Страшно, когда стоишь у черты, А за чертою такой же, как ты, Только с огнем в глазах — его выбор сделан.
Райвис снова просыпается ближе к рассвету, буквально задыхаясь от страха. Руки мальчика мелко трясутся, он сбрасывает одеяло, быстро вскакивает с кровати, зажигая свет, и несётся к зеркалу, чтобы посмотреть себе в глаза. Казалось бы, зачем? В его взгляде ясно читается испуг. Но эти большие фиалковые глаза — живые, настоящие, выражающие эмоции. Никаких ярко-фиолетовых, безжизненно-пластиковых пуговиц, никаких тонких чёрных ниток, крест-накрест прошитых вместо зрачка огромной серебряной иглой. Вдох. Выдох. Всё в порядке. Больше ничего не случится. Всё уже позади. Он не может точно сказать, сколько дней прошло с тех пор, как маленькая дверца закрылась навсегда. Но воспоминание о том ключе, упавшем вместе с охотящейся за ним рукой прямо в глубокий-глубокий, наверное, практически бездонный колодец... вроде бы приносит облегчение. Возвращает его в реальность. Половицы скрипят под босыми ногами, когда Райвис возвращается к своей кровати, собираясь лечь. Правда, уже со светом, иначе точно до утра не заснёт. Приседает на край кровати, думает, что всё хорошо и можно без сновидений дремать до самого завтрака… А не тут-то было. Как назло, по другую сторону окна раздаётся громкий скрежет, привлекая внимание. — Привет, Кот, — бормочет себе под нос Райви, вновь вставая, чтобы открыть форточку и впустить старого друга, которому, можно сказать, жизнью обязан. — Снова в такое время? Голос у мальчика высокий и тихий, а ещё будто бы слегка дрожащий. У кота же, у этого тощего, явно виды видавшего кота с алыми глазами — напротив, низкий, глубокий и с хрипотцой. Райви этот голос помнит ещё со времён, когда маленькая дверца была открыта и он каждую ночь наивно сбегал в тот волшебный мир. В этом, настоящем мире коты не говорят, конечно же. Всего лишь мяукают, максимум — мурлыкают, ступая мягкими лапами на чужой подоконник. — Раз уж приходишь среди ночи, веди себя потише, — звучит укоризненное напоминание. — А то придёт Торис и отправит меня спать, а тебя и вовсе прогонит! Он животных вообще-то любит, у нас и собака до переезда была. Но ты своим прошлым заходом через окно разбил его вазу, так что тебя он недолюбливает, сам знаешь. Хотя ты же не специально... При упоминании этой вазы кот выглядит максимально довольным: садится на подоконнике, горделиво выпрямляет спину и, прикрыв свои странные, будто бы вовсе не кошачьи глаза, начинает вылизывать лапу. Если бы коты могли улыбаться, как Чеширский, Райвис готов был бы поклясться, что этот безымянный кот вот-вот растянет свой рот чуть ли не до ушей, беззаботно скалясь. — Специально, значит. Ну ладно, ему об этом знать не надо, — задумчиво протягивает Райви. А затем тихонько смеётся и благодарит кота за поднятое настроение. И даже пускает его на свою постель, чтобы уже почти решительно выключить свет и вместе со своим спасителем спокойно уснуть до утра. На самом деле одному просто страшно. А наутро Кота уже нигде не видно. Приятель у Райвиса оказался вольным, гуляет, где хочет, сам по себе. Даже между мирами? Да запросто! Надо будет спросить у него, как он этому научился, делает себе заметку где-то в мыслях Райви, поднимаясь с кровати. После всей утренней рутины в том мире его мог бы ждать обманчиво вкусный завтрак, приготовленный с обманчивой любовью. Здесь же приходится снова делать себе бутерброды, лишь бы не есть ту противную всем детям вязкую кашу, которую вчера готовил Эдуард, оправдываясь, мол, на нормальную еду не хватает времени. Эта его семья не вылезает из-за своих компьютеров, работа, работа, работа… То ли дело Другой мир, где ему уделяли много внимания? Но Райвис прекрасно помнит, чем обернулось для него то обманчивое внимание. И этот обман до сих пор является ему в кошмарах. Ярко-фиолетовые, безжизненно-пластиковые пуговицы, тонкие чёрные нитки и огромная серебряная игла никак не желают забываться. Райвис боится пуговиц, ниток и иголок тоже, конечно, боится, но пуговиц особенно. Боится до дрожи, до слёз на своих настоящих глазах. И когда от старой кофты отрывается пуговица, падая на пол, он её не поднимает. Даже не смотрит — пинком забрасывает её под раковину, тут же убегая с кухни. Больше он эту кофту никогда не наденет. Даже если Торис, его настоящий старший брат, пришьёт к ней новую, не фиолетовую пуговицу, пришьёт с помощью тоненькой, маленькой иглы, пришьёт белыми нитками... Аккуратно, ловко, стежок за стежком, крест-накрест. Н е т. Потому что в голове до сих пор тот пугающий, уже совсем не родной голос, кричит: «Нет! Не бросай меня! Я без тебя умру!» Потому что Райвис всегда-всегда смотрит Торису и Эдуарду в глаза при разговоре, чтобы убедиться, что это и правда они. Потому что кошмары всё ещё безумно отчётливые, такие реальные, ведь всё было на самом деле, не сон, не сон, не сон! Потому что Другой мир оказался всего лишь ловушкой, из которой чудом удалось сбежать. А голос звучит в воспоминаниях так отчаянно, почти умоляюще, совсем как тогда.***
— Нет! Не бросай меня! Я без тебя умру! Последний удар в стену длинными костлявыми пальцами не даёт ничего — дверь закрыта, закрыта, совершенно и безнадёжно закрыта. Он один. Он опять остался один. Создал целый мир, в котором он мог бы заботиться о дорогом младшем братике, пожертвовав всем, что у него только было. И всё равно остался лежать в полном одиночестве на полу у маленькой закрытой дверцы. Он сам сломал весь прежний мир маленькому Райвису, а до этого и не только ему, он сделал столько ужасных вещей... И не понимает. Почему? Он просто хотел любить. Совершенно одинокий Торис, точнее, Другой Торис, он садится на пол, усыпанный прахом своих же марионеток, прижимая к груди исхудавшую руку с отрубленной кистью — уже и кровь не льётся. У него крови и вовсе не должно быть, он давно уже не человек. Сил, чтобы притворяться обычным человеком, всего лишь со странными глазами, больше неоткуда брать, ведь он о д и н. Давно-уже-не-человек, когда-то просто-напросто проклятый, от одиночества ломается. И плачет, и смеётся уже абсолютно безумно, и хоть из глаз-пуговиц не могут капать настоящие, когда-то-человеческие слёзы, всё тело вздрагивает, а с потресканных тонких губ, даром что не зашитых нитками, срываются громкие всхлипы и вперемешку с ними безумные смешки. Странное это проклятье, странное и жестокое, почему же человеческие чувства остались, почему жажда любви не ослабла за столько лет? Он всё равно не понимает и не поймёт. Неужели н и к т о не хочет его заботы? Безымянный кот сидит перед Другим, помахивая хвостом и как-то даже победоносно глядя на него. — Ну и чего ты добился? — в этом мире Кот, больше его никак и не зовут, может говорить, вот и говорит, спрашивает вечного противника своим хриплым, глубоким голосом. Торис — конечно же, Другой, из своего собственного Другого мира — не поднимает головы и лишь понуро отвечает обычной фразой: — Уходи. Ненавижу диких котов. Но ненависти в этом осевшем голосе больше нет. Да и ничего уже нет. — Чего плачем? — тянет кот житейским тоном, подбираясь на пару шагов ближе. — Я не плачу, — Другой Торис слегка выпрямляется, звонко постучав пальцем по глазам-пуговицам, по абсолютно ничего не выражающему жалкому пластику. — Я не могу плакать. — Чего грустим? — вопрос слегка изменён, но не снят. Кот же при этом беспечно умывается лапой, словно спрашивает, как погодка. — И грустить не могу. Чувствовать вообще не могу. Я не человек и даже не кот, забыл? Чувствует, конечно, всё чувствует, словно по старой памяти, когда-то же был человеком с добрым человеческим сердцем, преданно любившим и всего лишь желавшим любви в ответ. Сердца нет, а желание осталось, только говорить об этом не хочется, уж точно не с тем котом-предателем, который сам ранее сбежал из Другого, фальшивого мира, отделавшись лишь косым шрамом на морде. Но Кот-то его знает. — А то я не вижу. И поэтому ты уже второй час без слёз рыдаешь на полу? Торис — его ли это имя? — устало усмехается. — Иди к чёрту, Кот. В ответ беспризорник смотрит своими странно-алыми глазами так мудро, словно проживает далеко не первую свою кошачью жизнь. — А я думал, ты не хочешь оставаться один. — Тебе-то что? Другой Торис, если его вообще ещё можно называть этим именем, садится у стены, по привычке вытирая лицо после плача, хотя слёз давно нет. Кот же вальяжно проходится по комнате, а затем запрыгивает на подоконник. «Сейчас уйдёт! — раздосадовано думает хозяин фальшивого мира, уже практически разрушенного, созданного для неблагодарного сбежавшего мальчика. — Лучше уж пусть останется хотя бы он». Конечно. Лучше уж Кот, чем полное одиночество, сжигающее, разумеется, несуществующую душу. Но он почему-то и не думает уходить. Сидит, сверлит сломанного хозяина взглядом. Чьего хозяина? — Дай мне имя, — вдруг просит, нет, требует всё-ещё-безымянный кот. — Что? — Имя, говорю. Нет у меня хозяина — и имени нет. Другой Торис поражён настолько, что кажется, словно даже безжизненные пуговицы это передают. — Ты что, согла… — Нет, никаких пуговиц! — перебивает его Кот. — Ты всё ещё не мой хозяин, я никому не подчиняюсь. Который год уже хожу просто Котом, надоело! Хочу быть кем-то, понимаешь? Вот у тебя своего имени тоже нет, чужие берёшь вместе с обликом. Но я не собираюсь оставаться привязанным к чужому миру навсегда. Буду уходить и возвращаться, когда скучно станет. Если не прогонишь. Если и правда так одиноко, можешь кормить меня, играть… Кот на минуту замолкает, выглядя необычайно серьёзно. — А детей больше не трогай, — заканчивает фразу. Вот оно что. Всё-таки он проживает наверняка не первую и даже не вторую жизнь. Можно же отдать одну из девяти жизней кому-то, у кого нет своей? Молчание. — Гилберт. Имя, полное величия и властности, конечно, как же ещё? Другой смотрит на него с надеждой, которая так заметна по приподнятым бровям и сжатым губам. Глаза по-прежнему не выражают ничего. Но Гилберта это не пугает. — Мне подходит, — довольно тянет уже-не-безымянный-кот.