твои дурные привычки тебя же и погубят, дура
Гермиона умерла в тот день, когда Гарри Поттер не выжил после второй авады кедавры. Гермиона смотрела на его труп пустым стеклянным взглядом, а сама думала, что же ей сделать — разреветься, упав на колени перед ним; расхохотаться полубезумно, как гребанная Белла-Белла-Беллатрикс, выкрикивающая ругательства из-за спины своего мужа; или же бросаться на пожирателей смерти с голыми руками в припадке ярости. Жизнь изменилась. Им разрешили вернуться в Хогвартс — Яксли долго вещал с трибун о благородстве Темного Лорда, и о том, что все гриффиндорцы вместо положенных семи курсов будут учиться восемь. Они не смогли уничтожить крестражи — потом уже Гермиона понимала, что вся эта борьба была бесполезна, но в первые дни она старательно гасила в себе утопические мысли и привычно забивалась в дальние уголки библиотеки, пытаясь утопиться среди старых фолиантов. Может, ей было бы легче, если бы Рон тоже умер, но Рон был жив и он был тем, кто сдал Гарри. Гермиона его не винила — только смотрела отстраненно, как на глупого рыжего таракана, не отвечала на вопросы и старалась не встречаться с ним в коридорах. Гермиона задыхалась среди всеобщего страха и билась в истерике, когда ей мерещились знакомые зеленые глаза Гарри. Она сидела допоздна в библиотеке, прячась от вездесущего проницательного взгляда, а потом шла в гостиную Гриффиндора. Потом алгоритм сломался — однажды Фэй Данбар затащила её в круг однокурсников, усадила рядом с собой, и, лукаво улыбаясь, протянула косяк. Фэй была похожа на неё — хорошо училась, была магглорожденной, а еще угасала день за днем. Фэй смеялась так заразительно-весело, обнимая Гермиону за плечи и терлась щекой о её руку, предлагая закурить. — Не уходи, Гермиона! — сказала Лаванда, хватая её за руки, когда Гермиона подорвалась с места. Кажется, она часто усаживалась с ней на уроках, но Гермиона слишком пряталась от Гарри, чтобы замечать такие мелочи. Они втянули её обратно в круг, облепили со всех сторон. — Мы просто расслабимся. Ничего плохого не будет, — хрипло твердила ей Парвати на ухо. Гермиона обреченно поджала губы, втянула в себя сладковатый дым… и пропала в нахлынувших ярких волнах. — Нравится, нравится? — Фэй заразительно засмеялась, повиснув на шее Гермионе всем телом, а потом вдруг посерьезнела, — не уходи, Гермиона. Останься с нами. Гермиона осталась. Она больше не ходила в библиотеку, она все свободное время проводила в женской спальне, двигалась в хаотичном танце, затягивалась сладкими косяками из какой-то травы; втягивала носом тонкие кокаиновые дорожки и втирала в кожу дурь. Гермиона прикусывала зубами фильтр тонкой сигареты и закрывала глаза — в розовых дымных кольцах растворялись все страхи и переживания; пропадали укоризненные глаза Гарри и исчезал голос гребанного Яксли. Гермиона смеялась, раскидывала руки в стороны, и взмахивала палочкой, как хлыстом, заставляя играть старенький патефон. Гермиона затягивалась — и перед глазами мерк свет, она словно Алиса падала-падала глубоко в кроличью нору, царапала ногтями толстые земляные стены и цеплялась зубами за ветки. Гермиона затягивалась — и с улыбкой чувствовала, как чистый кайф растворяется в её организме очередной затяжкой. Гермиона затягивалась — дикий ветер трепал её волосы, исступленно бил в грудь и громыхал раскатами в ушах. Гермиона растворялась в чистом удовольствии. Только потом она стала понимать, что под кайфом все они ведут себя по-разному. Лаванда бессмысленно пускала слюни, пялясь пустыми глазами-стеклышками в потолок; Парвати бездумно изгибалась на кровати, конвульсионно подергивая руками и ногами; Фэй громко хохотала и лезла к ней целоваться. Гермиона смеялась в ответ — Фэй пахла сигаретами и дурью, поэтому она позволяла себя целовать, перебирая в руках черные мерцающие пряди. Гермиона смеялась, а потом трезвела — дурь выходила рвотой; кокаин рассасывался в крови; дым из косяков рассеивался в голове; огневиски больше не щипал горло; сигареты, скуренные до фильтра, не обжигали губы. Трезвая Гермиона чувствовала себя безумной. Она с презрением смотрела на облупившийся лак на сломанных ногтях; с ужасом разглядывала искусанные в кровь губы; брезгливо оглядывала волосы, кое-как убранные в пучок на затылке. Больше, чем три-четыре часа Гермиона не могла терпеть — потом она вспоминала Гарри, потом Рона, потом Кэрроу… Потом она сбегала с лекций Кэрроу в женский туалет и вытаскивала закладку с кокаином, вдыхая его через трубочку — иногда носом шла кровь, но Фэй только смеялась и слизывала её языком. Гермиона смеялась — с дурью было намного легче. Лаванда лениво расчесывала ей волосы, Парвати слизывала с пальцев белый порошок. Фэй хохотала, накачивалась огневиски, крепко целовала девочек по кругу, а потом валилась на кровать, и они помогали ей натянуть чулки. Фэй, бывало, уходила ночью — к профессору Лестрейнджу, но перед этим она давилась косяками до отказа и заливалась дурью до умопомрачения. Утром Фэй возвращалась — с зацелованными губами и растрепанными волосами, устало укладывала голову на колени Гермионе и протягивала пакетик с дурью, коробочку с кокаином или пачку дорогих сигарет. Гермиона смеялась и сцеловывала кровь с её лица.***
— Нет-нет, давай попробуем героин! — Парвати пережимала пальцами шею хрипящей Лаванде и сжимала губами тонкую сигарету. Время летело-летело-летело, но Гермиона этого совсем на замечала, блаженно щурясь во время очередного приема. Героин они отобрали у какой-то полукровки из тех, кому разрешали покидать Хогвартс. Гермиона поймала Салли-Энн Перкс, когда она рвала упаковку со шприцом. Лаванда висела на её плече, от неё пахло чем-то бисквитно-сладким. — Нет-нет, мэм, все чисто, без примесей! — убеждала их испуганная полукровка. Парвати рассеянно натягивала юбку на тощие бедра, Фэй бездумно курила в распахнутое настежь окно. — Скажешь кому — придушим, поняла? — Фэй ссыпала в ладони девчонки горстку золотых галлеонов и грубо выпихнула из туалета, захлопнув дверь перед носом двух её подружек. — Пошли нахрен! Гермиона улыбнулась и вогнала себе в вену шприц. И упала в глубокое соленое море. Гермиона падала, ветер бил ей в лицо, вокруг словно были американские горки — её шатало из стороны в сторону, перед глазами ярко вспыхивали искристые пятна. Черная вода обступала её со всех сторон, тянула вниз, кружила в яростном водовороте… — Ну как? — спросила её Лаванда, когда Гермиона наконец очнулась и облизала горькие от морской соли губы. — Попробуй. Гермиона смеялась, сцеловывая с губ Фэй белый порошок, пока Лаванда загоняла себе шприц в вену, а Парвати, неловко, по-лягушачьи раскинув ноги, раскачивалась на полу, что-то тихо шепча сорванным от криков голосом. Гермиона словно ныряла в гостеприимную теплую воду, ласково покачивающую её в своих руках. Теперь её совсем нельзя было застать трезвой, разве что во сне. Иногда она выныривала на поверхность, чтобы глотнуть немного воздуха и нырнуть обратно. Героин был губительной отравой, он тек по венам, неторопливо, но верно. Волны медленно топили.***
А потом появился Долохов. Его отправили следить за профессорами, общаться с детишками и наводить порядок. У Долохова были зеленые глаза и длинные бледные пальцы. В первый её визит он стряхивал с рукава мантии воображаемую пыль и что-то спрашивал, но Гермиона не помнила. Кажется, брал кровь на анализ, а потом долго молчал, просматривая результаты. Первым адекватным воспоминанием был злобный прищуренный взгляд, которым Долохов одарил всех гриффиндорцев, слабо стоящих на ногах, смеющихся, тех, кто даже сейчас покачивался на волнах психологического оргазма. Гермиона смеялась, когда стояла перед ним в первый раз — мантия была распахнута, на рубашке расстегнуты три пуговицы, а сама она смеялась звонким бессмысленным смехом, иногда прикладывая к губам узкие белые пальцы. На худом предплечье ярко сияла черная надпись грязнокровка. Долохов еще раз посмотрел анализы, а потом размахнулся и ударил её по лицу. Гермиона секундно вынырнула на поверхность, прикладывая руку к рассеченным губам, а потом с визгом закрыла лицо руками — Долохов опрокинул её на пол, отшвырнул ногой к стене и заговорил с кем-то в камине. Потом он её отпустил. Протрезвевшая Гермиона залечила губы, срастила сломанное ребро, свела синяки и… приложилась к бутылке с огневиски, а потом затянулась новым косяком, струями выдыхая розовый дым изо рта. Долохов вызывал её часто — брал кровь на анализ, что-то спрашивал, а когда она задерживала ответы, то отвешивал такие оплеухи, что Гермиона падала на пол, а потом сводила синяки со скул и лечила рассеченную кожу. Затем их начали проверять — в один день Долохов и еще несколько пожирателей смерти просто вошли в их гостиную, перевернули все спальни вверх дном и забрали с собой все, что только смогли отыскать. Гермиона не расстроилась — она потуже завязала красный галстук и заявилась к полукровке Перкс, взвешивая на ладони горсть золотых монеток. Через час она вернулась в гостиную с кокаином, пока Невилл молча вытаскивал стебельки марихуаны, замаскированные под фиалки в горшках. Ночью Фэй ушла к Лестрейнджу, а потом вернулась с сигаретами. Лаванда затащила в какую-то кладовку Забини и выторговала ящик огневиски. Парвати купила у Финч-Флетчли еще один ящик. Седьмой курс со смехом рассеялся в круг и затянулся первым косяком. Долохов проверял их каждые три дня, а Гермиона нагло укладывала голову на колени к Фэй-Лаванде-Парвати и раскуривала наспех скрученный косяк, пока молчаливые пожиратели смерти обыскивали их спальни. Гермиона смеялась, когда Долохов выдирал у неё из пальцев последнюю сигарету, а потом хватал за волосы и тащил в свой кабинет. И снова вопросы-анализы-допросы-обещания-угрозы. Гермиона ревела, корчась в агонии круцио, а потом заливалась огневиски под завязку. — Переспи с ним, — как-то предложила Фэй, поглаживая Гермиону по голове. Море яростно шумело, прибой ласкал удовольствием искалеченное тело. Гермиона рассмеялась, а в следующий свой визит к Долохову поцеловала его первая, не дожидаясь очередного проклятья. Долохов, казалось, ждал этого — так что с девственностью Гермиона прощалась в пьяном угаре. На гладкой белой шее тускло блестели черные укусы и синели следы пальцев. — Кроме него тебя больше никто не тронет, — шептала Лаванда, слизывая кокаин с пальцев Гермионы. Она улыбалась, а потом шла к Долохову и послушно скидывала мантию. Гермиона хохотала и сама лезла к нему на колени; целовала руки, пахнущие морфием и дымом, сама расстегивала пряжку ремня и подставляла шею под жесткие пальцы. Послушно прогибала спину, послушно откидывалась на стол и раздвигала ноги, послушно опускалась на колени и возилась с ширинкой. Гермиона совсем потерялась в пульсирующем ярком море, в недолгие моменты просветления она блевала в туалете и трясущимися руками закрывала рот, чтобы ненароком не разбудить спящего Долохова. Обычно эти просветления происходило ночью — Долохов не любил выпускать её из постели, и засыпал, подмяв её под себя или сжав в жестком кольце объятий. Абсолютно трезвая Гермиона просыпалась ночью и смотрела стеклянным кукольным взглядом на тускло вспыхивающий ночник. Фантомной болью вспыхивали жуткие синяки, ссадины и укусы; больно стучало сердце в груди; воздух из пережатого горла выходил толчками, неровно, хрипяще. Долохов не был нежен — он таскал её за волосы, иногда душил и отвешивал такие затрещины, от которых у неё сыпались искры из глаз. Гермиона выла волком, но покорно подставляла голову под его руки, а потом рыдала, сращивая сломанные ребра. Гермиона смеялась, а потом вводила Фэй героин, потому что у неё дрожали руки, и она разрывала себе вены. Гермиона уже не вспоминала о Гарри. Она смеялась, а потом лезла целоваться к Долохову на глазах у всех, позволяла ему задирать ей юбку и иметь у ближайшей стены, а сама выгибалась в спине, судорожно размышляя о том, где взять ещё дозу. Долохов засыпал, а Гермиона поднималась, морщась от боли во всем теле, и, воровато оглядываясь, отсыпала себе кокаин, жадно глотала огневиски и выкуривала сигарету-другую, найденную в его вещах. Долохов знал, но пока молчал. Он пах кровью и дымом, Гермиона целовала его даже тогда, когда он возвращался в школу с какого-нибудь рейда весь перемазанный в крови. Тогда он садился в кресло, плескал огневиски в стакан, закуривал и усаживал её к себе на колени. И смотрел усталыми зелеными глазами. Тогда он казался невероятно беззащитным и человечным, и будь Гермиона в адекватном состоянии — то пырнула бы его ножом, пользуясь моментом уязвимости, но она ластилась к его рукам, как кошка, успокаивала, позволяла срывать ярость на себе, сносила все, начиная от ласки и заканчивая звериной жестокостью, а сама считала-считала новые дозы героина. Об этом он точно не знал. Однажды у Фэй кончились все запасы. Примерно в то время, когда Гермиона прекратила прятать следы Долохова на своем теле и начала безропотно принимать подарки от него — серьги, колье, дорогие туфли, черная норковая шуба… она не знала, откуда у него столько денег, но Долохов точно был богат. Тем более, что на людях Гермиона все еще выглядела более-менее адекватной. А вот у Финч-Флетчли было достаточно дури, но просто так он делиться не захотел, предложил небольшую сделку. Фэй усмехнулась и вызывающе погладила Гермиону по бедру, облизнув собственные пальцы. Гермиона хотела блевануть, но сдержалась — море бесновалось в дикой ярости, брызгая белой пеной на дрожащие руки. Долохов узнал. Он заявился именно в тот момент, когда Финч-Флетчли зажал Гермиону в углу, а она отбивалась, кое-как выныривая из сладкого накатывающего дурмана — для надежности Фэй ввела ей почти удвоенную дозу. Убьет, убьет, убьет, он меня убьет, шептала Гермиона, с тихим плачем отбиваясь от Финч-Флетчли. Гермиона кричала, когда Долохов бил её ногами, месил, как тесто, а потом опрокинул на пол и взял прямо там, крепко сжимая пальцами горло и зажимая другой рукой разбитые перстнем губы. Гермиона выла, когда Долохов раз за разом насылал на Финч-Флетчли круцио, намотав её волосы на кулак и иногда встряхивая. Долохов бил её головой об стену, а Гермиона тонула-тонула-тонула, а перед глазами мягко пульсировала бархатная темнота, вспыхивали молочные звезды на черной глади… Гермиона ревела, закрывая лицо руками и стирая с щек кровавые разводы. Долохов ругался. Орал благим матом, рычал, как животное, а потом швырял её, как тряпичную куклу, по всей комнате. Гермиона хныкала, по-лягушачьи раскинув ноги и ревела без остановки, пока по узким белым бедрам хлестала кровь из промежности. А потом привычная тьма захлестнула её чёрной волной. С головой. Гермиона забилась, выдираясь из рук Долохова, а в отравленном дурью мозгу пульсировало одно-единственное умираю-умираю-умираю, пожалуйста, пожалуйста, нет-нет, помоги… взглянула на Долохова моляще-испуганно, просила одними лишь глазами — помоги, помоги мне! Героин равномерно рассасывался в тонких ниточках-венах, а среди них словно билась умирающая птица, она рвалась, выдиралась, искала спасения, клокотала в испуге, но её никто не хотел слышать. Гермиона захрипела — горло словно сдавила тугая шелковая нить.***
На следующее утро Гермиона открыла глаза и поняла, что впервые за много-много дней смогла глотнуть воздуха и зашлась хриплым кашлем. — Она дышит, мистер Долохов, сэр! Гермиона улыбнулась, чувствуя, как рвется тонкая корочка кожи на губах. — От меня ещё никто не убегал, грязнокровка. А у него были зеленые-зеленые глаза. Прямо как у Гарри. Гарри Поттер насмешливо покачал головой, а потом отвесил Гермионе шутовской поклон, прежде чем подмигнуть и безмолвно указать рукой на возникшего на пороге Долохова. Гермиона измученно улыбнулась, с трудом усаживаясь на кровати. От губ Долохова больше не пахло дымом. От него нестерпимо сладко пахло теплым вишневым чаем.