напоминание

Глава ордена Цзян устало выдыхает и роняет тяжелую голову в ладони согнутых в локтях рук. Еще один безрадостный рутинный день, еще один день наполненный щемящей болью в груди и самобичеванием. Когда А-Лин проводит время со своим дядей, Цзян Чэн, хоть и не показывает этого, теплеет в душе. Он видит в глазах своего племянника его мать, и всегда невольно погружается в воспоминания беззаботного детства, наполненного смехом и любовью. Вот только с образом сестры в голову всегда прокрадывается и другой человек, что заседает там плотно, и не покидает дум даже когда Цзинь Лин возвращается в свой орден. Цзян Чэн вспоминает своего брата, своего друга. Того, кто подарил ему самые яркие моменты его жизни, того, кто отобрал у него все, оставив лишь А-Лина - сиротой, разрушив эту самую жизнь. В памяти непроизвольно всплывает очертание пухлых губ - амуров лук, приподнимающийся в заливистом смехе. Черт, одни только белые стены его старой комнаты знали, как Цзян Чэн любил касаться этих мягких губ подушечками пальцев. Как он целовал их отчаянно и горько, ощущая привкус терпкого вина на кончике своего языка; в один день - букет спелой вишни и ароматные яблоки, в другой - чудесная цветочная композиция и выдержанные дубовые нотки. Вэй Ин всегда был падок на багровый хмельной напиток, пусть и пьянел нелегко. Зато Цзян Чэн пьянел за них двоих, упиваясь ароматом бледной кожи, ведь он всегда был падок на своего брата. Путешествие по чертогам собственного разума приводит к образам, что рубцами высечены в самых дальних уголках памяти, они прячутся при свете дня, и обнажают себя только ночью, отдавая гулким стуком по ребрам неспокойного сердца. Цзян Чэн вспоминает легкие длинные ноги, что обвивали его талию, и узкие белоснежные бедра, которые он сжимал до лиловых отметин. Перед глазами вырисовывается образ разлетевшихся по пурпурной подушке шелковистых волос, и бледная лебединая шея, покрытая алеющими метками - что поделать, Цзян Чэн всегда был собственником. В прошлом они цеплялись друг за друга, как за спасательный круг - молодые и влюбленные до дрожи в коленках. Нарушали ночную тишину Пристани Лотоса звуками сбитого дыхания и приглушенными стонами. Переплетали пальцы, переплетали души - маленькая смерть* в унисон. Цзян Чэн давно состоялся в качестве главы ордена, который фактически отстроил с нуля; его боятся и уважают, казалось бы, предел всех мечтаний достигнут, вот только слава не в состоянии залечить израненную душу, и каждый вечер мужчина задает себе один и тот же вопрос - сколько должно пройти лет, чтобы он перестал держать в своих руках искалеченное прошлое. Все это долгое время Цзян Чэн отчаянно выискивает Вэй Ина взглядом в толпе, прекрасно зная, что не найдет до боли знакомое и родное лицо, как бы не старался. Он все еще отгоняет от главного входа в Пристань бродячих собак, так, по привычке, совсем забывая, что рядом больше нет и никогда не будет идиота, который до ужаса их боится. При взгляде на бассейны с лотосами не может сдержать грустной улыбки, неосознанно вспоминая каковы семена на вкус. Чэнь Цин - единственное напоминание о Вэй Усяне к которому можно прикоснуться. Цзян Чэн может часами вертеть в цепких пальцах музыкальный инструмент, который когда-то считался опаснейшим оружием. Его грудь переполнена разными чувствами: безумно хочется разломать в щепки демоническую флейту, но вместо этого он льнет губами к местам, что десяток лет назад опалял своим жарким дыханием Вэй Ин. По телу в очередной раз пробегает мелкая дрожь; сколько он уже занимается этим - мужчина сбился со счета, запутался во времени. В которую ночь, плавными движениями скидывая с себя роскошные одежды, Цзян Чэн понимает, что единственным объектом собственной многолетней ненависти является отнюдь не Старейшина Илин, а он сам. Цзян Чэн и правда корит себя за слабость и неспособность подавить томительное желание снова заключить в объятия того, кто без сожалений отвернулся от него и его семьи. Кровать главы ордена широкая и просторная, слишком большая для одного человека, но ни какая женщина так и не удостоилась чести прилечь на нее, ведь все, что когда-либо видели свежие застеленные на нее простыни, - это Цзян Чэн с широко разведенными ногами. Он окунает пальцы во флакон с маслом, что пахнет полевыми травами, чувствует неприятный холодок, и подносит их к сфинктеру. Смачивает другую ладонь слюной, прикрывает глаза и стимулирует свой вялый орган крепко сжатым кулаком. Возбуждение приходит быстро - стоит только представить, что ладонь, ласкающая член, принадлежит тому, кого так отчаянно хочется забыть. От этих мыслей из горла вырывается протяжный стон, и Цзян Чэн проталкивает пальцы глубже внутрь. Интересно, испытывал ли Вэй Ин к нему похожие чувства хотя бы наполовину, вспоминал ли своего брата после того, как оставил и ушел. На эти вопросы Цзян Чэн почти наверняка знает ответ, пусть и точный никогда не получит. Он злится: недовольно сводит брови, смыкает зубы и тянется за флейтой. Ах, если бы только кто-нибудь знал, чем занимается прославленный Саньду Шеншоу в своих покоях с приглушенным светом. Чэнь Цин без труда раздвигает напряженные мышцы и проникает внутрь. Диаметр ее, конечно, оставляет желать лучше, так что физического удовольствия от инородного предмета в себе Цзян Чэн не получает. Зато моральное - да, ведь осознание того факта, что сейчас в нем движется вещь, которой излюбленный братец очень дорожил, приносит слишком большое удовольствие. Цзян Чэн меняет позу: становится на колени и утыкается лицом в подушку, стараясь приглушить рвущиеся наружу стоны. Его грудь тяжело вздымается, пока музыкальный инструмент продолжает почти полностью входить в него, но уже под другим углом. Имя Вэй Ина застывает на губах мужчины и он, ускорив движения руки на собственном члене, изливается себе в ладонь. Замирает на минуту, стараясь собрать хаотичные мысли в кучу, а затем размазывает сперму по все длине флейты. Завтра его ожидает очередной безрадостный рутинный день.