протяжении которых он в глухом одиночестве вмерзал в кровавый снег, уносили последние искры жизни. Кто-то убрал навалившуюся на него тушу, которая уже превратилась в ледяную глыбу, но он этого даже не почувствовал. — Конунг Эомер! Вы слышите меня, владыка? Сил не было даже на то, чтобы открыть глаза или вздохнуть чуть глубже. — Поздно… Все кончено… Прости, Эльфхельм… — Он здесь? Вы нашли его? Эомер! Сердце пропустило удар и болезненно сжалось. — И ты прости, любовь моя! Прости, что ухожу так скоро… — Эомер? — теплые тонкие пальцы коснулись его лица. — Ты еще здесь, ты меня слышишь… Не сдавайся, Эомер! Не сдавайся! Только не сейчас, прошу… Он так и не сумел открыть глаза. Только стиснул зубы и одними посиневшими от холода губами прошептал — Прости… Она коротко всхлипнула, и онемевшую щеку Эомера обжег горячий укол слезы, упавшей из глаз Лотириэль. Она помолчала, словно борясь с подступившими рыданиями, а потом резко отдернула руки от его лица. — И ты прости меня тогда, сын Эомунда, — голос ее звучал негромко, но так ясно и отчетливо. — Я не хотела, не могла сказать тебе об этом прежде. Быть может, никогда не сказала бы… Но сейчас это уже все равно. Прости меня, Эомер! Прости, что не сумела быть тебе верной женой, что отдала сердце другому. Прости… Гул в ушах почти перекрывал негромкие, но невыносимо оглушительные слова. Он все искал подвоха, но горечь отчаяния и боль предательства захлестывали рассудок. Эомер попытался открыть глаза, но не смог, и только глухо выдохнул: — Кто? Кто тот мерзавец, что сумел отнять у него… все. Молчание длилось целую вечность, а потом ровным и звенящим голосом она ответила: — Принц Леголас. Он никогда не посмел бы задеть тебя, не решился бы сказать эту правду. Но это все не его вина, Эомер! О! Она защищает его! Того, кого он считал одним из самых близких и надежных друзей, у кого хватило подлости подойти к его жене… — Я тебе не сказала, Эомер… Ты станешь отцом. Должен был стать им. Если бы… Я не смогу оставаться в Рохане. Уеду в Итилиен. Леголас вырастит твоего сына как родного, поверь. Он не оставит нас, он уже отрекся от бессмертия эльфов… Лютая ненависть к остроухому, с которым некогда он сидел за одним столом, как с другом и братом захлестнула сердце Конунга. Он готов был немедленно вызвать принца Лихолесья на поединок, снести ему голову и отправить в золотом ларце его отцу, чтобы тот тоже понял каково это — когда у тебя отнимают родного сына. Он умрет здесь, среди ледяного холода, а его возлюбленная Королева, ради которой он готов был на все, не будет и вспоминать о нем, живя счастливо в лесах Итилиена с эльфийским принцем. А его сын… Быть может, он никогда и не узнает, кто его настоящий отец? Кем вообще будет для него Конунг Эомер? Самый слепой и безумный Король Рохана, столь глупо погибший и не сберегший свою любовь… Глухо зарычав, он заскрипел зубами, рывком выдирая собственное почти бесчувственное тело из смерзшегося красного снега. И рухнул снова, но уже не собирался сдаваться. Яркая белизна резала глаза, а тупая боль в груди накрывала снова. Собрав всю свою волю, Конунуг наконец поднялся, тяжело опираясь на меч, дрожа от напряжения и шатаясь. Боясь взглянуть на жену, он сделал шаг и споткнулся. Сильные руки всадников подхватили его, укладывая на носилки. Кровь вновь подступила к горлу, и сверкающий день утонул во мраке. Очнулся Эомер в полутьме. На столе рядом с постелью трещала свеча, тускло освещая шатер. Тяжесть одеял сейчас ощущалась куда больше, чем придавливавшая его туша варга, но приносила приятное тепло. Он с трудом сделал глубокий вдох. Правый бок казался бесчувственным, и вместе с тем отдавал в грудь тупой болью. Он попытался вспомнить, что же произошло, и волна горечи и злобы снова накрыла с головой. Целая вечность, проведенная в ледяном одиночестве, а потом — убийственная весть о том, что он уже потерял не только любимую жену, но и сына, которого даже не увидит. Каким-то неведомым образом именно эта весть заставила его вырваться из когтей смерти. Но стоило ли? Ему вспоминались странные видения, где его Королева счастливо смеялась и говорила ласковые слова, но не ему, нет! Ее смех был наградой принцу Лихолесья, и ему же доставались тепло и нежность ее объятий и пьянящее блаженство поцелуев. А потом мальчишка с серыми глазами матери и соломенными волосами отца прыгал на руки эльфу и звонко и радостно звал его папой… Лицо Конунга исказила судорога. Гутвинэ лежал так близко — стоило только протянуть руку. Но руки не слушались еще полностью, и он раздосадовано отвернулся к дрожащей от ветра стене шатра. Эомер даже не знал сейчас, кого ненавидит больше — Леголаса или самого себя, за то, что не сумел удержать любовь своей пташки. Ее он, казалось, не мог ненавидеть. Горечь и боль заполняли душу, но до ненависти их недоставало. Он снова забылся сном, но проспал недолго. Слишком мучительны были сны, в которых его возлюбленная принадлежала принцу Лихолесья. И оставаться здесь — беспомощно лежащим, пока бывший друг забирает самое дорогое, что было у него в жизни, Конунг не собирался. Стиснув зубы, Эомер отбросил одеяла. С первой попытки это оказалось совсем не так легко, как представлялось поначалу, но он не унимался. Вырвав меч из ножен, нетвердым шаг Эомер направился к выходу. Эльф получит свое. И это будет не дочь Имрахиля, а меч Короля Рохана, который не щадит подобных предателей. Королева Мустангрима сидела у входа в шатер, где лежал раненый Король, и плакала, а Эльфхельм совсем не знал, что теперь делать. Он всякого уже повидал. Под видом юного всадника затесалась к нему в эоред царевна Эовин, и это еще повезло, что Эомер не вздумал потом спрашивать с маршала за то, что тот не узнал ее. А ведь полурослик, о которого он споткнулся при обходе воинов в лесу Друадан, должен был насторожить. Ведь известно было, что Теоден оставил маленького оруженосца в Эдорасе. Однако, сейчас все было, кажется, куда страшнее. — Зачем Вы сказали это Конунгу, моя госпожа? — тихо спросил он. — Это ведь неправда, а он поверил… — Зато он ожил, Эльфхельм, — сквозь слезы проговорила Королева. — Лишь бы это было не зря, иначе я себя никогда не прощу… Она спрятала лицо в ладонях, приглушенно всхлипывая, и маршал осторожно тронул вздрагивающее плечо. — Он выживет, Королева, — Эльфхельм сам себя отчаянно пытался в этом убедить. — Обязан выжить! В шатре послышался шум, а потом на пороге возник Конунг — с лихорадочным огнем в глазах и клинком в руке. Он замер на несколько секунд, потом выпустил полог, закрывающий вход, сделал два шага — и свалился в снег. Все же силы еще не до конца вернулись к гордому воину. …Яркий свет резанул по глазам, а холодный воздух ледяной волной хлынул в грудь, заставив остановиться, схватившись за полог шатра. Встревоженный взгляд Эльфхельма остался почти незамеченным. Но испуг на заплаканном лице жены Конунг истолковал по своему. Отпустив служившую хоть какой-то опорой плотную ткань полога, он резко рванул вперед, но через два шага как подкошенный свалился в сугроб, сдерживая прерывистый вздох. В груди разгорался пожар, а в глазах снова темнело, и пальцы крепко прикипели к рукояти меча. Эльфхельм со страхом выкрикнул его имя, а потом кто-то дрожащим зверьком прижался к нему, бережно убирая с лица пропитанные кровью пряди, шепча сквозь слезы ласковые слова. — Оставь! — Эомер едва не задыхался, разрываясь между диким желанием прижать свою любимую жену к груди и жгучей злобой. — Оставь! Ты же не любишь… Ты сказала… Королева прервала его горячим и соленым от слез поцелуем. Гул в ушах напоминал теперь грохот камнепада. — Молчи! Молчи, глупый… — дочь Имрахиля все гладила его лицо дрожащими пальцами. — Как мог ты в это поверить? Но нет! Я так рада, что ты поверил! Я знала, знала, что ты не сможешь так просто уйти и оставить меня другому. Я только тебя люблю, мой владыка! Тебя одного. И всегда буду любить. Я пойду за тобой куда угодно, вынесу все на свете, только чтобы хоть раз еще тебя увидеть, любимый мой! Темная багровая пелена стала рассеиваться, и белый свет уже не так слепил. Конунг смотрел в полные слез, радости и тревоги любимые глаза, и вдруг почувствовал себя самым счастливым на свете. У него не было еще сил отпустить рукоять меча. Он еще не мог обнять ее, но в темно-зеленых глазах Конунга теперь вновь горели жизнь, надежда и любовь. — Лотириэль? — Да, любимый мой? — А наш сын? Это правда? Или ты тоже выдумала? Королева опустила взгляд, зарумянившись, склоняя голову ему на грудь. — Правда, — услышал он ее тихий горячий шепот. — Правда, любимый мой. Ты нам очень нужен, не уходи, прошу тебя! Конунг закрыл глаза, прижимаясь губами к темным волосам любимой. И уже неясно было, что так разрывает грудь — боль от раны, или огромное счастье? — Я не уйду, родная! Никогда. Никогда я вас не брошу, — он вздохнул, хмурясь и улыбаясь. — Какие вести, Эльфхельм?