Голос зимы

В Сейрейтее пахло гарью. Запах гари пропитывал всё: одежду, волосы, пищу, закопченные стены, самую землю. Город понемногу восстанавливался, возвращались на место выбитые стекла, на месте разобранных руин возникали сколоченные на скорую руку времянки и новые стройки, кое-где даже белели уже тоненькие стволы новых саженцев, заботливо подвязанные к бамбуковым палкам. Но запах - запах не уходил. Спасения от него не было никому. Разве что неугомонные дети, не зажимая носов, тут и там играли в воронках из-под чужого кидо, а железяка, которой увлеченно выцарапывают по почерневшему камню отважного папу, с грозным видом наставившего свой занпакто на жалкую фигурку Айзена, поднявшего руки в униженном жесте - запросто могла оказаться обломком чьего-то клинка. Кира Изуру ребенком не был, и ему казалось, что запах гари будет преследовать его еще не один век. Он наклонился - руки были заняты - подныривая под занавеску, зацепился волосами за пуговицу, и не ругнулся только потому, что ругаться с тем, что у него было в руках, казалось кощунством. В полуразрушенном Сейрейтее такую роскошь, как отдельное жилье, не могли позволить себе даже старшие офицеры. Более-менее пригодные для жизни помещения разгораживали по мере возможности ширмами и занавесками - считалось уже хорошо, а то и без этого. Здесь была даже не настоящая занавеска-мису - что-то, сшитое на живую нитку из невесть чьих старых шмоток. Но в углу, в серой вазе, упрямо желтел пучок солнечных одуванчиков. Кира невесело улыбнулся из-под своей челки. Уж ему-то грех было жаловаться. Ему из своих довоенных пожитков удалось сохранить достаточно много. Жальче всего было ширму с рисунком из цветов горечавки, еще из родительского дома, сгинувшую в огне. Но любимая ваза была цела, даже не треснула, и самое главное, уцелели два главных сокровища; Кира доверил их на сохранение Рангику, и вот сегодня наконец-то решился забрать. Кира присел и бережно опустил на пол шкатулку и продолговатый, замотанный в черную ткань сверток. Сейчас был разгар рабочего дня, так что до того, как сюда кто-нибудь явится, время у него было. По его расчетам - часа три как минимум. Времени довольно. Должно хватить. Шкатулку - с чуть выцветшим от времени рисунком заснеженного павильона на крышке, набитую битком, так, что еле-еле закрылась, обмахренный уголок бумажки торчал наружу, так и не влез - он, не открыв, поставил рядом с цветами. Подумав, вытащил из-за пояса занпакто, на секунду прижал к груди, прошептал: «Не ревнуй, Вабиске. Пожалуйста. Это ведь всего единственный раз». И его положил туда же. Вернувшись на прежнее место, он задумался, что подстелить. Ни новой циновки, ни уж тем более ткани у него не было, но все-таки не годится делать такие вещи на голом полу. Он снова улыбнулся, чувствуя грусть. Наверное, это будет правильно. Покопавшись в стенном шкафу, Кира вытащил белое хаори с цифрою «3» на спине. Густо заляпанное тушью. Хозяйственный лейтенант в свое время прибрал, мало ли, пригодится на тряпки для ремонта или генеральной уборки, потом напрочь забыл… а потом - не отдал. Ни на тряпки, ни на занавески. Хаори Кира тщательно расстелил на полу. А затем опустился на него на колени и положил перед собой черный сверток. Глубоко вдохнул, сосредоточиваясь. С улицы донесся скрип проехавшей мимо телеги, топот ног и металлический лязг. И стих в отдалении. Проехала другая повозка. Кто-то окликнул кого-то, кто-то беззлобно ругнулся в ответ. Сквозь вездесущий запах гари едва различимо пробивался запах слежавшейся ткани, много лет пролежавшей в сундуке вместе с сушеной лавандой от моли, острая сочная горечь недавно сорванных одуванчиков. И Кира чувствовал, что его решимость, с которой он шел сюда… нет, не исчезла, но словно бы стала другою. Ему было до жути страшно того, что ему предстояло, и одновременно он ощущал облегчение, почти радость от того, что наконец-то додумался это сделать. От правильности этого. И его необходимости. Он все еще не был уверен, что это получится; вполне может быть, что он не сумеет и только выставит себя на посмешище… но всё равно. Он не простит себе, если не сделает. Изуру потянул за шнурок, распутывая узлы. Развернул черную ткань. Это была ношеная форма шинигами. Перед ним лежал меч. Изуру внезапно подумалось - и не без легкой иронии подумалось о том, как эта пришедшая мысль уместна: Всё, что осталось - Блестящая сталь, Да одуванчики в вазе. Но сейчас вставать, идти за бумагой и тушью… не стоило. Изуру прикрыл глаза. Мысленно попросил, зная, что в этом нет смысла: - Помоги мне, мама. И вытянул меч из льдисто-голубых ножен. - Отзовись, Фую-но Коэ. Секунду ничего не происходило. Кире казалось, что меч колеблется… и вдруг клинок мелко задрожал; из-под Кириной ладони вырвалась и побежала вперед синяя волна - и, дойдя до острия клинка, спала с тонким хрустальным звоном. В руках Киры Изуру по-прежнему была классической формы катана с серебряной прямоугольной гардой и выцветшей голубою оплеткой. Вот только клинок - из синего льда. Изуру, сам себе не веря, смотрел на него. Ощущая разом и восторг, и теплую нежность, и радость от удовлетворенного любопытства, и благоговение - от прикосновения к тайне. Воздух резко сгустился. Смерзся в мириады блистающих острых льдинок, в сплошной ослепительный белый свет, горло перехватило нестерпимым холодом, невозможно вздохнуть… и - отпустило. Изуру моргал, стряхивая смерзшиеся слезы, и жадно дышал… вдыхая вкусный колючий чистый морозный воздух, и никак не мог надышаться. Тонкий, едва уловимый хрустальный звон - точно вдали кто-то водит палочкой по частой бахроме неровных сосулек, далеко-далеко. Перед ним стояла невысокая женщина в белоснежных одеждах. Именно белоснежных. Неведомые ткани, казалось, ссыпались вниз, точно свежий снег по склону холма, где-то - пушились первым снежком, где-то - вихрились вьюгой, где-то - поблескивали переливчатой корочкой наста. Ее лицо, ее шея в отогнутом воротнике, ее пальцы - все было белым, как снег. И только волосы - льдисто-синие. - У тебя ее глаза. И реяцу похожа на ее, но все же другая, - голос Фую-но Коэ, как ни странно, был самым обычным женским голосом. Ни высоким ни низким, без льда и без хрусталя. Она не задавала вопрос - она размышляла. - Ты - сын Юкимото Шизуки. - Да, - Кира поклонился в пол, не поднимаясь с колен. - Вот, значит, как… - женщина плавно приблизилась к нему. И Кире послышалось, что при каждом ее шаге что-то тихо поскрипывало, а когда она опустилась на расстеленную черную ткань - точно прошелестел осыпающийся снег. Она внимательно взглянула на него - глазами синего и прозрачного льда. - Ее нет в живых - верно? - Да, - снова сказал Изуру. - Потому я и пришел. Простите меня, что не шел так долго. - Сто девятнадцать лет… - занпакто задумчиво водила ладонью по черной заношенной ткани. Разглаживала складки, прошлась пальцами по попавшемуся под руку шву. Заинтересованно коснулась и белого хаори, и быстро отдернула руку. - Сто девятнадцать лет два месяца и одиннадцать дней. Я слышала, что она зовет меня - слабо-слабо, я никак не могла зацепиться, и сама не могла пробиться к ней. А потом перестала и слышать. - Она умолкла, склонив голову, задумавшись. Синий лед волос - как застывший в падении водопад. Было холодно, и в воздухе пахло морозом и снегом. - Расскажи мне, сын Шизуки… - она испытующе глянула на него. - Изуру, - сказал он. - Кира Изуру, - она снова не спросила, а констатировала. - Вы это знаете? - удивился он. Занпакто усмехнулась. В первый раз, Изуру и не думал, что ледяная женщина может улыбаться. Улыбка у нее оказалась совсем человеческой. - Я удивилась бы, окажись у тебя другая фамилия. Снежные одежды рассыпались белизною по черной форме, по вытертым желтоватым циновкам, белому хаори и черными пятнами туши, касались его колен в черных штанинах, и от них бежал холодок, как от принесенного домой первого снега. - Что вам известно последнее? - спросил Кира. - Бой на северо-западной окраине Эдо… Токио, - поправилась занпакто. - После гражданской войны осталось много неупокоенных душ, и как раз к тому времени эти Пустые вошли в полную силу. И почему-то все лезли именно туда. С десяток мы уничтожили и думали, что уже всё, можно возвращаться. И тут вдруг вылез здоровенный Пустой. У него были кожистые крылья и всё тело утыкано рогами. Именно рогами, не шипами. Она отдала приказ всем отходить и привести подмогу. Думаю, это было самым разумным, если бы Рогатый Они дал залп - площадь поражения у него большая, накрыл бы разом всю группу. А сама атаковала. От первого залпа мы увернулись - на наше счастье, Рогатый, видя перед собой одиночного противника, выстрелил кучно. Ей оставался один мгновенный шаг, и я бы уже дотянулась - самым кончиком, но этого бы хватило, чтобы приморозить поганца. И она уже начала его делать… последнее, что помню - летящие в нас иглы и взрыв боли. И я потеряла с ней связь. - Кто ее вытащил - не знаю. Не отец, он был в другом отряде. Я в свое время поднимал архивы, по ведомости Рогатый Они записан на Шибу Кайена, так что скорее всего он. Но, вы сами, наверное, знаете, даты там не стоят, так что это не точно. Она осталась жива, но из-за ранения почти полностью лишилась духовной силы, без перспектив восстановиться. Как мама сама говорила потом - силы хватит только чтоб разогреть обед, когда торопишься и жаровню некогда разжигать. Она на самом деле так делала, - Изуру невольно улыбнулся воспоминанию. - Так вот. Кира Кагекиё - вы, наверное, знаете, что они любили друг друга еще с Академии… хотя чего я говорю, конечно же, знаете. Он к ней сватался несколько раз, но мама каждый раз говорила, что трудно устраивать семейную жизнь, когда каждого в любое время дня и ночи могут сорвать на задание. Мама в Четвертом отряде лежала на самом верхнем этаже. Отец к ней залез в окно с огромным букетом ликориса, тогда как раз был самый сезон, и спросил: «Ты выйдешь за меня?». Вазы там в палате не было, так что цветы пришлось поставить в стакан для лекарств. Да, так много ей приходилось пить лекарств, что такой большой букет запихнулся, хоть и с трудом. И мама тогда ему сказала: «Ну вот, если хорошенько подождать - вопрос в итоге разрешится сам собой». И так всё и получилось. Ну а потом появился я… ну и вот. Кира умолк, не зная, что еще рассказать. Но Фую-но Коэ молчала, и Кира неловко прибавил: - И вот так вы оказались в сундуке. - В сундуке? - занпакто приподняла белоснежную бровь, то с удивлением, то ли с иронией. - Да… - Кира смутился, - а вы разве не знали? - Духовный меч, когда он не находится в контакте со своим носителем, не ощущает того, что происходит в мире последнего. - Я не знал. Простите, - Кира виновато склонил голову. И снова поднял взгляд на женщину в снежных одеждах. - Вот так, если подумать, мы ведь очень много не знали до последних событий, и до сих пор, наверное, еще далеко не всё знаем. Раньше считалось, что меч умирает вместе с шинигами. Когда отец погиб, его меч положили к нему в могилу. И когда мама… Она к тому времени уже серьезно болела, те старые раны, хоть их и залечили, продолжали постепенно разъедать организм изнутри и в конце концов вылились в эту болезнь, а смерть мужа ее окончательно подкосила. Она, конечно, не сдалась, она, несмотря на горе, держалась, и продолжала жить и всё делать, последнее свое занятие провела за неделю до конца. Но все-таки, уверен, именно это ее здоровье окончательно и подорвало. На похоронах дядя хотел тоже сделать всё по обычаю, но я не дал. Я уже держал мамин меч в руках, мне хотелось самому опустить его в могилу… как знак почтения, что ли. И тут неожиданно ощутил, что в нем как будто еще теплится жизнь. То есть в вас… - Изуру снова смутился, неловко взглянул на Фую-но Коэ, не зная, как лучше выразиться, как подобрать слова. Ну неудобно же было говорить этой женщине «держать вас», «опустить вас»… - В общем, сказал, что не дам ни за что, и не отдал. А что дальше делать - не знал, и так и убрал обратно в сундук, как было. Простите меня, - он поклонился так низко, как только мог. - Я тогда еще не знал, что шинигами как-нибудь может установить контакт и с чужим, не своим, мечом. Да и никто, наверное, тогда не знал. Но тут последнее время произошло столько всего, и вовсю происходили такие вещи, которые раньше даже не считались невозможными - про них вообще не думали, возможны они или нет. И мне подумалось, что можно найти способ. Может, получится, может, нет, но, во всяком случае, я должен попытаться вас вызволить. Мне очень стыдно, что из-за моей несообразительности вам пришлось так долго ждать. - Не говори ерунды, - распорядилась Фую-но Коэ. - Если бы даже ты тогда догадался, у тебя бы все равно не хватило духовной силы это сделать. Ты тогда, думаю, еще с собственным-то мечом не умел управляться. - У меня его вообще не было, - Кира невольно улыбнулся, вспомнив, как впервые держал в руках Вабиске. - Мне до Академии оставалось еще полтора года. И снова настала снежная тишина. Чистая, белая и морозная, как в середине зимы. Прошелестел осыпающийся снег. - Скажи… она была счастлива? - Шинигами, лишившаяся своей силы? - Изуру задумался, глядя на шелковый снег. - Знаете, какое изречение висело у нас в доме? «Никакая часть не равна целому». С точки зрения математики «никакая» - это избыточное уточнение, его следовало бы выбросить. Но это не про математику. У мамы был ее сад, и еще она два раза в неделю вела кружок икебаны. Помню как я, когда был маленьким, спрятавшись в укромном месте, оттуда смотрел, как взрослые тетеньки и даже некоторые дяденьки устраивают в вазах цветы. Смотреть мне нравилось, а подойти ближе стеснялся. А еще мама учила меня, и не только меня. Мне кажется, у нее был прирожденный талант учить. Мама была таким солнечным человеком, она во всем всегда искала плюсы, и, главное, их находила. Она говорила: «Весной и в лужах - синее небо». И отец тоже. Только отец был веселее снаружи, а мама - она чуть поглубже, вроде как бы под тоненькой-тоненькой корочкой снега, но если смотреть - все равно видно. И она меня всегда учила этому… я вот только недавно начал это понимать, по-настоящему. Что-то одно, даже самое важное - это все равно еще не вся жизнь. Да. Я думаю, да. Счастлива. Не так что абсолютно и безмятежно, но все равно - скорее да, а не нет. - Ты - весеннее дитя, - сказала Фую-но Коэ. - Да, - сказал Изуру. И подумал, что речь, наверное, не только про день рождения. Но почему-то все равно согласился с женщиной из снега и синего льда. - Отпусти меня, - попросила она. - Да, да, конечно! Вы только скажите, как. - Как? - Фую-но Коэ глянула на него с неожиданным лукавством. - Как всегда пишут в книжках, «просто пожелай этого от всего сердца». Именно так это и делается, Изуру. Она протянула ему обе ладони. И Изуру, не без робости, осторожно коснулся их. И твердо взял в свои руки две маленькие ледяные руки. Мир заволокло белым. Словно бы закружились, все быстрей, все быстрей, густые снежные хлопья… и его подхватило этим кружением. Сквозь снежную круговерть до него донеслось, словно уже издалёка: «Я хочу… сделать тебе напоследок подарок… ты заслужил это, Изуру». Но вихрь унес и слова, и его кружило, кружило, кружило… кружило, кружило, кружило, и он был маленьким, и мир был огромным, зеленым и золотым, и синим от ярко-синего неба. И мама крепко держала его за руки, и они кружились, беззаботно кружились на зеленом лугу, усеянном, точно брызгами, ярко-желтой сурепкой и жемчужными маргаритками, залитом летним солнцем, и черные мамины волосы, разлетевшиеся во все стороны, щекотно и нежно задевали его по лицу, и мамины руки были родней и надежней всего на свете, и Изуру едва ль не взлетал, и совсем-совсем не боялся, и мама смеялась, и Изуру смеялся от счастья… Картинка незаметно переменилась. Изуру теперь был старше, и они были в саду, был, наверное, разгар августа, потому что в воздухе стояла жара, а трава под ногами, на ровной зеленой лужайке, перенасыщенная влагой после недавних дождей, теперь начинала вянуть. На сливовых деревьях, в густой темновато-зеленой листве налились сочным золотом, где-то еще чуть-чуть отсвечивающие зеленым, а где - уже чисто-золотые, лопающиеся от сока спелые сливы, цветут лилии, бледно-бледно лиловые, издали кажущиеся почти белыми, и ярко розово-лиловые с золотой полоской посредине каждого лепестка, а снаружи еще одна дикая, рыжая, просунула между бамбуковыми жердями ограды свою лукавую пятнистую мордочку. «Ну же, Изуру, давай. Нападай!» Изуру обеими руками крепко сжимает рукоятку меча. У мамы черные волосы собраны в высокий хвост, и вместо обычной одежды - бордового цвета хакама и кремовое косоде, похожие на форму шинигами, но в цвете. «Давай, не бойся! - говорит ему мама, и вид у нее одновременно и суровый (как не быть суровому виду у шинигами в боевой стойке с мечом, пусть и бамбуковым!), и ласковый, а в голубых глазах - искрится веселье. - Нападай!». Перепуганная камышовка с шумом срывается с ветки, мнется под ногами трава, и стук деревянных мечей летит над садом до самого голубого неба. И снова картина меняется: небо еще голубее, еще бездонее, одно, другое белые облачка пробегают по нему, точно вперегонки, легкие и веселые. Всюду вокруг голубые и синие ирисы, в руках у Изуру дрожит, натягиваясь, бечевка, и рядом с ним папа, растрепанный от майского ветра. Это точно День Мальчиков, Изуру хорошо помнит, как сегодня утром все вместе расставляли на полочке праздничных кукол, которых достают из коробок раз в год, когацу-нингё - капитана в белом хаори, и лейтенанта с повязкой, совсем крохотной на маленькой кукольной ручке, но на ней все равно можно разглядеть номер отряда, и всяких разных других шинигами, каждый - со своим особенным занпакто. А вот сейчас - майский ветер радостно треплет светлые отцовские волосы, и его собственные, Изурины, и на верхушке высокого-превысокого, в самое небо, шеста так же радостно крутится флюгер и трепещут разноцветные коинбори, двух больших карпов, «папу» и «маму», уже подняли, и теперь в руках Изуру рвется к ним, в небеса, его собственный, карп «Изуру», сине-лиловый, с яркими оранжевыми плавниками. Бечевка натянулась от ветра со страшной силой, вот-вот ветер дернет еще посильнее - и вырвется из мальчишеских рук, но большие отцовские руки надежно держат незакрепленный конец, и Изуру точно знает, что никуда он не улетит, и потому без спешки выбирает бечевку помалу, как учит отец. Новый день, снег еще не до конца сошел, ярко чернеет земля, и Изуру еще совсем мал, такой маленький, что чтобы идти с дедом за руку, приходится идти на носочках. Зато так здорово сидеть у дедушки на закорках, с этой высоты видно так много, видно даже, что на крыше беседки застрял, прицепившись, помятый и поблекший от талого снега воланчик, так вот он куда делся, когда играли на Новый год! «Деда, - упрашивает Изуру, - ну вот столько лаз, ну пожалуйста-плепожалуйста!» Он выставляет единственный пальчик. «Ну ладно, - соглашается дед с неохотой, то ли взаправдашней, а может, и напускной. Но только три шага». Он для верности показывает на пальцах, узловатых и жестких от рукояти меча. «Вот столько!» - немедленно контраргументирует Изуру и выставляет всю пятерню. Он еще плохо умеет считать, и буквы выговаривает далеко не все, но точно знает, что пять - это лучше, чем три. «Четыре, - сдается дед. - И маме ни слова. Ну, держись крепче!». И Изуру, зажмурясь и приготовясь визжать от восторга, накрепко вцепляется двумя руками в седые дедовы волосы. У деды такая поступь! Ветер свистит в ушах, Изуру распахивает глаза, мир летит им навстречу… огромный мир, и синее небо, и ветер! И малыш Изуру визжит от счастья, сам не слыша собственного голоса, но все равно - от огромного, переполняющего душу, рвущегося из груди восторга полета! Зеленое и золотое, берег реки, одуванчики - сотни, тысячи, миллионы сочно-золотых одуванчиков, и Гин улыбается ему и машет рукой. Гин улыбается, и у уголках рта у него смешливые морщинки - так ведь никогда не бывало! - и глаза широко открыты, бирюзовые, точно ранневечернее небо. И глаза улыбаются тоже. Одуванчики в белом, серебристом, легком пуху, ждут только самого легкого ветерка, и Гин среди серебра - сам точно большой одуванчик. И он улыбается Изуру, и прощально машет рукой. Легкий ветер, крепчая с каждым мгновеньем, подхватывает серебряный пух, несет и кружит его, закручивает, точно снег… а может, это и снег… это снег, и кружит, кружит метель… Когда капитан Оторибаши вошел в жилое помещение своего отряда, он обнаружил, что лейтенант лежит на полу. По лицу его текли слезы, и он улыбался. А рядом с ним - дотаивала горстка белого снега. - Капитан? - Кира поднялся, туже запахивая разъехавшееся косоде. Поклонился, как положено по уставу. - Хорошо, что вы здесь. Я просил вас дать мне на размышление сутки… - Сутки еще не вышли, - заметил Оторибаши. - Вам не обязательно торопиться с ответом сейчас. - Это неважно, - Кира покачал головой. - Я уже всё решил. Теперь я могу жить, - это сказалось у него вслух. А в уме отчего-то родилось: «быть». И Кире подумалось, что это даже вернее. Именно так. Быть. Теперь - могу быть. - И служить. Оторибаши-тайчо… - Кира задержался на миг, и Роз неожиданно с удивлением осознал, что слышит из уст своего-не своего лейтенанта эти два слова вместе впервые. - Я остаюсь в Третьем отряде.