Лихорадка

Джереми Питт никогда не забудет этот Богом проклятый день и всё, что тогда случилось. День, когда он попал в ад. Жара на Барбадосе тогда стояла поистине адская, и раскалённый воздух дрожал в свете безжалостного полуденного солнца. Небеса выцвели, став вместо синих блекло-голубыми, листья пальм казались припорошенными пылью. Даже морской бриз вместо свежести нёс лишь запах протухшей рыбы да новую волну удушливого зноя. Полковник Бишоп зверствовал куда сильней, нежели Джереми когда-либо мог себе вообразить — а уж натуру полковника Бишопа молодой моряк изучил достаточно неплохо. По крайней мере, ему так казалось. Но то, что произошло после бегства трусливого Нэтталла, представить не мог, наверное, никто. Избиение — ерунда: Джереми били и раньше. Глупо, конечно, было в ответ нападать на Бишопа, однако об этом Джереми как раз не жалел. Любой человек, в котором осталась хоть капля достоинства, поступил бы точно так же. Куда хуже было распрощаться с планами побега. Казалось, ещё чуть-чуть, совсем немного — и проклятый Барбадос скроется за линией горизонта, а впереди останутся лишь море и свобода. Но нет же! Судьба жестоко посмеялась над смутьянами, желавшими всего-то разорвать оковы несправедливого рабства. Когда Джереми заковали в колодки и полковник вновь методично избил его, оставляя на растерзанной спине кровавые клочья кожи — даже тогда молодой человек куда больше мучился душевно, нежели телесно. Однако затем Бишоп ушёл, оставив мятежного раба на растерзание солнцу — и мухам. Чёртово тропическое солнце! Его, наверное, слепил из собственного пылающего сердца сам Сатана и в сердцах зашвырнул на небо. По крайней мере, палило оно ничуть не хуже адского пламени. Мало того, что спина Джереми представляла собой кровавый кусок сырого мяса, так теперь ещё на это мясо словно лили потоки кипящего масла. А мухи! Джереми полностью уверился, что Вельзевула не зря зовут Повелителем мух. Мухи Антильских островов отличались кровожадностью, и укусы их были болезненны. Жужжа, вились они над спиной несчастного узника, садились на его раны, копошились там лапками и жалили, жалили, жалили не хуже проклятого солнца. Вскорости силы Джереми иссякли. До того он извивался в колодках. Кричать юноша уже не мог — горло было сорвано и саднило не хуже истерзанной спины. Он лишь дёргался с хриплыми стонами, и негры-надсмотрщики, стоящие рядом, делали ставки: сломает этот белый раб себе руку или ногу? Постепенно боль переплавлялась в нечто иное, странное, для чего у Джереми не было и не могло быть названия. Мухи по-прежнему причиняли ему адскую боль, а солнце немилосердно пекло раны, но казалось, словно между юношей и миром возникает и с каждым мигом укрепляется тонкая звенящая стеклянная стена. Звуки отдалялись, звон в ушах нарастал и в конце концов начал напоминать колокола церквушки его родного городка Бриджуотер в тихом, сонном Соммерсетшире — ритмичный и ровный, благозвучный и напоминающий о тщете мирской суеты. Сначала Джереми было всё равно, жив он или мёртв. Затем он молил небеса о смерти. Теперь же он твёрдо знал, что умирает, и это оказалось самым прекрасным чувством в его жизни. Огненные цветы полыхали на его спине, и не мухи, но огненные бабочки садились на них, дабы испить божественного нектара, которым стала его кровь. Белесые небеса расцветились золотым и багряным, а на растрескавшейся земле расцвели дивные алые цветы. Джереми любовался этим безумным зрелищем, пил его, как пил бы воду, подай ему кто-либо хоть глоток, и что-то дикое, необузданное, далёкое от смирения зарождалось в душе молодого моряка — страшное желание, простительное лишь в миг полного увядания и окончательной смерти. Когда Питер Блад явился и разрушил сладострастную агонию, Джереми едва не проклял своего спасителя. Стеклянная стена разрушилась, осколки брызнули во все стороны, и земля вновь стала сухой и серой, а небо — палящим и смертоносным. Но что хуже всего, вернулись боль и изнуряющая жажда. Казалось, огонь забрался в живот Джереми и сжигает его изнутри. — Пить! Ради Бога, пить! Джереми сам не понял, как умудрился простонать эти коротких четыре слова. Питер Блад обмыл страдальцу лицо из фляжки и вода, благословенная исцеляющая вода хлынула в пересохшее горло Джереми, а пальмовый лист укрыл спину от жалящих мух и прямых солнечных лучей. И вместе с водой пришло иное чувство. Иное осознание. И этому чудовищному чувству Джереми, увы, вполне мог дать имя. Будучи штурманом торгового корабля, он успел повидать... всякое. В том числе и противоестественные содомские отношения. Ранее молодой человек относился к ним с брезгливостью и презрением, как и положено доброму христианину. Но сейчас... о, сейчас Сатана мог праздновать победу! Ибо Джереми отчётливо — слишком отчётливо! — представлял, как Питер Блад развязывает обрывок верёвки, поддерживающий невольничьи штаны на худом теле, кладёт руку Джереми на член... У Питера Блада были дивные пальцы, тонкие и длинные, пальцы врача и дуэлянта. Джереми чувствовал их на своём члене и яйцах, словно они уже лежали там, и в паху ныло от желания, безумного, дьявольского желания, рождённого солнцем, ноющей спиной и бесконечно синими глазами, в которых небо отражалось естественно-синим, как ему и положено. Питер задавал вопросы, и это помогало отвлечься. Джереми умудрялся отвечать, даже попадал в лад. Смешно: совсем недавно сорвавшийся побег казался концом света. Теперь Джереми мог поклясться, что конец света — вот он, рядом, стоит и глядит на него невозможными синими глазами. Конец света одет в чёрное, у него прекрасные длинные пальцы, чувственные губы и желание помочь ближнему. Увы, совсем не так, как того хочет сам ближний. Благословение и проклятье, тропическая лихорадка по имени Питер Блад. Когда вернулся Бишоп, Джереми чуть не вздохнул с облегчением. Уж теперь-то его убьют, убьют насовсем, всё прекратится, он умрёт если не без греха, то, по крайней мере, почти раскаявшимся. Почти. В этом слове и крылась разница между раем и адом. Боль смешивалась с желанием, боль разливалась по всему телу, жужжала мушиным роем и сама становилась желанием. Джереми кусал губы и мечтал потереться пахом о землю. Ну хотя бы о чёртовы колодки. Уже неважно было, в рай он попадёт или в ад. Ад — он здесь, на земле Барбадоса. И если умереть, то придёт облегчение. Он не заметил, как Питер Блад начал спорить с полковником Бишопом, а затем их спор перешёл в перебранку. Если б заметил — отвлёк бы полковника на себя. Честное слово, отвлёк бы! Что стоит жизнь такого презренного человека, как Джереми Питта, охваченного демонами похоти, по сравнению с жизнью Питера Блада? Но было уже поздно, непоправимо поздно... И в этот миг раздался выстрел. Огромный корабль, незадолго до этого вошедший в бухту, окутался дымом. — Пираты! — завопил полковник Бишоп. — Пираты! Джереми хрипло выдохнул. Вот оно — освобождение! Пираты убьют их всех. Разум его помутился настолько, что он уже не мог думать ни о своей собственной судьбе, ни даже о судьбе Питера Блада. Впоследствии он стыдился этого почти так же сильно, как и собственных чувств и желаний. Он плохо помнил дальнейшее, ведь боль и усталость взяли своё, да и раны впоследствии сильно воспалились. Довольно долго он пролежал в каюте захваченного Питером Бладом «Синко Льягас», впоследствии названного «Арабеллой». Там Джереми большую часть времени проводил в одиночестве, борясь со сжигающим его изнутри пламенем — и безнадёжно ему проигрывая. Питер никогда не узнал об этом. Не узнал, как боль помогала его будущему штурману отчаянно дрочить, до крови кусая губы и вспоминая длинные пальцы, удерживавшие пальмовый лист. Не узнал, как сильно, как отчаянно Джереми Питт хотел своего капитана. И это неведение Питера Блада порой казалось Джереми куда хуже, чем тропическая лихорадка.