Our summer

Это лето морило город зноем и ясным-ясным небом — ни облачка. Енджун находил спасение в тени деревьев и холодных ладонях Кая; вроде по цельсию за тридцать, а руки все равно что лед. Их хотелось греть своим дыханием и растирать, но Кай говорил, что ему так комфортно, что давно привык и не мерз ни разу. Все хорошо, мол, Джуни, не волнуйся. Енджун все равно волновался. У него еще как-то в Сеуле в привычку вошло волноваться и с короткими переездами по стране только закрепилось. А еще он старше и выше, и вроде ответственности ложилось на плечи, хотя знакомы, по сути — чуть больше недели. А если бы родители Енджуна не отправили к родне в Германию, то и вовсе бы не познакомились. Кай же, хоть и знает корейский, все равно до кончиков ногтей пропитан духом немецких улочек: всех этих бесконечных цветов в глиняных горшках, аппетитными запахами из сотен кофеен и закусочных, даже криками фрау или шуршанием газет. Он мог раствориться в воздухе без следа, но несмотря на всю свою видимую эфемерность и хрупкость оставался рядом с Енджуном. Вылазки: на велосипедах до огромного лавандового поля, где не было фонарей, потому бутоны соцветий ночами освещались лишь звездами и луной, и совсем немного — неоном раскинувшегося города. Который, кажется, замер — но ничуть не запылился — еще в прошлом веке. Под стать ему Енджун носил с собой пленочную камеру, рулона три фуджиколор пленки. Ощутимое зерно и желтоватые скинтоны — то, что придавало этому городу и его жителям особый шарм, а еще запечатлевало историю. Сменялись закаты рассветами, ночь днем, отщелкивались кадры (а половина пленки при смене наверняка засвечивалась), и Енджун все сильнее проникался местной атмосферой тягучести. Будто погруженный в сладкую вязкую карамель, он неспешно коротал дни, держа за руку Кая, и ловя себя на мысли — здесь навсегда остаться было бы даром. Лежать на лавандовом поле жертвой бабочек, пчел и гусениц, тонуть в голову кружащем аромате, улыбаться солнцу, облаках, реактивному следу самолета — дышать полной грудью. Чистый воздух без нужды масок. И такие же кристальные эмоции-чувства, где не нужно притворства, лишь — быть собой. Плыть по течению. Искренне в любви признаваться каждому дому с бордовой черепичной крышей и фигурным флюгером. Смеяться в унисон с Каем, который за промежуток в шесть дней стал каким-то более близким, чем друзья из колледжа. Младше на целых три года, в его глазах ребенок — но именно с ним не иссякали темы для разговоры. Кино? Музыка? Искусство? Актеры? Медицина? Английский язык? Он умел слушать и умел говорить, что думает; шутить, когда так сильно хотелось, и заставлять улыбаться. Непосредственный и по-настоящему живой; вероятно, созданный из горного меда, молочного шоколада, духов с нотками пачули и ландыша. — А уехать отсюда никогда не хотелось? — порой на закате спрашивал Енджун, спрятав руки в карманах джинс. Кай очаровательно морщил носик и с глаз убирал темные кудри; когда задумывался, устремлял взгляд по перспективе до алого горизонта и точно терялся в нем. А приходя в себя, обязательно улыбался уголками губ. И качал головой. — Я слишком люблю этот город. Этих людей и своих друзей, — чуть помолчав, добавлял. — Мне кажется, даже если уеду, все равно затоскую и вернусь. Енджуну постоянно хотелось добавить: «Я тоже. Тоже затоскую. Вернуться захочу. Набрать букет полевых цветов и вплести их в твои кудри. Громко подпевать знакомым словам из одних на двоих наушников. И мчаться на велосипедах по кажущимся бесконечными дорогам». Это все — напоминало детство. Но все же ощущалось более ярко, четко, сладко. Как если бы в свои восемь лет вернулся нынешний Енджун и окинул все свежим взглядом; с высоты роста увидел больше и запечатлел, чтобы больше не забыть никогда. Чтобы ягодное послевкусие лета этого еще долго язык щекотало. — Ты — романтик, — фыркал и толкал его в бок Кай, когда Енджун озвучивал, что думал. Озвучивал он часто. — Но мне это даже нравится. И разливался смехом. Счастливый ребенок с легкостью на душе и белоснежными крыльями из острых лопаток. В его мире все было просто и понятно, из самого сложного — математические задачки в домашнем задании, которое, конечно, осталось в других сезонах. Лето же о них любые воспоминания смывало лазурной волной. Кто будет думать о запылившихся учебниках и третьем классе старшей школы, когда поутру разливается музыка ветра близ двери любимой кофейни, а небо из сине-пурпурного превращается в нежно-голубое? Енджун делал глубокий вдох и с головой нырял в этот промежуток от семи часов утра до двенадцати (минимум) ночи, посвященный Каю, фотографиям, исследованию незнакомых проспектов или аллей. В одном таком он обнаружил сувенирный магазин. Из товаров по большей части — ретро, модное сейчас. Виниловые пластинки и их выцветшие обложки, печатные машинки и елочные игрушки из тончайшего стекла или глины, и там же пленочные предшественники камеры Енджуна. Меж рядов потрепанных книг и плюшевых игрушек обнаружился целый ящик открыток-фотокарточек, где город был запечатлен пару десятков лет назад, но все таким же — волшебным. Облака точно росчерки пера, опущенного в белила; немного побледневшая от времени краска; карандашом угольным подписи на обороте, но на немецком, так что ни строчки не разобрать. Очаровательно. Енджун, кажется, штук десять этих открыток купил и прижал к сердцу, потому что именно где-то там, под ребрами, приятным теплом разлилась радость. И, может быть, любовь к этой минувшей эпохе, которой он коснулся кончиками пальцев? — Неисправимый романтик, — продолжал над ним посмеиваться Кай, но все же с ощутимым удовольствием держал открытки в руках, рассматривая такие знакомые пейзажи. — Но есть что-то завораживающее в том факте, что карточки эти старше и меня, и даже тебя. — Будто во времени путешествуешь? — подсказал Енджун. Хитро улыбнувшись, Кай кивнул. — Но ты все еще слишком романтик. Енджун — не отрицал. — Тебе это нравится. Хюнин — тоже. А Енджун не был против прозвища романтика, звучавшего до уютного книжно. Может, таким он и был на деле: парень с растрепанными волосами, в оверсайз футболке, с камерой в руках и рюкзаком на плечах, где неизменно бутылка воды, пачка печенья, россыпь монеток (вдруг фонтан встретится), пара любимых книжек и небольшой альбом для фотографий, а после сегодняшнего — винтажной коллекции открыток. Может, снежной зимой вновь проведет по ним рукой, взглядом по крышам скользнет, хоть на мгновение перенесется в лето, где был живым, свободным. И влюбленным. Сложно отрицать; у Кая высыпают веснушки в солнечные дни, и бесполезно пытаться описать словами, насколько он потрясающий. Дело, конечно, не только в веснушках, или кудряшках, или смуглой коже, мягкой и нежной. Дело, наверное, в легком характере и бесконечной доброте, в его видении мира, где на каждый минус найдутся сотни плюсов, а солнце светит невзирая на самые тяжелые свинцовые тучи. Кай подкармливал бездомных котят и щенков, помогал соседям работать в саду, никому не грубил и не обижался, если нагрубят ему. Он был мальчиком, каких называют идеальным. И не знай Енджун о его манере постоянно подкалывать, смеяться над сумасшедшими глупостями и списывать домашнее задание, вместо того, чтобы самому делать — не поверил бы в его существование. Не бывает таких парней. Может, в аниме каких-нибудь или книгах для девочек-школьниц. Но Кай всегда был. Невзирая на всю свою нереальность (порой Енджун его отрицал), он был самым реальным в жизни, самым фактурным и явным; его существовании было большим, чем перечень всего самого в нем прекрасного. Пачкал пальцы в тающем мороженом как ребенок, бегал от пчел с криками, прятался за Енджуном — и словно говорил: «я здесь. Я не собираюсь никуда исчезать. Я настоящий настолько же, насколько ты потрясающим меня считаешь». А еще у него были губы мягкие, сладкие от вишневого бальзама и до невозможности любимые; все замирало внутри, чтобы разлиться теплом; и покалывало кончики пальцев от волнения. Он был — каждый раз как в первый. Иногда Енджун находил его в видоискателе; через желтоватое стекло и внутреннее зазеркалье ловил в окружении зелени и цветов, когда тот наклонялся к нежной лилии в ближайшем садике и пачкал нос в оранжевой пыльце. Чихал и отряхивал ее, тер рукавом нос до рубиновой красноты и не переставал смеяться над самим собой; пальцы Енджуна почти касались кнопки, но Кай уже выбегал из кадра — и за ним не поспеешь. По сути — всегда был немного впереди. Когда по вечерам мчались на закате, он перед Енджуном тонул в малиновом свете, его последние лучи обнимали и скрадывали щуплую фигурку от чужих взглядов, оставляя порой заметными только пару подсвеченных прядок или желтые кеды на педалях; лишь шуршание колес да трель звонка на руле выдавала, что это не мираж, не фата-моргана в мире асфальта. Камера с минимальным количеством выдержек не успевала поймать Кая и вместе со светом перенести на пленку. Енджун лишь однажды — за худое запястье схватил, в ближайшее кафе затащил; велосипеды рядом бросили; об них сразу потерся рыжий пушистый кот, житель бесконечных крыш. — Надо отдохнуть, — через плечо обернувшись, сказал Енджун. Кай: бровки домиком и надутые губы. — Я не устал! — А я — устал. Порция фисташкового мороженого заставила Кая забыть о всех возмущениях и кипучей энергии, об отсутствии усталости и даже шутках про возраст и выносливость Енджуна. Если Кая нужно было заставить молчать, а целоваться ну никак нельзя было, то помогало мороженое. Или шоколад. Что угодно сладкое. Он ведь — ребенок еще. Удивительно красивый, когда по его лицу скользили нежные тени, а ресницы казались бесцветными из-за солнечных бликов. Серебряную ложку он крутил меж пальцев и смотрел куда-то за окно, скорее всего, на померанского шпица, снующего у перил в ожидании хозяина. Енджун медленно пил сладкий холодный кофе и думал — сейчас, возможно, момент самый лучший. Кай задумчивый немного и почти застывший, сидящий напротив; шанс сделать пару кадров на память. Может быть, потом распечатать их и в один альбом с открытками положить в память о светлом лете с запахом лаванды, меда, молочного шоколада, мяты, свежескошенной травы, кожи Хюнин Кая, его губ и щек. И кудрявых прядей — отросли так сильно, что скоро взгляд скрывать будут. — Замри, — Енджун быстро скомандовал, вытаскивая камеру из сумки. — Сейчас будет твориться искусство. — Собрался делать селки? — засмеялся Кай, но послушно замер, отвернувшись от окна. Енджун (почти) пропустил мимо ушей его шутку. Момент хотелось растянуть на часы, чтобы через объектив этот успеть заметить в Кае мелочей больше: родинка близ губ, легкий румянец, новые точки веснушек. Все это было слишком важным, нуждающимся в фиксации на минимум вечность. Палец на кнопке, мгновение — но знакомого щелчка не последовало. — Пленка закончилась, — вздохнув, констатировал Енджун и проверил счетчик кадров — так и есть, тридцать шесть отщелкано. Последние тридцать шесть кадров из трех рулонов с собой. — Если завтра опять купишь мне мороженое, обещаю попозировать, — беззаботно пожал плечами Кай и вернулся к мороженому. Енджун к кофе. Промолчал о пленке. Времени еще достаточно было, чтобы найти магазинчик с ней. Достаточно. Но лишь в самолете, когда за иллюминатором вид города растворялся под облаками, а Енджун уже вспоминал и тосковал — осознал, что ни одного кадра Хюнина так и не сделал. После проявки пленка покажет ему городские панорамы и пейзажи в любое время суток, позволит вновь окунуться в жаркое лето, даст расслышать жужжание пчел на бесконечных пасеках. Вновь он пройдется по этим улочкам застрявшего в прошлом города, где Кай целовал его в раз первый и сегодня — последний. Все же нежно и по-детски невинно. Пленка обратится в какой-то книжный телепорт или машину времени, но даже так Енджун не сможет схватить Хюнина за руку, заставить посмотреть на себя, улыбнуться в ответ на улыбку. Ведь уже сейчас его образ больше казался похожим на солнечный всполох, чем — любимого мальчика. Касаясь нагретой солнцем поверхности фотоаппарата, Енджун дал обещание облакам, городу, рыжему коту, шпицу, уютным кафе и кудрявому ребенку Германии — вернуться. Обязательно вернуться.