«Одиночество гостеприимно» (с) В.В. Камша.
Оллария была городом цветочниц, а стала городом солдат. Не надо быть слишком внимательной, чтобы это заметить, и не надо слишком любить этот город - а Арлетта Савиньяк никогда не могла похвастаться любовью к столице, отобравшей у неё детство и юность. Оллария подарила ей Арно и Оллария же – те, кто принадлежал ей костями и кровью – забрала, так и не сумев научить графа Савиньяка не доверять людям. Но всё-таки это был город цветочниц – пожизненно, навсегда. Первых тюльпанов и нарциссов, простоватой сирени и дорогих, словно нарисованных роз, последних хризантем. Сегодня не писалось. Есть вечера для того, чтобы разлиновывать строками бумагу, а есть вечера, чтобы вспоминать. Иногда даже она позволяет себе это. Женщина имеет право на слабость. Женщина имеет право помнить. Арлетта вернула перо на его законное место в письменном приборе, увенчанном гербом Эпинэ, и прислушалась. Где-то внизу хлопнула дверь. Гостеприимный дом, превращенный в казарму, дом, в котором и хозяин – как гость, снова не спал. Этот дом не спал, кажется, никогда. В жизни ей попадались сплошь мужчины, не умеющие спать ночами. Им всем – и Арно, и Росио, и сыновьям – казалось и кажется, что есть ещё слишком много дел и нельзя тратить время на сон. Последний из Повелителей Молний оказался из числа подобных. Усталый молодой старик, седая прядь над высоким лбом, сын ломко-нежной Жозины… Графиня Савиньяк поднялась из-за стола и, помедлив, задула четверку свечей. Одна не поддавалась слишком долго – пляшущий, дрожащий язык пламени - и она почему-то улыбнулась напоследок, переступая порог комнаты.***
- Простите, сударыня. В этом доме редко бывает спокойно. Создатель и Леворукий, когда же он отучится извиняться за всё и ни за что, этот человек, взваливший на свои плечи город, требующий любить и беречь только его и никогда – себя, и эту страну, вообще не умеющую защищать тех, кто защищает её. Этот мальчик – ах, давно не мальчик, но она помнит сыновей Жозины детьми – способен сберечь всех, кроме самого себя. Кто бы ему объяснил… - Мне никогда не было свойственно стремление к абсолютному покою. Ты можешь не беспокоиться. Робер Эпинэ опустил голову, пряча улыбку – полынный привкус, резкий изгиб на почти пепельных губах – в полутьме комнаты. Он стоял у подножия лестницы, а в руках держал яркий цветочный ворох. Держал неловко и неумело, руками мужчины и солдата, непривычными к хрупкому и тленному. Дикие розы, только собранные – капли росы ещё блестят на лепестках, пышные, бархат на крепких стеблях, шипы между темных листьев. Арно никогда не дарил ей роз, они оба считали их слишком чопорными. Он приносил ей сирень и яблоневый цвет, забрасывая букеты – россыпь ароматных ветвей – в окна, устилая ими её дорогу, это были их цветы и их запахи – так пахло долгое и недолгое одновременно, их собственное личное счастье, далекое от войн и политики. Но это было давно, слишком многое изменилось – Арно давно нет, да и она уже не та. Арно нет, но есть маршал Талига и Проэмперадор Олларии, талантливый, доверчивый и честный чужой сын – возможно, этим грешат все, рожденные в землях Эпинэ. Вот так, если смотреть сверху вниз, с последней ступени на первую, они с Арно почти похожи – и почти можно спутать. Однако розы всё ставят по своим местам – и ей почти легче и свободнее дышится. Потому что всего на одну глупую секунду она могла допустить мысль о том, что… впрочем, лимит слабостей исчерпан давно. - Я знаю, вы привыкли к другому, - он, смущающийся, неловок и почти – опять – мальчишка, если бы не эта резкая морщина, рассекающая лоб, если бы не серебряная прядка надо лбом - память от отвернувшейся по чужой милости смерти. Сколько их было, этих милостей, у всех них. – Это совсем не те цветы, но других сейчас не найти, - и, не поднимая головы, делает шаг вперед, поднимаясь на одну ступень выше. Сейчас - среди войн, сейчас - среди смут, сейчас - когда время к полуночи, сейчас - когда? - К чему я могла привыкнуть? – Она смеётся, а почему-то хочется плакать. От того, как охраняюще-неловко эти руки, привыкшие к поводьям и шпаге, обнимают цветы, от того, что там, внизу, стоит этот мальчик – боги, нет, она никогда не переучится – а она думает об Арно. От того, что в его руках не сирень и не яблоня, а она никак не может понять, почему раньше так не любила розы. Ненужные сантименты, надо взять себя в руки, ведь она прекрасно это умеет. Всегда умела. – Я никогда не любила оранжерейных цветов и дорогих букетов. Не забывай, я живу среди цветущих садов и маковых полей. О маках зря, Катарина любила маки. Иноходец, потерявший сестру, похож на человека ещё меньше, чем прежде, а она была наслышана. Но фраза вырвалась сама собой - и это удивляло. Урожденная Рафиано с детства умела следить за тем, что говорит, это умение было в крови и верно служило ей долгие годы. Она не ошиблась: Робер Эпинэ опять опустил голову, кивнул, попытался выдавить улыбку – то, что он выдает за оную, трудно не принять за гримасу, но пусть хоть так – и шагнул вперед. Он поднимался медленно – одна ступень за другой – а потом, остановившись одной ниже Арлетты, просто опустил руки. Весь цветочный ворох – темно-розовое, алое, золотое – упал к её ногам, рассыпаясь по лестнице, устланной истертым ковром, к подолу платья. - Этот дом не слишком приспособлен для жизни и больше похож на казарму. Я подумал, что, может быть, хоть цветы… Слишком резкие морщины на ещё молодом лице. Каждая в счет потери. Каждая – отданный долг, и далеко не всегда свой. Такой утопит в цветах ту, что полюбит, но где она – та? Ушел сам, не простившись, или та всё-таки закрыла за ним дверь и посмотрела вслед? То, что графиня Савиньяк слышала о баронессе Капуль-Гизайль, наводило скорее на мысли о втором, то, как герцог Эпинэ любил эту женщину – о первом. Росио тоже считает, что по пятам ведёт за собой смерть. А мужчине, молодому и полному жизни, надо кому-то дарить цветы - так они избирают её, и пусть так и будет впредь, если им становится легче. Она же как-нибудь справится с тем, что у этого мальчика глаза, какие видела только у сыновей. Глаза скорее Эмиля – и оттого ещё больше Арно. Арлетта наклонилась и осторожно подняла с ковра розу. Шип, укрытый под листьями, кольнул палец, выступила алая капля. - Я должен был позаботиться об этом, - Робер нахмурился, дёрнул рукой так, словно хотел перехватить запястье, отвернулся в сторону. Не надо, она впервые за долгое время тоже не знает, что говорить и как себя повести. Можно стать подругой умершей матери, а можно женой, не сумевшей забыть мужа. Можно стать урожденной Рафиано, а можно женщиной, застывшей посреди бархатистого вороха, ещё сверкающего росой. Цветы пахнут тонко и свежо – дождём и травой. Она ещё совсем девочкой помнила цветники Рафиано, потом девушкой – пышные букеты королевских покоев, молодой графиней – цветущие каштаны Савиньяка, и сейчас никак не могла вспомнить, которые же из цветов пахли точно так – вечерней прохладой и полевым вольным ветром. - Насколько мне известно, ещё никто не умирал от укола о шип, Робер. Сколько их, этих спрятанных шипов, ещё вокруг них. Иногда честно выставленных напоказ, иногда - предусмотрительно напитанных ядом. На сколькие из них натыкались они все – она, Арно, хрупко-беззащитная Жозефина Ариго, её последний сын – сын и брат убитых. От каждого кровит если не тело, то душа, кровит так, что не заживить и не остановить кровопотерю, кровит так, что рана остаётся навсегда. Немногое в этом мире бывает навеки, боль – бывает. Она знает. Он знает – тоже. - Благодарю тебя. Они красивы. Сейчас в Олларии сложно достать цветы. А ещё хлеб, провиант, фураж. Только что до этого диким розам, обвившим ворота брошенных особняков. Люди будут приходить и уходить, дома строиться и разрушаться, а корни остаются, уходят глубоко и ждут свободы и покоя. Борьбы. Это – бороться – она, Арлетта Рафиано, всегда умела. Как с другими, так и с собой. - Это лучшее из того, что можно было найти. Под рукой нет оранжерей, - он усмехнулся, - а женщина не должна жить в казарме. Цветы не сделают из казармы дом, а полутьма – Арно из Иноходца, но она этого и не ждёт. Есть так мало тех, кто ещё может напоминать ей о том, что она женщина, и Робер Эпинэ стал одним из этих людей. - Я прикажу собрать, - говорит он, всё ещё глядя вниз, и она кивает, хотя он не может этого видеть. Арлетта протягивает руку для поцелуя – тонкий обод вдовьего браслета, матово блеснувшее золото – а пальцы по-прежнему сжимают стебель, кожей чувствуются шип. Это почему-то веселит её и наводит на мысли об очередной притче. Она ещё не знает, как, но знает, что сегодня всё-таки будет писать. Только эту, новую, она не отправит Гектору и не покажет Росио. Эта притча будет о розах, вдруг решивших отказаться от царственности.***
Возможно, утром она увидит букет в вазах гостиной. Возможно, она больше никогда не увидит тех цветов – что почти невозможно, потому что Иноходец не может не пожалеть разноцветье, его жалости и его совести могло хватить четырежды на все Золотые земли. Возможно, надо просто по достоинству оценить куртуазность Повелителя Молний, а не смотреть на единственный цветок в собственной руке, как смотрят в зеркало. Арлетта выдыхает и откидывает голову на спинку кресла. Всё это несколько слишком для неё. Живая пёстрая россыпь у ног. Чужое усталое лицо. Решительный взгляд, глаза, слишком похожие на другие. Руки солдата. Голос, привыкший к приказам и искусственно-изящным комплиментам, но не умеющий объяснить простых вещей. Это всё слишком для женщины. Даже носящей имя Савиньяк. Даже для урожденной Рафиано. Даже для… Но, кажется, этим вечером она полюбила розы.***
Возможно, это глупый порыв. Возможно, это очередная ошибка, потому что чем дальше от него люди – тем дольше они остаются в живых. Как вообще он собирался преподносить их, эти дикие цветы, хозяйке дома Савиньяк, привыкшей к роскоши, которой у Эпинэ давно нет. Очередной бессмысленный порыв – но только они, кажется, и являются чем-то настоящим в его жизни. Руки до сих пор пахнут дождем и землей – свежим и упругим запахом кроваво-алых гвоздик, в которых тонули все те, кого он любил, в которых он почти готов был похоронить женщину, влившую в его ладонь нить переливчатого жемчуга, в которых он вдруг решил… Но ведь он ничего не сделал. Он просто принес ей розы.июль 2010-го.