Нет, нет и нет!

- Нет, нет и нет! - Мишка гордо вздернул подбородок в свеженьком, еще не начавшем плыть от жары гриме. - Никогда и ни за что! - Да, Мишка, - с терпеливым веселым азартом (вот такие бывают интонации у эксцентричного режиссера Сергея Михайловича Эйзенштейна. Ни у кого не бывает такого сочетания - а у него есть) парировал Эйзен. - Yes. Oui. Ja. Si. - Нет, Сергей Михайлович. No. Non. Nein. - Мишка на секунду замялся. - No. Это решительно неприемлемо, - у Мишки становился ужасно важный вид, когда он начинал излагать своим мысли официальным стилем. Сергей Михайлович очень надеялся, что Мишка никогда не станет большим начальником. А то ж когда он станет выступать с трибуны, по крайней мере женская часть зала (а то и добрая половина мужской) не смогут его даже слушать - половина от хохота, половина от умиления. - Во-первых, этого даже нет в сценарии… - Было-было! Ты сам приходил ко мне возмущаться. - Вот именно. И вы это из сценария исключили. - Самомнение, Мишаня, самомнение… - Во-вторых, - продолжал гнуть свою линию Мишка, - это неприлично. В-третьих, это противно. - Вы слышите, Николай Константинович! - Эйзен патетически воздел руки, оборачиваясь к Черкасову. - Вы ему противны. Никогда еще вы не бывали отвергнуты так безжалостно! Это самое горькое разочарование в вашей жизни, а? Или не самое? - Ну, не знаю, не знаю… - в глазах Черкасова под кустистыми грозненскими бровями явственно плясали смешинки. И веселые складочки по бокам губ прятались в бороде. К счастью - будь он еще без грима, улыбка всеми любимого исполнителя ролей благородных ученых и полководцев оказалась бы просто до неприличия широка. Рукою в перстнях он задумчиво огладил бороду. - Не могу сказать, чтобы к этом уж вовсе не было оснований… Может, немножко убавить седины в бороде? - Не передергивайте! - гневно отпарировал Мишка. - Вы прекрасно понимаете, о чем я. И не надо втягивать в это Николая Константиновича. - Ну вообще-то, строго говоря, - Черкасов пожал широкими плечами, - я в этом тоже участвую. - И очень плохо! - припечатал Мишка. - Что вы участвуете, а я один за вас борюсь с этим идиотизмом. Можно подумать, что вы не чувствуете того же, что и я. Эйзен аж дыхание затаил: что-то ответит Черкасов? Но Черкасов, как ни странно, и как ни охотно он подыгрывал режиссеру и другу в давно уже сделавшихся привычными вечных фривольных шуточных разговорах, вздохнул и ответил серьезно: - Что бы я ни чувствовал, это для съемок большого значения не имеет. Задана сцена - и если она художественно оправдана и физически выполнима, ее нужно отыграть. Это вопрос профессионализма актера. Мишка моргнул. Раз, и другой, явно желая что-то сказать, но не находя подходящих, правильных слов… так что Эйзену на миг даже стало жалко его, так жестко скрученного в бараний рог профессионального долга. Чтобы хоть как-то развеять атмосферу невыносимой серьезности, разом повисшую в павильоне - кажется, даже лампы на стенах стали гореть ровнее и жестче, и подсобные рабочие на минуту остановили свой муравьиный труд - он подмигнул Мишке: - Воду из того чайника, поди, тоже было противно… пить! А ты пил. - Да уж, откуда только такой ржавый выкопали - точно с помойки! Полдня потом отплеваться не мог. Но речь не про то, и вы это прекрасно понимаете. Сравнили чайник с… с… Николаем Константиновичем! - Мишка осекся и аж отступил на шаг, став пунцовым. Осознав, ЧТО он сказал. - Ага! Значит, признаете, Михаил Артемьевич? - Эйзен, приплясывая на месте, довольно и напоказ потер руки. - Что не такой уж вам и противный достался партнер… по съемкам? По крайней мере по сравнению с чайником! - Тьфу на вас! - от всей души высказался Мишка. И даже растер остроносым сапогом то, чего не было на полу. - Вы что, Сергей Михайлович - ни единого слова не можете сказать без похабства? Если честно… не то чтобы он устыдился, или что-нибудь в этом роде... но если честно, больше всего Эйзенштейну сейчас хотелось сказать: «Могу, Мишка. Могу». И вздохнуть. Почти как давеча Черкасов. Но это было бы непростительным ущербом для его режиссерского реноме! - И в-четвертых! - добавил Мишка. И по виду его было ясно видно, что он приготовился вытащить из черного рукава свой главный козырь. - Это попросту нелогично. Что за сцена: «Сын!» - Хватает, целует в губы. - «Отец!» Уж давайте что-то одно: либо папочки и сыночки, либо целовать в губы! - Коля, - Эйзенштейн повернулся к Черкасову. Шуточки кончились - это поняли сейчас оба. Все трое. Начиналась серьезная актерская работа, - ты ему объяснишь? Или лучше все-таки мне? - Ну давайте попробую я, - Черкасов чуть заметно кивнул, по-ивановски всем корпусом развернулся к Мишке. Гладкая ткань стекала с плеч, точно черный поток воды, чуть прихваченный ледком серебряной вышивки. - Михаил, а разве ты сам не понимаешь, в чем дело? В свете развития их отношений? - То есть… - Миша задумался. Ямка у него на щеке сделалась заметней и резче. - Целоваться им уже хочется, а почему именно хочется - еще самим непонятно. Так? - Туше, - подтвердил Эйзен. - И все равно, - Мишка обеими руками вцепился в свои кудри, вспомнил, что они уже уложены, выпустил их и упрямо помотал головой, - что-то здесь не так. Не пойму что, но что-то не так. Сергей Михайлович, можно покурить? Они и так уже потеряли на спор столько времени, что лишние пятнадцать минут мало что решали. - Кури, Миша, - разрешил Эйзенштейн. Черкасов кинул взгляд в сторону своего цивильного пиджака, где в кармане лежала махорка, потом на Эйзенштейна - и покачал головой. Нет, Мишке составлять компанию сейчас лучше не стоило; не так уж ему и хотелось курить, Черкасову. Запасы целее будут. Мишка вернулся даже быстрее, чем ожидалось. В полной готовности. И даже не попытался ни в чем возразить. Эйзенштейн с облегчением скомандовал «Мотор!». - Твердым будь. - Ее слова! - нервно вскрикнул царь, стискивая на себе цепь. Федор выпрямился, чуть подаваясь к царю: - Ею при тебе буду! Эйзенштейн ощутил легкое беспокойство. Что-то… Мишка делал все строго по его указаниям, он точно выдержал линию движения, но… что-то… не переврал свою реплику, но… слишком сильно ее интонировал, что ли… - Сын! - воскликнул Черкасов, готовясь сделать следующее, то самое, о чем было столько споров… и тут… Мишка, опережая его движение, сам резко схватил его за плечи и впечатался в губы… да черт возьми! Бешеным кузнечиком стрекотала камера. И когда поцелуй наконец разорвался и царь отшатнулся назад - вид у него был совершенно ошарашенный. То ли у Черкасова, то ли у царя. - Отец… - пробормотал то ли Мишка, то ли Федор. И Эйзенштейн осознал, что никогда еще не слышал в его голосе такой отчаянной горечи. То ли Федора, то ли Мишки. - Стоп, снято, - махнул режиссер рукой. Уже позже, утром того же дня, просматривая на естественном освещении отснятый материал, Эйзенштейн долго, сощурясь, разглядывал один длинный отрезок пленки. И, наконец, опустив его, констатировал: - Порнография. - Еще какая, - фыркнула Фира Тобак, сноровисто перебирая коробки. - Статья 182_1 УК РСФСР, не меньше. Эйзенштейн усмехнулся. Без очередной порции «муравьиной кислоты» от Фиры пожалуй, чего-то бы даже недоставало! Он вздохнул и положил кусок пленки в коробку с надписью зеленой тушью «Брак. Не выбрасывать! Когда-нибудь пригодится». И зевнул. Этим утром Эйзенштейн еще не ложился.