Обречённый аншлюс

      Ржавыми гвоздями заколотили крышку моего сердца. Вновь. Уже начинаю привыкать к этому?       Иногда мне кажется, что я слишком много читаю. Это оставляет свой отпечаток на всём, что меня окружает. От маленьких бытовых проблем до серьёзных решений мирового порядка. Некоторые фразы пробивают сознание и остаются там навечно, всё сильнее раскрывая старые, покрытые рубцами раны. Из-за этого приходится закрывать глаза, глубоко дышать, пытаться отвлечься от навязчивых мыслей. Но они не всегда разрешают так просто увильнуть.       Иногда посреди ночи я чувствую, как сердце сжимается, отдаётся глухими ударами где-то в голове. Меня окутывает страх. Понимаю, что он глупый и ничтожный, но ничего не могу с собой поделать. Дыхание сбивается, на руках выступает пот, плохое зрение предательски перетягивает на свою сторону воображение, вырисовывая в углах комнаты странных существ.       Не так давно я заметил, что не могу нормально жить в этом доме. Слишком пусто, слишком одиноко, слишком… не так, как было раньше. Я никогда этого не признаю вслух, но мне действительно тебя не хватает. Сейчас, сегодня, всегда. После нашего неудачного воссоединения эта мысль преследует постоянно.       Переворачиваюсь на другой бок, устало смотрю в окно. Свет фонарей расползается ярким пятном по черноте ночного неба, усыпанного звёздами. Проезжающие где-то вдали машины кажутся летающими огоньками. И тут же возвращается тот самый страх, который я прятал где-то глубоко в себе всё это время. С того момента, как познакомился с твоими писателями…       Начинают слезиться глаза, на них наваливается прозрачная пелена. Я инстинктивно прижимаю кулаки к векам, тру их, словно хочу выковырять эту надоедливую песчинку, которой на самом деле и нет вовсе. Это всего лишь самовнушение, не больше. Я уже взрослый мужчина, не стоит такого бояться. Не ребёнок ведь, да и моя чувствительность не имеет никакого значения. Нельзя о таком думать. Переворачиваюсь на другой бок, смотрю теперь на дверь в соседнюю комнату.       И мне кажется, что из темноты проглядываются болезненно-жёлтые черты, смутно знакомые с детства и такие пугающие. Плотно зажмуриваю глаза, словно в них действительно только что попала целая горсть песка, вызывая кровавые слёзы. Снова и снова. Не хочу больше об этом думать, закрываю лицо руками, утыкаюсь в подушку. Пожалуйста, хватит.       На несколько минут наваждение проходит, и я обращаю внимание на наволочку. Абстрактный рисунок вызывает воспоминания, которые так приятно греют душу. Хочу прикоснуться к тебе, почувствовать тепло чужого тела. Ты единственный человек, чьи прикосновения смогли растопить мою гордость, подчинить себе.       Наш первый раз был таким странным и горьким, совсем как твои сказки. Тогда мы впервые заключили союз. Возможно, вынужденный, возможно, неправильный, но я действительно верил тебе. Всю жизнь я пытался защитить твою неустойчивость, спасти от соседей. В тебе был шарм, но не было силы. Однако потом всё изменилось. Ты вырос, окреп, смог собрать себя по частям, а я потерял всё. От меня ничего не осталось, лишь жалкий кусочек, переполненный желанием жить, но лишённый любых средств к существованию.       Единственный, кто мне помог — ты. Пусть у тебя и были собственные планы, это не имеет значения. Ты сам пришёл ко мне, когда у меня не осталось сил ни на что. Я всё прекрасно понимал, но присоединился к тебе добровольно, осознавая, что это лучший союз за всю мою жизнь. И впервые мне захотелось слиться с тобой полностью, стать одним целым. Раз и навсегда.       Наш аншлюс был недолгим, но таким страстным. Я бы никогда не подумал, что смогу быть так близко к своему брату. Сердце до сих пор сжимается от воспоминаний, а кровь холодеет в венах. Кажется, вот-вот и оно остановится, застынет, поглощая все эмоции вместе с последними судорожными вздохами.       Я помню твои руки на своём теле: грубые и горячие, рывками сдирающие одежду. Это было прямо в моём доме, после того, как мой правитель отдал приказ пограничникам не сопротивляться, позволить твоим войскам войти в страну. Не знаю, почему, но и я не стал противиться твоим поцелуям, позволяя придавить себя к кровати, страстно кусая за чувствительную кожу. Я помню твои зубы, оставившие на теле яркие отметины, и влажный язык, зализывающий их.       В тот момент я сгорал от стыда и желания, позволял тебе любые вольности, задыхался от резких движений и растворялся в новой идее. Мне хотелось ещё, больше тебя, больше любви, больше единства.       Вздрагиваю от этих воспоминаний, резко поднимаюсь. Не могу уснуть на кровати, которая скрывает так много тайн. Уже далеко не один раз хотел поменять её, но что-то не позволяет. Рука не поднимается, это слишком расточительно. Хоть ты и был груб, в этих резких движениях была какая-то… магия?       Смеюсь от собственных мыслей, вот дурак. Начитаюсь всяких романтических бредней, а потом думаю о ерунде. Тянусь к телефону и мягкий свет экрана освещает смятую простынь. Смущённо отворачиваюсь, пытаясь успокоить нервы.       Нужно отвлечься, привычно открываю плей-лист, пропускаю сотни треков. Мне хочется с первого раза угадать, включить то, что попадёт под настроение, но названия мелькают перед глазами непримечательными чёрными строчками. Устало потираю глаза, тянусь к очкам на тумбочке. В последний момент одёргиваю руку, запускаю её в волосы, прикусываю губу. Где-то в бешено бьющемся сердце зарождается пока что неразличимое желание посвятить ночь одной мелодии. Прислушиваюсь к нему.       Да, Моцарт, несомненно. Именно он. С сомнением смотрю на дверь, продолжая копаться в едва тёплой идее. Пальцы с готовностью отстукивают по колену длительности, словно механические. Осознаю это и с ужасом вскакиваю с кровати. А пальцы не слушаются, продолжают привычно двигаться, словно уже готовы к игре. В голове предательски возникает совсем неподходящее под настроение мягкое «Рондо Ре Мажор».       Послушно включаю трек, позволяя себе расслабиться, но отчего-то не выходит. Сразу же в воспоминаниях возникает полутёмная комната со старым роялем. Тогда всё было по-особенному. Так, как никогда в моей жизни. Именно в тот момент я осознал, что ты единственный, кому я могу полностью довериться.       Помню, как играл эту же мелодию, стараясь пропускать мимо ушей твою слишком сухую и безэмоциональную тираду. Ты чертовски злился, ходил взад-вперёд по комнате, смотрел колко, словно хотел сжечь меня вместе с этим роялем, а потом резкая боль разлилась по плечу. Я чувствовал, как по коже потекла тонкая струйка крови из свежего, но неглубокого пореза, а потом нежный и чуть хриплый от возбуждения голос прямо у моего уха:       — Можно?       Я только кивнул, продолжая механично отыгрывать, полностью погрузившись в ощущения. Ты провёл пальцем, смазывая кровавые капли, склонился над моим плечом, опаляя его горячим дыханием, и мягко коснулся свежей раны языком. Внутри меня что-то оборвалось, словно рассыпалось на эти треклятые шестнадцатые. Руки дрогнули, а пальцы впервые за столько лет сфальшивили, но слух почти не уловил этого.       Я задыхался от твоих мокрых прикосновений, дрожал и готов был умереть просто от невероятных ощущений, внезапно захлестнувших сознание. Губы, плотно прижимающиеся к кровоточащей ране, язык, мягко скользящий по ней. Тело укрыла волна дрожи, заставляя прогибаться в спине, едва слышно стонать.       Ты единственный, кто брал меня вот так, кто был так глубоко. Никогда ещё другой человек не касался моей крови с такой целью. Меня словно окунули в ледяную воду. Так интимно, так откровенно. И я позволяю тебе проникать в каждую клеточку своей разбитой вдребезги души. Ты словно сжал рукой сердце, сдавливая его с каждой новой каплей всё сильнее.       Смущённо смотрю на руки и осознаю, что позволил тебе невероятно много. Единственный человек, который попробовал меня всего и полностью. А я и не жалею. Мне действительно было очень хорошо рядом. Впервые в жизни чувствовал себя защищённым и спокойным. Даже несмотря на холодность, ты заставлял разбитое сердце биться чаще, едва ли не доводя его до смерти.       Теперь всё иначе. Больше я не могу коснуться тебя. Больше мы не вместе. И никогда не сможем повторить это безумие. Ты совершенно спокоен, ведёшь себя как настоящий немец: холодно и рассудительно. Не делаешь ошибок, не жалеешь, выполняешь работу на все сто. В твоём взгляде нет и тени тоски, и от этого мне становится больно. А что же это было? К чему тогда те несколько лет, которые так сильно сблизили нас?       Где-то в глубине души я понимаю, что это лишь внешняя оболочка, понять, что у тебя внутри порой очень сложно. Но правда ли это? Или моя отчаянная попытка защитить свой второй провал? Мне не раз приходилось оставаться в полном одиночестве без сил, но отчего-то сейчас слишком больно. Осознаю, что ещё одного распада не выдержу и теперь приписываю тебе такие эмоции? Неважно. Я не хочу знать правду, боюсь, что она может ранить меня.       Проще думать, что ты несёшь на себе бремя прошлого во имя меня… во имя всех нас. Моё добровольное согласие превратилось в безоговорочное подчинение и первую жертву. Не назвал бы себя жертвой, но им виднее, наверное. На мне меньше черноты, чем на тебе, но она есть. Однако душу грызёт другое: запрет. Чёрными буквами, впечатанными в моё сознание навеки, нам запретили аншлюс. Навечно. Это невероятно жестоко. Я признаю свою вину, хочу загладить её, но не такой же ценой. Словно сердце вырвали из груди, пригвоздили к холодным рельсам, лишив даже возможности мечтать.       И я смотрю на тебя с состраданием каждый раз, когда мы случайно пересекаемся. Ты сдержанно улыбаешься, словно ничего не было, предлагаешь что-то, помогаешь подняться на ноги, поддерживаешь экономические отношения. Но всё это так холодно и по-деловому, будто не ты жадно целовал, прижимая к стене где-то в кабинете. Однако я всё понимаю. Понимаю и пытаюсь выгнать из души сострадание. Мне страшно чувствовать нечто подобное. Интересно, какое оно?       Я знаю ответ на свой вопрос, краснею и отворачиваюсь, понимая, что мне нет прощения. В такие моменты не смотрю тебе в глаза, едва слышно, одними губами повторяя привычные строчки, пригвождённые к сознанию ржавыми железяками: «Есть два рода сострадания. Одно — малодушное и сентиментальное, оно, в сущности, не что иное, как нетерпение сердца, спешащего поскорее избавиться от тягостного ощущения при виде чужого несчастья; это не сострадание, а лишь инстинктивное желание оградить свой покой от страданий ближнего. Но есть и другое сострадание — истинное, которое требует действий, а не сантиментов, оно знает, чего хочет, и полно решимости, страдая и сострадая, сделать всё, что в человеческих силах и даже свыше их».       Мне стыдно, ведь я сентиментально отворачиваюсь от тебя, пряча глубоко в душе это постыдное желание вновь слиться воедино. Приписываю то, чего нет, и жалею, почти ничего не делая для того, чтобы преодолеть эту пропасть. Даже поговорить не могу на эту тему. Мне нельзя, запретили, прибили язык всё теми же гвоздями к нёбу, но ведь это не мешает просто спросить. А я не могу. Только ночами задыхаюсь от безумной любви и желания. Ты первый к кому я так привязался, первый, кому позволил настолько много, первый, без кого я не могу жить. Твои губы на свежей ране до сих пор вызывают дрожь по всему телу, словно не проходило так много времени.       Отшвыриваю телефон куда-то на кровать, отчаянно пытаясь сдержать слёзы. Дурак! Дурак! А сердце глухо стучит в груди. Слишком монотонно, словно оно разучилось сжиматься так, будто вот-вот разорвётся в клочья. Я совсем как эта чёртова Олимпия. Глупая безвольная кукла. Поверни ключик — и буду развлекать людей на радость создателю. Равномерные движения, красивая картинка, даже пальцы двигаются, стоит только кому-то захотеть услышать музыку.       Закрываю глаза руками, а что-то жжётся, словно песок, а слёзы текут по щекам, кажутся струйками крови, словно старая сказка внезапно ожила. Всего лишь Олимпия. Красивая кукла, вскружившая голову на несколько дней. Неужели такая вот правда? Нет, не хочу в неё верить. Или всё же мне следует перестать лелеять надежды и принять мир таким, какой он есть? Без тебя.       С трудом засыпаю под покровом этих мыслей. Даже помню, как во сне меня преследовало жёлтое лицо Коппелиуса. Уже утром, в зале, возле других стран я понял, что следует меньше читать немецкой литературы. Она делает меня ранимым, но тут же вспоминается строчка, которая раз и навсегда изменила моё отношение к себе: «кого однажды жестоко ранила судьба, тот навсегда остается легко ранимым». Наверное, это правда. Сколько уже боли я пережил? Чертовски много. Я распадаюсь на части как дурак и никак не могу собрать себя воедино. Словно меня наполняет не кровь, а всё тот же треклятый песок, тонкими струйками вываливающийся из кожи. Он отравляет жизнь всем вокруг, разбивает последнюю надежду на что-то хорошее.       Всё заседание смотрю на тебя. Выглаженный и чисто выбритый, сосредоточенный и спокойный. Ты всё ещё пытаешься заставить страны нормально изъяснять свои мысли. А я не могу отвести взгляд. Ночные воспоминания заставили снова почувствовать давящую пустоту внутри.       После заседания долго не могу прийти в себя, сижу, смотрю по сторонам. Наконец-то поднимаюсь, поправляю очки и выхожу в коридор. Домой, быстрее домой. Хочу снова сыграть Моцарта и к чёрту всё, но ты останавливаешь меня:       — Родерих, зайдёшь сегодня?       — Зачем?       Стараюсь говорить сухо, чтобы сдержать собственные эмоции. Ты подходишь ближе, я даже чувствую запах твоего одеколона, но не поднимаю голову, смотрю на рубашку.       — Давно мы с тобой не собирались вместе. Выпьем, поболтаем, да и по торговле кое-что обсудить нужно. В холодильнике сосиски завалялись и «Остмарк».       Вздрагиваю, слыша это слово. Оно лёгким током проносится по напряжённым нервам, смотрю тебе в глаза и вижу непонимание. Верно, ты ведь про дурацкое пиво. Закусываю губу, отвожу взгляд. Почему меня до сих пор охватывает жар при этом слове?       — Хочешь побыть дома? — с необычной проницательностью спрашиваешь.       Я чувствую, как внутри что-то рвётся. В меня словно вставили проржавелый ключ и трижды прокутили, заводя старый механизм. И я, точно Олимпия, следуя зову прошлого, выпалил:       — Людвиг, мой дом там, где ты.       Слишком поздно осознаю, что именно сказал. Опускаю голову ещё ниже, боясь смотреть в твои глаза. Меня словно окатили ледяной водой. Страшно представить твою реакцию, и в то же время сердце сжимается от мысли, что кто-то мог это слышать. Мне нельзя такого говорить. Никогда. Нет. Мне так стыдно. Перед тобой за сострадание, а перед ними за ложь. Словно меня зажали двери метро и теперь даже вздохнуть нельзя.       Ты кладёшь руку на плечо туда, где много лет назад была рана, подарившая невероятные ощущения. И тело откликается, тянется к тебе. Ключик провернули ещё несколько раз, и теперь Олимпию не отличить от живого человека. Улыбаюсь своим мыслям. Я снова чувствую себя живым, это позволяет поднять голову, посмотреть в глаза.       — Я знаю.       Ты отвечаешь мягко, кажется, с долей сожаления и во мне снова просыпается чувство вины. Противное, гложущее сердце, вырывающее живительный ключик. Больно. Снова примеряю на себя маску старшего брата, сухо соглашаюсь на предложение и спешу выйти из здания. Мне страшно.       Я не могу понять: была ли в твоих глазах эта вспышка страсти или мне показалось? Впрочем, это неважно. Касаюсь дрожащими пальцами своего плеча и с трепетом вспоминаю твои губы на нём. Я позволил слизать свою кровь, полностью отдался тебе. Неважно, что будет дальше, я всегда рядом. Ты единственный, кто может обладать мной. Сколько бы времени не прошло, моё тело помнит сладкие, пусть и грубые прикосновения.       Запреты старыми цепями связывают руки, вытягивают ключик, заводящий сердце. Но это не значит, что мои чувства испарятся вместе с жизнью. Я просто сберегу их глубоко внутри, пока меня снова не заведут лёгким движением руки.       Поворачиваюсь, смотрю на выходящие страны и позорно отвожу взгляд, «но с той минуты я окончательно убедился, что никакая вина не может быть предана забвению, пока о ней помнит совесть».       Сегодня же отнесу все книги на чердак. Это невыносимо. Они заставляют меня разрываться от противоречивых чувств и осознавать собственное бессилие. Немецкая литература окрыляет и пугает, а моя... моя топит всё сильнее, намеренно заполняя лёгкие болотной тиной. Но в этом виноват только я сам. Не та модель поведения, не тот характер, не такая сильная уверенность в завтрашнем дне. Думаю об этом и смеюсь, ведь снова, как и неделю назад, не смогу убрать эти книги. В них словно бьётся сердце, такое же механическое как и у меня. Совестно перед ними, ведь я такой же бесхребетный и зависимый от чужой руки. Как бы мне хотелось понять твои чувства.