Априори

Джин громко и резко вдыхает воздух, от чего в глазах растёт уровень белого шума, но в целом, все в порядке, он этого и хотел. Запах растопленной зимы, которая стекает под ноги жалкой грязью, вечернего живого города и чужого парфюма, что за секунду исчезнет с первым ветром, от мимо проходящей девушки — ему бросается это во внимание лишь потому, что хочется отвлечься и не выглядеть полным идиотом из-за того, что он вернётся в здание пять минут спустя. Ведь просто выйти оттуда не помогло, но признаться в этом можно исключительно шепотом, исключительно себе. Маленький секрет для такого большого и взрослого Сокджина. Сокджин, на самом деле, хранит много-много тайн — друзей, родных, случайных одногруппников. Ему почему-то доверяются беспричинно и сполна, так было ещё с детства; люди с чего-то верили ему с первого разговора, как верят, наверное, монахам, к которым идут признаваться в грехах, зная наперёд, что слова не выйдут за границы храма, не будут подданы критике. Он не делает ничего выставляющего его, как надежного человека, бывает растерянным и странным, хоть Джин и впрямь не расскажет никогда и никому. Иногда думается, что внутри у него — тысячи маленьких ящичков, с дымчато-розовыми конвертами, где хранятся доверенные ему истории, проблемы или радости. Да правда, он плохой хранитель в том прямом смысле, потому что, получив от кого-то секрет, он прятал его глубоко-глубоко в сознание, чтобы не думать слишком много, не выдать случайно — никогда не доставал, не отряхивал от пыли и не перечитывал. Может, именно поэтому он и не осуждал никого, поэтому к нему и шли. Может, он старается не помнить. Чужих тайн много самых разных, у Сокджина немало друзей и целый архив внутри, но со своими выходит справляться труднее всего. Ему так сложно молчать о собственных переживаниях — невесть почему, потребность выговорить всё, высыпать на стол перед кем-то свои мысли, как мелочь из кармана, настолько сильная, когда Джин чувствует что-то, что он уже отвык ей сопротивляться. Все равно не выйдет. Но у него нет хранителя, кого-то, кто спрятал бы его слова в шкатулке с ажурным узором — ему почему-то представляется, что для его секретов такая сгодится — и оставил в спокойствии. А у Сокджина появилась тайна. Тайна такая, что он давится, хочет выкричать её всему миру из-за того, насколько много он чувствует, потому что это могло бы принести облегчение. Потому что масштабы тайны такие большие, что не вмещаются в простом маленьком Сокджине; если раздать каждому по чуть-чуть, в теории, ему могло бы стать легче. И в то же время, он ревностно оберегает ее от чужих глаз, ведь это то самое, особенное, что стоит сохранить в несказанном, в тишине, он уверен в этом. Иначе все рухнет, с треском развалится по частицам, что уже не собрать. Правда, что же — все? Единственное, что у Сокджина есть — мгновение на взгляд и легкий кивок для обозначения того, что да, они знакомы. Как мило и почтительно, но от этого передергивает жутко сильно и сбежать становится обязательной нуждой. От холода сложно выровнять дыхание, а потому легкий тремор продолжает навязчиво подчинять; Джину не хочется, но он думает, кажется, слишком много. У Ынчон небольшая татуировка на запястье, солнечная, но редкая улыбка, а внутри прячутся галактики — и Сокджин бы мечтал не тонуть в них, но она глубже любой Марианской впадины, что существует здесь, на земле, ему хочется подобраться ближе и узнать все-все, что можно; хоть такого никогда не случится. Люди океан не расследовали, а в сознании Ынчон должен он разобраться, забавно. И он запрещает себе думать в ту сторону, где «почему она здесь, почему она здесь, почему она здесь», но это лезет само собой, ведь ему не хочется разочаровываться. Хосок работает барменом и его, Сокджиново, присутствие в этом богом забытом клубе абсолютно оправдано простым «хён, пожалуйста» и грустным взглядом. А вот что забыла она — вся такая невинная и мудрая в его голове — в этой дыре, неясно. И его пугает возможность того, что на самом деле, маленький и незначительный такой Джин сделал тысячи ложных и больших выводов, надумал, обманул себя же; что Ынчон совершенно не та, кем стала в его голове. Хосок их познакомил, толком и не рассказав, откуда у него в друзьях кто-то, кроме шумного Чимина; они случайно встретились в магазине, где девушка подрабатывает, но тогда Сокджин не утонул. Даже не подумал, что можно будет. Простое приветствие, обмен формальностями — сейчас от этого неприятное ощущение ползёт вверх к макушке, тогда же все было хорошо. Как странно раньше обыкновенные фразы приобретают другое значение, когда меняется призма восприятия. — Ты вышел покурить на пятнадцать минут, хоть в жизни сигареты не держал, идиот, я не могу бросать свою работу, чтобы спасать тебя от «я много думал» каждый раз. — Прости, но я правда много… — Извини, Хосок, не отвлеку? — Если и да, то на то я бармен. Чего тебе? — Апельсиновый сок и никаких махинаций, как прошлый раз. Сокджин поглядывает на силуэт рядом и снова боится надумать себе, слишком быстро верить, но ему немного, самую малость легчает. Она в темной худи и джинсах, это почти странно в контексте места, где все хотят показать себя, но вполне в стиле Ынчон (как если бы он знал, что в ее стиле в принципе). Они не обмениваются даже взглядами, и Джин находит этому тысячи оправданий. А самое главное остро впивается внутрь, разрывая ткани. Потому что они далеко априори — как бы близко не были. Сколько раз Сокджин не стоял бы в её подъезде, из-за того, что уйти сразу кажется странным, сколько времени они бы не проводили на плохо спроектированной кухне, где поместятся только они двое, чашки чая и тысячи его тайн, сколько бы раз они не сидели так близко, что кожа к коже и тепло чужое чувствуешь, все равно ему нельзя быть рядом так, как он хочет. И самая большая его тайна, наверное, в том, что он настолько с головой, что даже не может злиться. На Ынчон злиться было бы легко. Она закрытая, сложная, ведёт себя холодно и отстраненно. Но от того многогранная и интересная; это так же противоречиво, как и мысли Сокджина. Наперекор всему, ему хочется узнать её лучше, понять, о чем она думает, забраться в её жизнь толстым и вредным котом, которого игнорировать от наглости трудно. Джин бы спрашивал обо всем, о каждый мелочи, потому что услышать от неё — это важно, по-другому. Правда, каждый раз Ынчон снова выглядит так, словно общаться с ним — что-то сродни обычной обязанности, где ничего, кроме дежурных и холодных фраз и не должно быть. Но он не может себя принудить даже обидеться, скорее, рождается горькое понимание того, что у него нет никаких шансов забраться под чужую кожу, что хуже, хотя бы так, прикоснуться слегка, узнать банальные «любимый цвет» и «худший вкус сока». — Ты один? — Джин не знает, интересно ли Ынчон, или это красивый перифраз к «проведи меня домой, там холодный ветер и ночь», но кивает уверенно. Это странно, что как бы «слабой» выступает она: просит, зовёт, спрашивает, когда нужно — будь ей одиноко, страшно или весело — и это Сокджин приходит для неё. Но в то же время, именно Ынчон не дает переступить грань, у неё вся власть над их отношениями; он не уверен, он не знает абсолютно ничего. Может, она просто такая. На небе не было видно звёзд, потому что город и световое загрязнение (на миг Джину стало страшно — чёрный-чёрный капкан из атласа, настоящая бесконечность над головой), а дома свет слепит глаза. В подъезде перегорела лампа, и это слишком контрастно. Они шли и говорили, как-то совершенно ни о чем, но это был почти первый за месяц раз, когда Ынчон проронила больше десяти слов, направленных не к абстрактным «хэй, ребят», когда они все вместе, когда есть харизматичный Хосок и Тэхён, тихий в компании Чонгук, подбадривающий Намджун и все такое, а именно к нему, Сокджину. И он тонул, потому что не ожидал, терялся — в голове перекручивая мысль, что её голосом бы сказки дочке или сыну читать. Идеально успокаивающий, тихий, как-то по-медовому хрипящий в определенные моменты; слушать и слушать. Правда, все ещё далекий — как тот, что звучит из телефона на расстоянии двух тысяч километров, ведь, вроде, говорит с тобой, иногда и о тебе, но настолько недосягаем, что хочется закричать об этом (или подбежать и уткнуться в волосы, чтобы знать, что можно, что здесь). Но Джин продолжал просто идти, иногда задевая левой рукой чужую, и нести ересь, хоть его всю жизнь и учили не. Сокджин достаёт чек из бара и упаковку от леденца, которую вручил Намджун с неделю назад, скидывает куртку прямо на пол, направляясь в ванную. В квартире душно, а ещё чертовски невозможно давящие стены, у него физически не хватает места поместить каждую из мыслей, поэтому нельзя создавать новые — например, о том, что у Джина нет ни одного подтверждения факта существования Ынчон в жизни. Ничего, лишь мгновение на взгляд и холодный кивок для обозначения знакомства. Будто и вовсе это выдумка, фантазия, у него ведь так много историй услышанных, чего можно вырисовать в голове, только захотеть. А от скребущего внутренности одиночества, холодного-холодного пола под ногами, редких встреч со старыми-далекими друзьями из старого-далекого прошлого и стен, отбивающих пин-понгом каждое слово персонажей из фильма, попробуй не вырисовать. И в такие дни Сокджину хочется не шевелиться. Лежать неподвижно на кровати, чтобы никто-никто в мире не догадывался о его существовании, стать неповоротливым жуком, что упал на спину и не может встать, пока кто не заглянет в комнату и не оставит еды. Потому и куртка на полу, потому кроссовки вразброс и крупицы рассыпанного сахара на столешнице. Джин снова садится за курсовую, потому что думать об осуждении куда страшнее, чем о том, что нужно спать, пить курс успокоительного и уделять время для отдыха, для себя. Он уделил — побыл с Хосоком. Теперь назад к круговороту нужно-надо-требуется, что так ненавязчиво определяет жизнь; правила есть правила, пусть даже условные и придуманные собой. И между заученными строчками такого правильного и важного, этих громких слов, жужжащих обычно из уст преподавателя, не найдёшь себя, не дадут тебе определение сотни корявых букв из конспектов. Но все же, это лучше, чем невнятное, детское «хранитель тайн», которое он в сознании прилепил к себе. Сокджин ведь больше, нежели сборник чужих доверенных историй?

—

Вообще, если честно, то внутри Джина будто оторвался маленький корень того огромного дерева, которое олицетворяло бы его, как человека — с каждым рубцем под корой, поломанной веткой и заново возникшим листом. Все то, что он любил в людях, подставляется под сомнение этой его одержимостью (около-влюбленностью в) Ынчон. Он с детства тянулся к открытым, добрым и милым; и, может, она и такая, где-то там, глубоко внутри, но пока дотянешься до того интимного и спрятанного, рука перевесит, а ты перевернешься, потеряешь контроль над гравитацией и застынешь в бесконечном падении. Потому что, кажется, добраться туда хоть и возможно, но не для Сокджина. Он размышляет об этом, когда смотрит бесконечно долго на нее, пока должен был листать книгу в этом специально выделенном зале для чтения. Здесь очень яркая белая лампа, от которой страницы рябят, а Ынчон мелькает слишком часто, чтобы уделять внимание какому-то очередному пункту в списке обязательной литературы. И Джин уверен в том, что он имеет право. Подходить, узнавать, смешить или заботиться — нет, нет, нет, нельзя. А смотреть разрешено даже тем, кто далеко; стекло-то прозрачное. Но дело вот в чем: Джин решил бросить в него камень. Он подумал, что останется там же, если не будет пробовать. И как бы неубедительно договоренность лишь с самим собой не звучала, как бы жалко не выглядели его попытки переступить через себя, но это то, что он может сделать. И начинает он странно, наверное, но Сокджин хотел именно так. Просто потому, что: — Не хочешь съездить со мной посмотреть на звёзды как-то? — представляется идеальным для Ынчон, она ассоциативно кажется такой, кому подойдёт такая атмосфера. А Джину надоел город и световое загрязнение, будто под колпаком из атласа — как бы то ни было, девушка разворачивается и легко касается взглядом лица. Легко, но ощутимо; поэтому молчание становится липким и неприятным, будто слишком она ему не доверяет и хочет взвесить все худшие варианты. — Ты хочешь взять меня? — она пытается исправить это как раз вовремя. Ещё секунда и Сокджин сбежал бы. — Угу. Вообще, нужно держать спину прямо, смотреть в глаза и быть показательным молодым человеком, но у Джина корни вырываются один за одним и ладошки потеют, когда рядом Ынчон. И попробуй что-то сделать с этим. А она дарит свою редкую, но солнечную улыбку, и глаза ее складываются как-то так, что выражение лица можно считать «счастливым», кивает аккуратно, и Джин не знает, как идти назад к месту. Потому что внутри так уютно и странно хорошо; он так редко это чувствует, что, кажется, малейшее движение способно нарушить хрупкое состояние. По дороге домой писать сообщение было не лучшей идеей — сумка все время сползала с плеча, а потому одна рука была занята, солнце слепило, мешая попадать по клавишам, но важнее всего то, что было слишком рано. Навязчив ли Сокджин? Насколько широки границы «нельзя, но если осмелюсь…», в которых он сейчас действует? Его шкребут сомнения, но по венах разливается что-то шипучее, от чего не действовать не получается. Сегодня, да, он хочет сегодня, иначе сбежит, спрячется, не будет выходить на контакт ни с кем. Ынчон отвечает «ладно», и звонит ровно без десяти одиннадцать. — Думаешь, дождь скоро закончится? — она снова звучит отстраненно, а Джин почти роняет свой рюкзак, когда смотрит в окно. Ливень, самый настоящий ливень не смог обратить его внимание на себя. Он думает, что даже если это пройдёт, то тучи перекроют любое свечение далеких-далеких звезд. — Приезжай ко мне. — Но дождь… — Пожалуйста? Я знаю, что делать. Сокджин действует интуитивно, в охапку хватая все, что нужно, как только сбрасывает вызов. Сердце уходит в пятки, он уверен, что ничего не спасти, но если нет, так нет. Он будет знать, что что-то сделал. Он будет знать, что просто не подходит. Ынчон натягивает рукава и прячет небольшую татуировку на запястье, и смотрит вверх как-то бесконечно долго и молча. Джин обходит её, тихо садится на одеяло, одно из тех, что бросил на пол, вместе с подушками и своими надеждами, и пытается разглядеть что-то в ее выражении лица. Она совсем едва улыбается, и он надеется, надеется, надеется. Два прожекторы звездного неба остались ещё с детства, их найти у себя в памяти было сложнее, чем в квартире, но все возможно. Ынчон опускается рядом, и говорит куда-то не ему: — Я помню, как уговаривала родителей купить мне такой, потому что я хотела увидеть созвездия, о которых читала в книгах. Мне сказали, что комнатные звёзды не считаются, но, знаешь… мне нравится. Они сидят на полу и делают вид, что им есть о чем подумать и есть о чем разделить тишину на два, Сокджин чувствует, что Ынчон нравится вся эта безумная затея. Она смотрит на проекцию света на потолке, ведёт глазами за чем-то, легко тормошит край одеяла. Эта ситуация и впрямь ей подходит — он был прав, так гармонично видеть отражение мира на зрачке, и ее извечная аура; но Джину кажется, он почти уверен в том, что она хотела бы другого человека рядом. Это ранит, заходит глубоко под кожу и оставляет странный холодный след, от которого он пытается избавиться, ведя плечами. Он думает, что вот Ынчон — сидит здесь, так близко и доступно, он мог бы пересечь мысленную грань и сделать что-то, о чем мечтал, но Джин не посмеет. Ведь они все еще априори далеко, она все еще не начинает разговор, они все еще двигаются параллельно, даже если расстояние между их прямыми — миллиметр. На телефоне мигает сообщение от Хосока, но экран можно прикрыть тканью — не сейчас. Сейчас он решается поделиться теми созвездиями, что все же знает; ему-то прожектор купили. Пока Сокджин пытается объединить звёзды невидимыми линиями, Ынчон подсаживается ближе, чтобы следить за его указательным пальцем, и начинает поддакивать. Не зря ведь книги читала, от теории никто не убавлял в познаниях. Из приоткрытого окна пахнет весенним дождем, а внутри мешанина из грусти по тому, что еще не закончилось, но точно конечно. Сокджинова тайна сейчас кажется настолько огромной для него самого, что даже мириады настоящих пылающих звезд не помогли бы уменьшить ее значение. Он чувствует тепло на плече от чужого тела, и отвлекается от рассказов. Джин смотрит будто впервые, потому что впервые сидит так близко и выдерживает ровный взгляд глаза-в-глаза. Он колеблется меж двумя громкими мыслями, меж побуждением и правильным. Между Ким Сокджином, которым должен быть, и тем, кем есть. Он пообещал, что не будет, но он слишком маленький и незначительный, чтобы справиться одним. — Я тебя поцелую? — Джин говорит и не думает о последствиях, о звёздах сверху, о том, как нужно, о Хосоке или дожде. Он всего лишь считает до трёх и тянется, бесконечно тянется к Ынчон, и она оказывается куда ближе, чем думалось. Тайна Сокджина больше и не тайна. Он чувствует, что весь мир, каждое его живое существо может рассказать о Джиновой любви. Он мог бы объясниться, подобрать правильные слова, помочь разобраться; да не справится он, его скорее разорвёт на тысячи кусков и захочется снова делать все, как учили. Не вмешиваться в чужие жизни, по крайней мере. Ынчон отвечает на поцелуй, но он настолько невесомый и аккуратный, что нужно приложить усилий, чтобы не начать извиняться сразу после. Что-то внутри Джина нашло новое начало, проросло другой ветвью, как самой настоящей весной с солнцем и перерождением. И как с этим дальше, он не понимает. Поэтому и смотрит на Ынчон отчаянно — она ведь всегда знает, что делать, знала до этого. У Ынчон тёплая-тёплая улыбка, татуировка спрятанная под рукавом и где-то за сердцем галактики; а Сокджин думает, что ненавидеть не сможет никогда. И даже если они далеко априори, даже если добраться так, как хочется, нельзя, то он теперь знает — звёзды тоже далеко, но создают созвездия, о которых можно говорить в дождь.