смерть придет, у нее
будут твои глаза.
Осенью по городу – листья. Красные, красные, красные. Дазай ловит пальцами – сквозь ветер – красный горит. Дазай отпускает, не обжигаясь, и лист безжизненно падает на асфальт. Красный – осенью остаются лишь два цвета: красные листья, синее небо. Дазай ждет – осень напоминает знакомые черты, красные волосы, синие глаза, раньше он пытался найти подходящее слово, чтобы вместить этого человека – море, соленое море, осень в этом пронзительном городе, ветер? ничей, ничей, не твой – он бросил попытки, стоило знакомству затянуться. Ода – только Ода. Он любил слова, слова его не любили – не приставали к прямым линиям, не умели выразить – а Дазаю они, на самом деле, были не нужны. - Одасаку, – Дазай говорит пустому парку, листья срываются и падают. Иногда имени достаточно, чтобы увидеть человека, которого нет. / Его комната похожа на берег реки. Вещи неуловимо меняются, появляются новые книги, теряются в полках прочитанные, чашки кофе по утрам, чашки чая по вечерам, горячие и остывшие, если он забывает обо всем, снова исчезая где-то там, где Дазай никогда его не найдет – среди чужих страниц. Дазай не обижается. Ему достаточно позвать – и Ода возвращается сам, мгновенно откладывая новую историю, и смотрит на него, словно ничего и никого больше нет. Дазай редко этим пользуется. Ему нравится наблюдать. Река течет мимо них. Сейчас – город засыпает, город просыпается, но сегодня ночью их ничего не ждет. Это редкость. Поэтому Осаму молчит, разглядывая его в теплом закатном солнце, бьющем сквозь ситцевые шторы. Дазай не понимает, почему люди любят солнце – Дазай не верит, что эти рыжие-красные краски могут быть такими яркими, чтобы заставить чувствовать нечто большее, чем признание. Он давно пришел к другому выводу – это Ода делает цвета глубокими и настоящими, солнце и желтый свет ламп в Люпине без него одинаково серы. Он смотрит слишком долго, и Ода отвлекается, перехватывая его взгляд. Ничего не говорит, возвращаясь к строчкам и переворачивая страницу. Дазай валяется на его кровати, Одасаку всегда читает, сидя за столом, остывший чай все еще пытается согреть его. Если бы – жизнь всегда была такой. Наверное, жизнь всегда такая – Ода не воплощает в себе ни одно из ее чудес, но его присутствие заставляет ее мгновенно вспыхивать и мягко светиться, вещи обретают дыхание, река течет, и в эти минуты Дазай с неизменным удивлением замечает, что, пусть течение несется вникуда, бессмысленное и однообразное, это красиво – настолько, что ему тоже хочется дышать. Для него – исключительное желание. Ода дочитывает главу. Откладывает книгу и смотрит на него. / Дазай стоит на мосту. Не в первый раз за этот день. Забирается на скользкие перилла, к которым давно привык настолько, что шагать легче по ним, чем по широкому асфальту. Это всего лишь игра – он знает, что не умрет, хотя всегда немного надеется. Тонуть – больно. Дазай не боится боли, но не любит – такая смерть недостаточно красива. Боль только опошляет краски, Дазай морщится от неудачного сочетания: смерть – куда более трепетное искусство, чем живопись. Она должна быть идеальна – законченная и хрупкая. Никогда не черная, ни за что не алая, пепельно-серая, как тоска. Это всего лишь игра. Дазаю некуда спешить – он смеется перед неизбежностью, без хвастовства и гордости, он смеется – почти нежно, как давно потерянному – другу. Он делает шаг. Он выплывает на три километра ниже по течению, когда вода от близости моря становится соленой. Что значит быть хорошим человеком? Дазай не знает. У него нет списка критериев, соответствующих понятию идеала. У него нет четких представлений о добре и зле, черно-белых, как старые фильмы. Он никогда не понимал их. В мире не было ничего абсолютного для всех, мир жестоко скалился и вытачивал каждую отдельную фигуру, каждого отдельного человека, которому оставалось лишь смотреть на все со своей точки зрения. Делай то, что считаешь правильным. Это звучит куда ближе. Это Дазай способен отыскать даже в себе. Он – неполноценный человек, не умеющих смотреть на все со стороны, не умеющих судить и верить, что его суждения – неограниченная истина. Поэтому Дазай возводит собственные абсолюты. Они не спасают, он по-прежнему – неполноценный человек, он по-прежнему не находит причину жить, так ярко сияющую в других. В их словах и поступках пульсирует нечто интуитивное, живое и ждущее, порой выточенное рациональными выводами, порой совершенно безусловное – Дазай не понимает, Дазаю не обрести что-то хотя бы отдаленно похожее. Только однажды он почти почувствовал эту жадную необходимость. Дазай возводит собственные абсолюты, Одасаку – самый непререкаемый из них. До сих пор. Но Одасаку нет, как нет и причины оставаться живым – Дазай улыбается, бросаясь в новую реку. У него нет причин и желаний, но есть цели – незаконченные дела. Одасаку говорит – стань хорошим человеком. Спасай других. Если не можешь спасти себя – спасай других. Дазай не проникается сутью этих слов. Дазай не верит в них – хотя теперь, спустя годы, он признает, что в одном Одасаку был прав – так действительно красивее. Он умеет ценить эту красоту, как умеет ценить хорошо написанные книги и картины. Но хороших книг недостаточно. Они лишь на время скрывают пустоту. Дазай делает все в точности, как говорил ему Одасаку – Дазай также умеет исполнять приказы. Это уродливо – то, что он делает. Если бы Одасаку знал, он бы отвернулся. Дазай спасает людей, спасает свой адский город, спасает кого-то, кого-то, кого-то – это ничего не стоит. Это ничего не значит. Он поступает так, потому что ему сказали. Помогай сиротам – это звучит наивно и беспощадно в их черном мире, Дазай не желает никого спасать, но – он приводит Ацуши в агентство, он устраивает для Кеко испытание в последнюю минуту, потому что Одасаку имел право на эти бессмысленные слова, Одасаку и его осиротевшая семья, запертая в фургоне вместе со взрывчаткой, с ее последней нежностью – что может быть нежнее, чем смерть? Дазай не знал этих детей. Дазай ничего не почувствовал – для них. Только для Одасаку – сожаление, и горечь, и ужас. Чужое горе не прикасается к нему. Ацуши и Кеко становятся своими, и если Дазай и делает что-либо для них, что-либо, не высказанное напрямую в последних чужих инструкциях (только Дазай мог бы воспринимать последние слова друга как инструкции, снова доказывая свою неправильность), то лишь поэтому. Они становятся одним из его собственных приоритетов, они становятся важными и стоящими чего-то, потому что Дазай так чувствует. Если бы – они не задели его собой, пусть даже так ничтожно мало – он бы забыл о них на следующий день. И никакое чувство долга не шевельнулось бы внутри. Разве что – снова – перед Одой. Дазай тащит эти последние инструкции. Он – новый Сизиф, в сплошной попытке стать лучше, в сплошной неудаче. Неполноценный человек. Мертвый человек. / Одасаку смотрит на него так, будто видит что-то другое, не то, что все. Возможно, Дазаю только кажется – Одасаку близко, но желто-золотые лампы в Люпине светят тускло, скрадывая очертания, скрывая детали чужой улыбки. Настолько, чтобы можно было гадать – тешить себя мыслями, перебирая их, как любимые открытки, но Дазай не забывает, что открытки – мусор, и откладывает в сторону те, которые точно собирается выбросить в этот раз. Возможно, Одасаку видит его насквозь, давно докопавшись до самой сути, и просто зачем-то прощает его, как легко прощает всех. / Я немного злюсь на тебя за то, что ты умер. За то, что ты знал об этом и согласился. Это по-человечески объяснимо, это жестоко – и немного обидно: если бы ты не умер, ты мог бы меня спасти. Я давно не желаю этого, но все равно немного злюсь. Люди живут, чтобы спасти себя – Дазай не спорит с этим. Дазай живет, чтобы выполнить обещание, о котором давно бы забыл, пообещай он кому угодно другому. Дазай живет, и ему все равно, что случится с ним, насколько он прав и насколько виноват, потому что он не чувствует ни справедливости, ни вины, он чувствует – лишь красные нити, связавшие его с отдельными людьми и, наверное, с этим городом. Эмоции. Когда он вспоминает Одасаку, их становится слишком много. Черная дыра давится и заходится в хрипах, Дазай смотрит, как она корчится внутри него, на мгновение переставая затягивать в себя все вокруг, оказывается – даже для нее может быть слишком. Если бы он задался целью подобрать подходящее слово, он бы остановился где-то между любовью и богом. Но слова – ненужное, фальшивое, кричаще-громкое эхо, и Дазай презирает их. / У Одасаку в глазах застывшее ночное небо, будто шторами, задернутое серо-голубой дымкой радужки. У Осаму в глазах давно уже ничего нет. / Ему интересно, как бы Одасаку написал о смерти. Не о той, что они дарили всем без спроса собственными руками, вгоняя под кожу пули и ножи, не о той, с которой они крепко держались за руки, застыв в одном шаге от нее, когда пули и ножи загоняли в них. Не о той, беспорядочно алой и липкой, безучастной смерти, но – как бы Одасаку написал о смерти, если бы они с ним поменялись местами? Если бы он остался, а призраки пятерых мертвых детей гнили за его спиной, цепляясь своими маленькими пальцами за горло и утягивая на дно? Дазай может написать сотни поэм о той смерти, что смотрит на него своими чистыми-чистыми глазами, когда очередной суицид вдруг переходит расставленные грани, когда речная вода попадает в легкие, когда веревка оказывается крепче, чем он ожидал, но все равно – недостаточно. Он не смог бы написать ни слова о смерти Оды. Утрату нельзя написать. Утрату нельзя прочесть. Хотя, Одасаку, наверное, смог бы. Дазай ни на мгновение не забывает, что его нет. Дазай видит его силуэт в толпе и привычно не обращает внимания. Дазай может оживить его силой мысли, Дазай может говорить с ним, без ошибки угадывая чужие реплики, Дазай не чувствует одиночества и не нуждается в чужом присутствии, как нуждаются некоторые люди – слепо, доверчиво и безрассудно. Но – оказывается, утрата вовсе не похожа на пустоту, с которой он хорошо знаком. Оказывается, отсутствие – это чувство. Оно оглушает. И отдает тоской, будто подбирая украшения, боль вместо сережек, тоска вместо подвески, болтаясь прямо на сердце, горечь вместо кимоно, с изящно завязанным поясом из сожаления и вины, но все это – лишь дополнения. На них легче отвлекаться, ими легче дышать, примеривая на себя, но Дазай привык сразу выхватывать суть. Улицы, где они шли вдвоем – человек рядом, мертвый человек. Квартира Одасаку, с ее реками и водоворотами, и окнами, куда бьет закатное солнце. Дазай оплачивает счета и никогда не возвращается, но знает, какими узорами пыль оседает на книги, на брошенный, недочитанный том на столе. Люпин и его – серый, теперь только серый – свет. Два стакана. Один человек за барной стойкой. / - Одасаку, ты рано. Разбитая улыбка и разбитые костяшки, и как прошел твой день, и неохотные тихие истории, и Дазай прячется от этого человека под линиями бинтов и беспорядочно-сахарных слов, но они никогда не спасают. Голос, который произносит его имя – Дазай улыбается, чувствуя, как черная дыра воет, огрызаясь, но послушно отступая перед голосом, который произносит его имя. Лед в стакане тает, и виски становится отвратительно разбавленным. Дазай позволяет ему – и вечера тянутся медленней. / Одасаку мертв. Дазаю не нужно повторять это себе в такие вечера, когда он сидит перед барной стойкой в одиночестве, а второй стакан остается не тронутым, и чужие ответы известны ему до последней буквы, но все равно не слышны. Утрату нельзя написать. Утрату нельзя прочесть. Нет. Нет. Нет. В огромном, нелепом мире, в огромной, пугающе беспорядочной и ослепительной жизни, ни в этом городе, ни на другом конце земли, ни в одном из взглядов – хотя бы тени – нет. Мертвый человек ходит по городу. Мертвый человек смотрит на солнце. На запястьях у Дазая – семнадцать красных колец. Шрамы теряют цвет, и он заново расцвечивает их в алый. Ему больше нечего делать – он тратит маленькую вечность, забинтовывая свою жизнь полосами белой ткани каждое утро, он тратит ровно половину дня на очередную попытку самоубийства, заранее неудачную, заранее нелепую, но время по-прежнему остается, так много времени – Дазай ненавидит его. Каждую свободную минуту. Он не может остановиться. Он не может перестать – его мысли строят и разрушают планы, и он вечно на сотню шагов впереди всех, и это тоже лишь попытка потратить себя на что-то, заполнить пустую черную дыру внутри. Она ест его. Одасаку сказал – ты не заполнишь ее нечем. Ирония – слышать это от единственного человека, рядом с которым она затыкала свою жадную, ненасытную глотку. Мертвый человек улыбается. Дазая не поражают люди. Если прищуриться, можно разглядеть тонкие нити, связывающие его с некоторыми из них – если захотеть, можно оборвать их одним движением. Сожаление. Едва ощутимое. Но иногда – он дергает за тонкие красные нитки, и они гудят, отдаваясь эхом внутри него. Это удивляет. Ему будет больно, если с ними что-то случится – его не поражают люди, его поражает их странная способность создавать себе дом, строить его вокруг себя, без спроса заливая фундамент чьими-то словами, выстраивая стены из чьих-то рук и заученных жестов, укрываться хрупким шифером из доверия вместо крыши и надеяться, что это защитит. Его поражает, каким крепким становится их убежище. Хотя Дазай не понимает, как сам стал одной из его стен. Сильнее всего его поражает собственное отношение. Он мог бы уничтожить этот дом – на его плечах не висят тонны бетона, на его руках нет цепей, он не залит цементом, не впаян намертво – тонкие нити держат его здесь, их ничего не стоит – оборвать. Но он не хочет. И это удивительно. Дазай любит красивые вещи. Их дом красив. Мертвый человек ходит среди живых. Их не хватает, чтобы спасти его от черной дыры. Дазаю приходится тщательно рассчитывать дистанцию, чтобы она не поглотила их тоже. Если бы я только мог спасти тебя, если бы я только мог спасти тебя. Дазай прислоняется спиной к могильному камню, закрывает глаза, и тогда мысли останавливаются. Все, что есть в нем, сосредотачивается на одном единственном ощущении. Наверное, так чувствуют себя верующие во время молитвы. Дазай может убедить себя в том, что за его спиной стоит человек. В этом он – безупречен. - Смотри, как я умею следовать приказам. - Это был не приказ. - Хуже. Если бы я только мог спасти тебя. Я бы очень на тебя разозлился. Если бы я только мог – поменяться с тобой местами. Говорит мертвый человек. Дазай не знает, кто из них по-настоящему мертв. Если бы я только мог – эта мысль всегда играет где-то на заднем плане. В их мире слишком много удивительных, необъяснимых вещей. Впервые увидев способность Йосано в действии, он окончательно поверил в свой план. Если она способна спасти самых безнадежных – только безнадежных, какая насмешка – то неужели нет кого-то, кто может оживить мертвеца? Дазай не рассчитывает, что это окажется легко. Дазай лучше других знаком со смертью, и она никогда не отдаст своего – но с ней можно торговаться. Если бы я только мог – поменяться с тобой местами. Кому-то его надежды показались бы пустыми. Но все чересчур привыкли к одаренным, к их ярким, но ожидаемым способностям. Дазай может лишь останавливать чужие силы, поэтому они никогда не казались ему данностью. Оружием – да, но не данностью, которой можно только пользоваться, не расширяя границы, вечно упираясь в установленные пределы. Дазай лучше других знает, что способности – не единственная абсурдная вещь в их мире, а лишь круги на воде. Дазай лучше других знает о смерти. Поэтому он ищет, ищет, ищет, с каждой новой попыткой умереть немного разгадывая незнакомый язык, на котором она говорит. Лидер Гильдии говорит Ацуши о книге, с помощью которой хотел вернуть свою мертвую дочь, Ацуши пересказывает его слова Дазаю, с легким сочувствием, настолько смешным, что Дазай только улыбается. Дазай не пытается ее найти. Он планирует и просчитывает ходы всю свою жизнь и вовсе не собирается нарушать естественный ход событий, прибегая к столь огромной, глупой силе, выдирающей у истории корни, нарушающей все установленные правила. Дазай слишком уважает смерть, чтобы идти против ее законов. Есть куда более старые, глубокие вещи – равноценный обмен, постоянный круговорот, который люди называют гармонией, который лишь стягивает Дазаю горло, убеждая его снова и снова в бессмысленности происходящего. Но – его собственный абсолют, маленькая истина, от которой можно оттолкнуться в пустоте – не шатается от этих рассуждений. Для Дазая жизнь бессмысленна. Для Одасаку она такой не была. Разве что – под конец. И когда Осаму вспоминает об этом, он только укрепляется в своих намерениях, потому что обида, хотя вовсе не злая, но все же колет, и его план – отчасти месть. Неспециальный, побочный выигрыш – Одасаку выбрал смерть, не считаясь с желаниями Дазая, Дазай собирается вернуть его, не считаясь с желаниями Одасаку. Маленькая детская месть. Незначительность. Если бы Дазай был хорошим человеком, он бы не поступил так. Но Дазай не думает о правильности своих решений, Дазай отталкивается от чувств, от привязанностей, взвешивая на ладонях красные нити, и желание вернуть Одасаку перевешивает все. Невыполненное обещание – не его вина. Нельзя требовать такой силы от кого-то столь неполноценного – Дазаю неоткуда ее взять. Он находит способ. Он всегда находит способ. В Йокогаме затишье. Дазай приложил к нему руку. Агентство решает скромные и не очень дела, Рампо разгадывает преступления, Кеко и Ацуши выполняют заказ по обеспечению охраны какого-то важного лица, до которого здесь никому нет дела, и оба уже почти не волнуются, работая только вдвоем, Куникида погребает себя под сотнями бумажных дел, и ничто в ближайшее время не угрожает разрушить их хрупкий мир. Портовая Мафия, как обычно, ведет свои дела, и вместе они составляют аккуратно выверенное равновесие, не раз трескавшееся по краям. Дазай просчитывает все варианты, ухитряясь изобрести план для каждого из возможных, и незаметно расставляет на будущее ловушки – для тех, кто захочет нарушить это равновесие снова. Ловушки, которые будут работать без него. В некотором роде он незаменим – универсальное решение любой проблемы, связанной с одаренными. В некотором роде – он предоставит им идеальную замену. Безупречность. Это звучит куда лучше, чем – ничего человеческого. Дазай не помнил, откуда взялось это название для его способности, возможно, это было в первую очередь название для того, что он сам собой представлял. Удачное название. Дазай проверяет все с непонятной ему тщательностью. Аккуратно, чтобы никто не почувствовал, дергает за красные нити, за свои собственные ценности, выраженные лишь в отдельных людях. В конце концов, его идеальное самоубийство не должно доставлять проблем. В Йокогаме – осень. Красные листья, синее небо, стынущий ветер с моря – Дазай чувствует вкус соли и пыли. Он находит Чую на пристани. Знает, где искать. У Дазая сегодня идеально распланированный день – Куникида мог бы гордиться. Но он тратит лишние секунды, разглядывая рыжие волосы, торчащие из-под отвратительной шляпы. - Если ты не уберешься отсюда сейчас же, я тебя прикончу, – почти рычит Накахара, моментально вспыхивая. Дазай улыбается и продолжает молча смотреть. Это дело останется незаконченным. Никто другой не сможет остановить Чую в его безумии, никто другой не обезоружит его силу, пожирающую хозяина. Дазай надеется, что его ловушки и планы сработают достаточно эффективно, чтобы Чуе не пришлось ее использовать. Это новое для него чувство – надеяться. Он выверенным в своей внезапности движением легко сдергивает шляпу с рыжей головы. Чуя вскакивает с теплого асфальта, возвышающегося над морем, и ярким, слепящим усилием заставляет себя не броситься на Дазая. Дазай не знает, зачем. - Дазай, – угрожающе растягиваются буквы, заставляя воздух тяжелеть. Осаму вертит в руках шляпу, ткань оставляет невидимые ожоги на пальцах, ему одновременно смешно и печально, печаль тоже – новое чувство, несхожее ни с тоской, ни с болью, оно легкое и волшебное, и лишь чуть-чуть – горчит. Но это приятная горечь. Последняя нота. Шляпа летит в утренние волны, Чуя щурится от солнца, и с громкими ругательствами успевает ее поймать, Дазаю достаточно этих секунд, чтобы уйти. Рампо красуется на очередном месте преступления в сопровождении Кенджи. Дазай не подходит близко, наблюдая из-за заградительной ленты и с трудом улавливая обрывки слов. Если он появится перед детективом сейчас, тот может все разгадать. И хотя вероятность невелика – Дазай искренне восхищен чужим умом, но в чем-то он всегда побеждает – он предпочитает не рисковать. Слишком важный, идеальный день. Он возвращается в агентство. У Йосано сегодня выходной. Она ненавидит цветы – они неизбежно вянут, и это раздражает ее. Поэтому Дазай оставляет на ее рабочем месте живую орхидею – белую, как ее медицинский халат, и упрямо цепляющуюся за жизнь, как ее способность. Он ставит цветок там, где его не сразу заметят, и только тогда с удивлением разглядывает. Орхидеи – паразиты. Все-таки он ошибся с выбором. Но, может, Йосано понравится. Он очень долго достает Танизаки и Наоми, дергая их до тех пор, пока Наоми не утаскивает брата в кафе, чтобы спокойно выдохнуть. Он оставляет в ящике своего стола – пустом, как и все его сегодняшние отчеты – записку для Фукудзавы. Объяснять происходящее не нужно, потому что Рампо моментально сложит весь паззл, но Дазай все равно объясняет. Он на секунду успевает почувствовать себя неблагодарным, поэтому захлопывает ящик чересчур громко. Это заставляет Куникиду раздраженно хмуриться. - Куникида-кун, – говорит Дазай, потому что ему нравится перекатывать это имя в такой насмешливой манере. Его игнорируют. – Куникида-кун. Он повторяет, потому что ему хочется сказать это имя в последний раз. - Я ухожу, Куникида-кун. - Ты сделал хоть что-то полезное за сегодня? Дазай улыбается. - У меня сегодня очень продуктивный день. Не поверишь, – и если под конец он теряет издевательскую интонацию в голосе, то это заставляет Куникиду лишь на секунду поднять взгляд. Никогда не идеальный человек. Еще одно незаконченное дело. Еще один из тех, кто его не простит. Но Дазай не чувствует ни раскаяния, ни сожаления. - До завтра, Куникида-кун. Куникида зачем-то смотрит ему вслед, отвлекаясь от своих идеальных отчетов, и Дазаю приходится поспешить – во-первых, он опаздывает, во-вторых, он не имеет права попасться на чем-то столь банальном, как их отличное знание друг друга. Он успевает точно вовремя, останавливая не начавшуюся бойню в одном из тысяч закоулков Йокогамы. Эта маленькая стычка тоже спланирована им. Акутагава вырывается с остывающей, болезненной яростью, Ацуши сверлит взглядом, Кека остается спокойной, смотрит на него внимательно и единственная о чем-то догадывается. - И что вы опять не поделили? Ацуши громко и гневно объясняет что-то, Акутагава по-прежнему едва сдерживается. - Прости, Ацуши-кун, я совершенно прослушал все, о чем ты говорил. Почему бы вам просто мирно не разойтись по домам? Он хотел, чтобы это было так – быстро и случайно, чтобы он успел только взглянуть на них в суматохе, потому что Дазаю претит мысль о последних речах и затянутых мгновениях, которые кто-то затем будет вспоминать и разбирать на детали, пытаясь понять, почему они стали последними, пытаясь найти смысл, которого нет – Дазай разочарован. Акутагава кривит губы и молча уходит. Дазай провожает его взглядом. И почти хочет остановить, но красные листья проносятся по асфальту, и синее небо выцветает над ними, и все его слабое, смешное – для того, кто давным-давно решил убить себя – волнение исчезает. Наверное, этого ребенка можно считать его главной ошибкой. Дазай не чувствует мук совести, совесть – одна из тех вещей, которые ему не достались. Но – что-то отдаленно похожее заставляет его подавить окрик в своем горле. Акутагава исчезает. Он провожает Ацуши и Кеко назад, до дверей агентства, слушая их горячее раздражение. - Ты разве не зайдешь? – спрашивает Ацуши, когда Дазай останавливается у знакомого здания. - Я закончил на сегодня. Пока, Ацуши-кун, до завтра, Кеко. Ацуши пожимает плечами. - До завтра, Дазай-сан. Дазаю никогда не нравилось слово «завтра». Оно отдавало беспомощностью. Но в этот раз он улыбается. Завтра будет чудесный день, потому что завтра не будет. Эта пластиковая шутка смешит его всю дорогу до квартиры, где он аккуратно избавляется от лишних вещей и стирает следы своих планов – не то что бы их много. Он хотел убить себя на закате, потому что закаты в Йокогаме были красивыми. Но он проводит ночь, в последний раз обходя улицы своего города, заново проходя мимо агентства после полуночи. Проводит рукой по шершавым стенам здания. Его дом молчит и отпускает. Молчит и отпускает. Если бы Дазай умел – так же. Если бы – эти стены серые, как и все вокруг, и Дазай на миг утопает в них, оставляя себя в переплетениях бетона, этажей и лестниц. Успевает вырваться. Успевает испугаться. После этого он бежит, пока дыхание не предает, после этого он долго пытается его выровнять – дольше, чем после обычной пробежки. Перед рассветом – пронзительная серость стекает с домов и деревьев, небо просыпается, раскатывая свою усталость бледными остатками облаков – он приходит на кладбище у моря. Привычно устраивается, прислонившись спиной к могильному камню, достает из кармана оттягивающий его все это время пистолет, и щелкает предохранителем. Закрывает глаза. В этот раз он не пытается ни в чем себя убедить. За его спиной действительно стоит человек. Долго и больно молчит. - Не надо, – просит. И Дазай смеется от этого голоса. Утрата – это чувство, невыразимое в словах, поэтому он смеется. И отпускает. - Я больше не буду тебя терять, – отвечает он. Я больше не буду – знать, что тебя нет. Неполноценный человек – без руководства к жизни, без объяснения и цели, только красные нити. Я только хочу, чтобы ты был. Смерть смотрит на него. Дазай протягивает ей руку, упирается дулом в подбородок и спускает курок. Смерть принимает сделку. / - Напиши для меня о смерти. О той самой и не только. О разной смерти. Напиши для меня о пустоте и черных дырах – у тебя прекрасно получится, ты не из тех, кто станет преувеличивать. Напиши о людях – ты скоро познакомишься с ними. Напиши для меня о том шатком доме, который они создали. Напиши, каково это – привязываться так крепко, что нет шанса вырваться. Напиши о красных листьях в нашем городе. Напиши о том, что значит быть хорошим человеком. Напиши для меня о жизни. Мне всегда было интересно, каково это – жить? / Ода Сакуноскэ открывает глаза. Осенний воздух вгрызается в легкие и обещает дождь. *** Осенью по городу – листья. Красные, красные, красные. В голове проносятся пустые сравнения. Слов недостаточно. Утрату нельзя написать. Утрату нельзя прочесть. Ода так и не стал писателем.