Груша.

Он лежал, уткнувшись лицом в жёсткую перину, и предавался своему любимому занятию. Сегодня его любимым занятием было размышление о пытках, смертных казнях и особенно о муках, коим предают в аду грешников. Раз за разом он в красках представлял себе отрубание головы, четвертование, манипуляции, производимые с помощью груши, надевание на преступника вилки еретика, кресло для допросов, дыбу или колыбель Иуды в действии. Руки, попеременно перебирающие потёртые деревянные чётки, прямо-таки чесались при мысли о гарроте, к которой он и близко-то не подходил никогда. Это и не было важным для него сейчас. Сейчас ему просто хотелось думать и думать, представлять и представлять, рисуя перед собственными закрытыми глазами всё более и более жуткие, наполненные кровью и страданиями, криками боли и запахом горящей плоти, картины. Он усердно гнал от себя здравый смысл, робко шепчущий что-то о греховности мыслей, об обязанностях, о праведности и умении прощать. Да не хотел он прощать! И обязанности эти его мало волновали в данный момент. Какого, в конце концов, дьявола, всё время он должен прощать, уступать и подчиняться? Ну, неужели хотя бы один раз выбор чего-то, важного для него самого, для его дальнейшей судьбы, не может принадлежать ему самому? Почему, ну почему он чувствует себя, словно девица на выданье без права голоса и возможности хотя бы что-то сказать в свою защиту? Да, конечно, свободы у него больше, чем у девицы, но намного ли? Иллюзия, что ему начнут доверять, прислушиваться к его советам, разбилась вдребезги, словно та самая гипсовая пушка, с помощью сотни которых он – прошу заметить, он!- прогнал от стен Рима французскую армию. Сейчас он чуть ли не жалел об этом, хотя обычно замуровывал подобные мысли где-то глубоко-глубоко. Чего ради он делает всё это? Неужели для того, чтобы вразумить отца, вынудить его всё-таки, если не поменять сыновей местами в плане «один носит доспехи, а второй рясу», то хотя бы… хотя бы что? Снять с него обет? Убрать Хуана с должности главнокомандующего? Ведь он тысячу раз намекал отцу, что много лучше будет смотреться на этой должности и принесёт Ватикану и Риму в разы больше пользы, чем его младший брат. А сколько раз это же самое было сказано абсолютно прямо? И каков же ответ? Нет. Твёрдое или мягкое, но казавшееся неумолимым «нет». И, конечно, он злился. И на отца, и на Хуана, так откровенно надсмехающегося над ним, и даже на самого Бога за то, что позволяет существовать подобной несправедливости. Конечно, позлившись, он задумывался, а не испытание ли это, ниспосланное ему Богом, и даже просил у Творца прощения за свои, безусловно, грешные, мысли. Но человеческие силы не были бесконечны, и сейчас он понял, что его запас подошёл к концу окончательно. Сколько можно было раз за разом проходить эти испытания, столь однообразные и заканчивающиеся неминуемой безысходностью? Или он всё-таки делал всё то, что делал, вовсе не для того, чтобы получить столь желаемую должность и расквитаться с братом? Возможно, он лишь думал так, а на самом деле просто служил на благо Ватикана и своего отца понтифика? В конце концов, он делал то, что велел отец, просто выбирая свои методы, и, как правило, добивался успеха. Да, раньше, ещё когда он не был кардиналом, а отец понтификом, его методы заметно отличались от нынешних, но и ставки тогда были менее решающими… а, возможно, на него просто повлияло одно недавнее знакомство с человеком, как никто другой понимающим смысл в боли, страданиях и убийствах… Его словно подбросило. Ну конечно! Ведь до этого самого знакомства он и знать не знал о многом, о чём теперь знает всё. До недавнего времени он, хоть и виртуозно владел оружием, и не помышлял об убийствах… а теперь лишение неугодного человека жизни первое, что приходит на ум, первое, что кажется самым действенным и безотказным способом. Почему же так вышло? Почему так быстро он превратился из пусть честолюбивого, но довольно справедливого молодого мужчины в жёсткого, беспринципного…убийцу? Почему вместо того, чтобы искать подход к отцу и брату, думать о том, как повзрослела и похорошела сестра, наконец-то нанести визит матери или написать письмо столь любимому братишке, в конце концов, он лежит здесь и представляет горы трупов, истекающих кровью, костры Инквизиции и собственные руки, причиняющие нечеловеческие страдания? Он оторвал голову от перины, приподнялся на локтях, набрал полные лёгкие воздуха и, что есть силы, закричал: - Микелетто! Он уже приготовился пусть к недолгому, но к ожиданию, ведь слуга должен был быть где-то рядом, за дверью его покоев, поэтому дал себе ещё несколько секунд, прежде, чем принять сидячее положение. Поэтому очень сложно описать, что он испытал, когда, не успело эхо от его зова прокатиться под сводчатым потолком, прямо по его левую руку раздалось тихое «Да, господин». Сдержаться, чтобы не закричать, стоило немалой выдержки, сохранить достоинство, принимая-таки более-менее подходящее к случаю сидячее положение, немалых сил. Он вложил в это, казалось бы, всего себя и, медленно спустив ноги с кровати и гордо выпрямив спину, поднял взгляд. Слуга стоял, слегка облокотившись на витой столб, поддерживающий полог кровати. Во всей его позе читалось что-то хищное, волчье. В небрежно скрещённых на груди руках, в ноге, присогнутой в колене, в слегка склонённой на грудь голове, во всём сквозило что-то опасное и смертоносное. Весь он чем-то напоминал сжатую пружину, готовую вот-вот выпрямиться и привести в действие какой-нибудь адский механизм. Он содрогнулся и отвёл взгляд. Слуга напрягся ещё сильнее и, выждав всего мгновение, повторил ещё более вкрадчиво, и, кажется, ещё тише, чем в прошлый раз. - Да, господин, - так и не дождавшись ответа по прошествии нескольких секунд, прибавил,- вы желали меня видеть? «Господин» снова поднял взгляд, полный замешательства. И что он собрался ему говорить? В чём-то обвинять? И как это должно звучать? «Ты превратил меня в Нюрнбергскую деву»? Или лучше использовать «в дыбу»? В гильотину? «В колыбель Иуды», вот! Инструменты типа груши точно не стоит использовать, его верный убийца может или не понять, о какой груше идёт речь, или… ну, или это вообще звучит со странным подтекстом. Ты сделал меня убийцей! Ну да. Разве не он говорил, что убийство не всегда выход, когда его господин собрался-таки его совершить первый раз в своей жизни? Ну да. Глубоко вздохнув, он опять уткнулся взглядом в пол. - Глупости,- проворчал он себе под нос, зарываясь пальцами в густые тёмные кудри,- так, привиделось кое-что. Микелетто расслабился. В первый момент, когда его господин, кардинал Чезаре Борджиа, таки проявил более очевидные признаки жизни, чем перебирание чёток и передавания их из руки в руку у себя над головой, он, Микелетто, испытал ощущение, будто кто-то только что выдернул из пола прямо у его ног вопящую мандрагору. Поэтому ему, как впрочем, и самому Чезаре, понадобилась немалая выдержка, чтобы уравнять дыхание, принять, вроде бы, непринуждённую позу и даже ответить на зов. Теперь же он смотрел на своего господина, явно находящегося в состоянии душевного метания (в этом, в принципе, не было ничего нового) и испытывал целую гамму чувств. Конечно, ему прежде всего хотелось, чтобы кардинал пришёл в более-менее нормальное душевное состояние, но и здоровому любопытству место тоже находилось. Посему он опустил руки, посмотрел на потолок и, как и до этого, тихо, спросил: - Что-то случилось, господин? Вас кто-то обидел? Я могу что-нибудь сделать? Микелетто и не представлял себе, какую реакцию вызовет столь невинное предложение. Перед мысленным взором Чезаре снова пронеслись картинки пыток, трупов, боли и криков. Он вскочил с кровати, дёрнулся вперёд и принялся бегать взад-вперёд по комнате. - Ты!- начал он, задыхаясь от возмущения,- ты… - Я?- подтолкнул Микелетто хозяина к рвущемуся красноречию. - Ты превратил меня в… в…- Чезаре остановился, почему-то вспомнив про грушу. Замерев посреди комнаты, он вдруг представил, как он сейчас выглядит со стороны и содрогнулся. Стараясь не выдать себя, осторожно взглянул на слугу. Тот стоял, всё так же опёршись о столб, и вдумчиво полировал о край накидки маленький метательный нож. Кардинал кашлянул. Микелетто остановился, медленно повернулся в сторону господина всем корпусом,- отец снова сказал мне, что я не смогу занять должность главнокомандующего. Слуга никак не отреагировал на смену темы, лишь поднял рыжую бровь. Чезаре пожал плечами. - А Хуан снова назвал меня святошей, неудачником и мужчиной в платье. Ну, я и представил, как… - Как растягиваете его на дыбе и применяете на нём грушу, а потом сжигаете на костре, причём, полностью доказав его вину отцу,- закончил за хозяина Микелетто, спокойно убирая нож в сапог. Чезаре опешил. Слуга продолжал. - А потом решили, что после знакомства со мной стали жестоким и испачкали руки в крови по локоть. Так? Чезаре немного помолчал, смущённо глядя в пол и теребя кардинальский крест. - Я раньше никогда не убивал, Микелетто. Скажи мне, это всё из-за тебя, или я сам всегда был таким, просто не понимал? Микелетто вздохнул, едва заметно усмехнулся и сделал пару шагов в сторону кардинала. - Я не могу вам точно ответить, господин. Но, могу вас уверить, что уж чего в вас нет, так это подлости. Вы человек чести, ваше Преосвященство, и, если я и повлиял на ваше восприятие врагов, хуже это вас не сделало. Чезаре постоял пару минут на месте, всё так же теребя крест, а потом вдруг подошёл прямо к своему убийце, глядя в его глаза. - Так будет ли легче, Микелетто?- спросил он, не моргая. - Нет,- честно отозвался слуга, не моргая тоже,- а, если верить вам, то даже после смерти. Чезаре удовлетворённо вздохнул, отвёл взгляд и уставился в потолок. - И что же теперь делать, Микелетто? Что делать, если я не могу перестать хотеть пытать и мучить, казнить и бесконечно срывать злость? Если я во сне вижу дыбу? Губы Микелетто невольно растянулись в улыбке. - Если вы и правда этого хотите, Преосвященство, это не так сложно устроить. В пыточных Ватикана, поверьте, достаточно преступников, чтобы удовлетворить ваше желание. Поверьте мне, вам хватит даже одного. Чезаре резко повернулся к нему. - Почему же так, Микелетто? Почему ты считаешь, что с меня хватит одного? - Потому что уже на середине тех пыток, являющихся вам в грёзах, поверьте моему опыту, вас просто вывернет наизнанку. На несколько мгновений в комнате повисла тишина, буквально разорвавшаяся от громкого смеха Чезаре. Отсмеявшись, кардинал подошёл к ухмыляющемуся слуге и на мгновение крепко обнял его. - А сейчас, ваше Преосвященство,- проговорил Микелетто, как только смущённый Чезаре сделал шаг назад,- вам стоит поспать. А я пойду, добуду для вас горячего молока. Для начинающих палачей и инквизиторов оно, говорят, очень полезно. Сам удивляясь своей наглости, он развернулся и направился к выходу, а кардинал Чезаре Борджиа, твёрдо пообещав себе лучше держать себя в руках, действительно принялся готовиться ко сну.