И каждый из них обретет

….Надежду — нищим, Голодным — пищу, И каждый из них обретет то, что ищет. «Последнее испытание»

Звук еле-еле слышен, но все равно раздражает — вносит диссонанс в привычную, обыденную картину мира, которая годами уже обретается в раме из стен подземного перехода. Ну, годами — это, пожалуй, слишком для двух-то лет, но преувеличение делает вещи приятно значимыми. И Чуя, обычно не склонный обманывать себя или видеть что-то не таким, каким оно есть, сейчас позволяет своему мозгу эту маленькую вольность. Весна — что поделать, даже самых нормальных тянет на метафоры. Чуя раздраженно вскидывает голову, придерживая рукой шляпу, которая едва не падает на асфальт от резкого движения, и скользит взглядом по тени, которую отбрасывает гитарист. Краем глаза успевает заметить, что одет тот во что-то белое — и только благодаря этому он удостоен еще одной мысли: белый для нищего попрошайки — это пошло. Неправильно. Снова диссонанс. К чертям. Чуя приходит домой, бросает в чашку с кипятком чайный пакетик, медленно пьет, морщась, как обычно, от неприятного вкуса дешевенького чая. На душе муторно, и даже немного жаль, что чай не способен это вылечить. Весь следующий день льет дождь, Чуя бегает из одной конторы в другую, где-то теряет свой зонтик вместе с остатками вежливости и с трудом — только к вечеру — вспоминает, что боссу вообще-то хамить не положено. Тут же, не моргнув и глазом, отмечает, что в контракте ничего такого указано не было, и с чувством выполненного долга захлопывает дверь. Пробираясь через переход, полный таких же мокрых и обозленных на весь мир граждан, снова слышит… Даже не мелодию, так, струнный перебор. Молодой человек — действительно, в белом — весело улыбается, совершенно не замечая, что полы его плаща перепачканы в грязи, а прохожие поглядывают с плохо скрытой неприязнью — настолько его улыбка не соответствует окружающей обстановке. Чуя совершенно случайно оказывается рядом и тоже прислоняется к стене: хочет немного переждать, пока толпа схлынет, а то еще задавят ненароком его, низкорослого. — Чего это ты такой радостный? — резко спрашивает у музыканта, втайне, наверное, надеясь, что хотя бы эта грубость сотрет улыбку с его лица. Тот лишь пожимает плечами: — Люблю дождь. — С какой это стати? — нет, Чуе правда интересно. Немного. — Ну, знаешь, люди сразу такими интересными становятся… Вот даже ты. Вчера шел, весь чопорный и заносчивый, а сегодня на мокрую курицу похож. Рыжую. — А ты помнишь, что я вчера тут проходил? — удивившись, Чуя даже забывает оскорбиться. — Я всех помню, — флегматично отвечает музыкант, вновь перебирая струны. Смотрит Чуе в глаза и проговаривает, серьезно и насмешливо одновременно: — Вчера ты случайно посмотрел в мою сторону и отметил, что я одет в белое, потом выбросил меня из головы и больше не вспоминал, — от изумления Чуя немного приоткрывает рот, но, заметив это, тут же закрывает, надеясь, что гитарист не заметил, какое произвел впечатление. — Сегодня у тебя отвратительное настроение, а поговорить не с кем, хотя и хочется. Только ты слишком гордый, чтобы это признать, а потому вот уже пять минут делаешь вид, что оказался у этой стены совершенно случайно. Пожалуй, все, — он лукаво усмехнулся. — Сколько зарабатывает твой психоаналитик? — Нисколько, — огрызается Чуя и добавляет уже чуть спокойнее, вдруг осознав, что желание утопиться в ближайшей луже прошло и настроение заметно улучшилось, подсохло: — У меня его нет, но причем здесь… — Некоторые идиоты, — перебивает его гитарист, который явно не услышал предыдущую фразу и думает о чем-то своем, — считают, что психологию изучают в университетах. Это неправда. Ее изучают в переходах. Чуя пожимает плечами, разворачивается и собирается уйти подальше от этого странного парня, но тот не унимается: — Эй-эй, гражданин рыжий-и-в-шляпе, а денег? Хоть немножко? — выражение лица-то какое умильное, ей-Богу. «Актер он, а не психоаналитик», — мрачно думает Чуя и несколько мстительно отвечает: — А мне музыка не понравилась, знаешь ли. Чуя пьет чай и думает о парне в белом плаще, который играет странные мелодии и говорит еще более странные вещи. В конце концов делает вывод, что размышлять о нем все же приятнее, чем о работе. А утром ловит себя на мысли, что солнце светит менее радостно, чем улыбался музыкант вчера, и — еще более неожиданно — не хочет от этой мысли отмахиватся. Пусть живет. Вечером привычная картина мира летит в пропасть: Чуя улыбается в ответ и протягивает музыканту несколько купюр. Тот сначала с наигранным удивлением приподнимает бровь, а затем сует Чуе в руки гитару. — Подержи-ка, раз пришел. Чуя фыркает и от нечего делать рассматривает инструмент, хозяин которого роется в карманах и пересчитывает найденные там деньги. Сбоку видна гравировка, Чуя приглядывается и читает: «Дазай». — Это ты Дазай или у Дазая гитару стащил? — на самом деле, он вовсе не это хотел спросить и вовсе не так, по привычке получилось… — Это я Дазай, — передразнивает его музыкант, пряча все свои купюры наконец в карман, — а ты уже успел решить, что я вор. — Я просто предположил. — Уж конечно, предполагать сложно — это явно не для тебя, рыжий-и-в-шляпе, — фыркает Дазай, отталкиваясь от стены, забирает гитару и направляется к выходу на улицу. Чую ноги сами собой несут за ним. — Почему ты так меня называешь? Мне, к твоему сведению, это… — Ну, ты ведь не представился. Значит, как хочу, так и называю, рыжий-и-в-шляпе. — А если я, например, хочу тебе врезать, то что? — То не советую, — смеется Дазай, — если я в ответ стукну тебя этой штукой, — он кивком головы указывает на гитару, — будет плохо, а как раз лечение синяков и наложение швов в переходе не преподают. — Неужели? — Представь себе. Они молча идут по улице, и Чуя думает, что это лучший вечер за последние… Ну, те самые годы. Дазай думает о чем-то своем и время от времени поглядывает в небо, а Чуя, украдкой, — на его профиль и то, как ветер чуть развевает каштановые волосы. — Как ты до жизни такой докатился? — Чуя наконец задает вопрос, который интересует его больше всего. Дазай-то не кажется одним из тех «особенных», которые считают, что работать — ниже их достоинства, то есть причина должна быть. — Так получилось… Когда я учился… — Дазай на мгновение запинается и затем продолжает, глядя в никуда пустым, потусторонним взглядом, — … музыке, мне сказали, что такие, как я, рано или поздно падают в пропасть, утягивая за собой других. Потому что музыку пишут пьяные. Нормальные, трезвые люди слишком разумны, чтобы заниматься такими глупостями, правда? А потом я понял, что единственный способ победить — это прыгнуть в пропасть самому, — в его глазах появился лихорадочный, нездоровый блеск. — Самому выбрать, когда… — Ты что несешь? — перебивает его нормальный, трезвый прагматик Чуя, который уже ничего не понимает. Вроде бы ж задал простой вопрос… — Гитару я несу, — к Дазаю неожиданно — будто канал телевизора переключили — возвращается его веселая, почти дурацкая улыбка. — А вообще, не обращай внимания, я иногда начинаю говорить какие-то глупости. Весна, знаешь ли, — а потом добавляет вполголоса: — Теперь мне денег даже на яд хватит, — но Чуя не обращает внимания. На углу Дазай резко останавливается и несколько секунд просто смотрит на Чую. Потом внезапно подается вперед и целует… Впрочем, отстраняется довольно быстро. Чуть было не получает пощечину, но ловко уклоняется, весело смеется и скрывается за поворотом. Чуя думает о нем полночи, так и не вспомнив, что чай давно заварился, и не может решить, чего в нем больше — злости или какой-то странной, радостной, пьяной надежды. Перед началом рабочего дня забегает в кафе и случайно бросает взгляд на небольшой телевизор, где идет выпуск новостей — сюжет о том, что какого-то молодого человека без документов нашли мертвым в городском парке. Кажется, он почти понял, что такое пропасть, но… К чертям. И чувство, будто его, трезвого прагматика Чую, привыкшего просто идти к своей цели, обманули, тоже к чертям. Чуя приходит домой, бросает в чашку с кипятком чайный пакетик и медленно пьет, наконец-то совсем не ощущая раздражавшего раньше вкуса.