Mom

— Всем привет, меня зовут Хатаке Сакумо, и я убил свою мать! — четко и без запинки произношу самые важные, по-моему мнению сведения о себе. В классе тут же повисает тишина, хотя всего мгновение назад будущим шиноби явно не было никакого дела до выступления очередного одноклассника и практически все перешептывались. Видимо я смог произвести достаточно сильное впечатление своим представлением, что заткнулся даже неугомонный Узумаки. — Сакумо-кун! — наконец отмирает Шино-сенсей. — Говорить нельзя так. Я лишь пожимаю плечами, отец всегда учил меня быть честным, пусть сам со мной был честен далеко не всегда. Но я давно решил, что буду лучше отца. — Не то чтобы я сделал это намеренно, — как ни в чем не бывало, продолжаю, ведь сказал не всю правду, — просто она умерла, родив меня. — Достаточно, Сакумо-кун, — снова прерывает меня Шино-сенсей. — На место садись свое. Разговор предстоит после занятия нам. Я киваю и прохожу на свое место, не то чтобы я сильно расстроился, мне толком и рассказывать то больше нечего. Упоминать, что я сын Шестого Хокаге не видел смысла — об этом и так знала вся деревня. В принципе это все, у меня не было особых увлечений, которыми стоило поделиться, я не хотел стать Хокаге или сильным шиноби. У меня на самом деле была только одна мечта, о которой я точно бы не стал делиться с группой незнакомых людей, которые никак не могли бы мне помочь. Все, чего я действительно хотел всем своим сердцем, это узнать хоть что-то о своей матери. Хоть что-то, кроме того, что она была мертва. — Ну, ты даешь, Сакумо, — присвистывает Боруто, практически перевешиваясь через парту. — И правду о тебе говорят, что ты с приветом. — Не надо так, Боруто-кун, — испуганно шепчет девчонка, сидящая рядом с Узумаки, чьего имени я даже не запомнил, а ведь выступала она практически передо мной. — Лучше следи за тем, что говорят о тебе, — я отворачиваюсь, не собираясь продолжать этот бессмысленный диалог. Мне плевать, что обо мне подумают мои одноклассники. Я и так в деревне для всех бедный мальчик, выросший без матери и практически без отца, который, по мнению большинства жителей Конохи, был слишком занят работой, вместо воспитания единственного сына. Впрочем, это не совсем правда, как бы ни был занят мой отец, я не могу сказать, что он не воспитывал меня, и мы с ним практически не виделись. Вовсе нет. Когда я был маленький я часто сидел у него в кабинете, мне нравилось наблюдать за взрослыми шиноби, которые докладывали о своих миссиях. Я не был забытым ребенком, которого усадили в угол дали игрушки и сказали не мешать. Нет, отец делал все возможное, чтобы уделять мне внимание даже на своей работе. Помню, я часто по вечерам сидел у него на коленях, пока он разбирал бумаги и с интересом изучал не до конца понятные слова. Я был тихим ребенком, возможно, это сыграло свою роль в том, что меня не спихивали на всевозможных знакомых — я просто не мешал отцу, когда он работал и мог быть рядом. Иногда правда меня забирала к себе Пятая Хокаге, когда у отца были важные встречи или слишком много работы, тогда я сидел в кабинете Цунаде-сан в госпитале или ходил за ней по палатам, наблюдая уже за ее работой. Мне тогда, да и сейчас тоже, казалось, что она совершает невозможное — залечивая любые раны. Ну не зря же она лучший ирьенин в мире. Тогда ко мне в голову закралась мысль, что я тоже хотел бы стать медиком и спасать жизни. Жаль только, что Цунаде-сан не было в Конохе, когда умерла моя мама, может она спасла бы и ее. Очень редко я бывал у бабушки и дедушки, пока отец не запретил. Дедушка начал пить, и отец посчитал опасным находиться у них. Я не расстроился из-за такого решения отца, так как не особо любил ходить в гости к бабушке и дедушке. Нет, их обоих я люблю, но как только я начал более или менее все понимать, то не мог не заметить, с какой тоской они смотрят на меня, будто я являюсь вечным напоминанием того, что их дочери больше нет. — У тебя ее глаза, — заплетающимся языком проговаривал дедушка каждый раз, когда видел меня и снова тянулся к саке, а бабушка тут же начинала плакать и успокаивалась еще не скоро. Так я и сидел, один на диване слушая, как на кухне храпит пьяный дедушка, а в спальне рыдает бабушка. Они меня, конечно, любили, но из-за меня они потеряли дочь, а это видимо было не так просто забыть. Я никогда не рассказывал отцу, как именно провожу время у родителей мамы, но однажды он узнал все сам. Он вернулся на день раньше с собрания Каге и решил тут же меня забрать. Видимо открывшаяся картина ему не сильно понравилась. Помню, как он ругался с бабушкой, пока дедушка мирно спал, уткнувшись лицом в стол. — Ты не имеешь права, Какаши, — я не помню, чтобы бабушка когда-то так кричала, - он единственное, что осталось от Сакуры. — Вы себя слышите? — отец не кричал, он злился и его голос был жестким, так он разговаривал только со старейшинами, которые его жутко раздражали. — Сакумо не вещь, он ваш внук, а вы оставили его одного, пока один из вас напивался, а вторая рыдала в подушку. — Я потеряла дочь! — А я жену, но я же не бросаю своего ребенка на произвол судьбы. Мне тоже больно. Мне тоже хочется напиться и, уткнувшись в подушку, выть, но я не делаю этого по одной простой причине — у меня есть сын, о котором нужно заботиться. — Ты не понимаешь, — голос бабушки дрожал, и она громко всхлипывала. — Нет, это вы не понимаете, — грубо оборвал ее отец, — Я не запрещаю вам видеться с Сакумо, но только в моем присутствии и только когда Кизаши-сан будет трезв. Разговор окончен. Я еле успел отскочить от двери, когда она резко распахнулась. Отец совсем не удивился, увидев меня, скорее в его взгляде промелькнуло сожаления, что я слышал весь разговор. — Попрощайся с бабушкой, Сакумо, мы уходим, — теперь голос отца звучал устало, да и выглядел он не лучше. Бабушка, вышедшая следом за отцом, кинулась меня обнимать, все еще плача. Я обнял ее в ответ, а затем протянул руку отцу и мы вместе покинули дом бабушки и дедушки. Это было больше трех лет назад, тогда я в последний раз был там. Но, как и обещал отец, с бабушкой я вижусь регулярно, она часто заходит к нам в гости и приносит вкусный ужин. С дедушкой сложнее, он редко бывает трезвый, а пьяного отец его не пускает даже на порог. Они каждый раз громко ругаются, пока дедушка не сдается и нетвердой походкой уходит прочь. В следующий раз он приходит вместе с бабушкой уже трезвый, извиняется за свое поведение и обещает больше не пить, но надолго его почему-то не хватает и все повторяется. Так что, по сути, у меня есть только отец, который уделяет мне все свое свободное время, которого у него стало куда больше после того, как он передал обязанности Хокаге отцу Боруто. В общем, я мог бы быть вполне счастливым ребенком, если бы не одно «но». У меня не было мамы. Но меня огорчает не столько это, сколько то, что я о ней ничего не знаю. Отец никогда не говорит о ней, в доме нет ни одной ее фотографии. Даже у бабушки и дедушки не стоит ее фото на видном месте, а искать по всему дому я не стал, так как понятия не имел, где именно искать, и были ли эти фото вообще. Учитывая реакцию бабушки на меня, я могу себе представить, что с ней может произойти, если она увидит фотографию своей дочери. Может по этой причине они и были все убраны. Я просил своего отца дать мне хотя бы одну фотографию, на что тот лишь грустно улыбался и качал головой. Я не знаю, что именно это значит — у него нет фотографий мамы, что было бы странно, или же он не хочет натыкаться на ее изображение даже для того чтобы передать его мне. И это тоже странно. Я знаю, что мой отец все еще горюет, значит, он любил мою маму, но я не могу точно ответить на этот вопрос, как в принципе и на любой другой. Если подвести итог, все что я знаю о своей маме это то, что ее звали Харуно Сакура, у нее были зеленые глаза, и она умерла. — Сакумо-кун, — рядом со мной раздался голос Шино-сенсея и я отвлекся от своих размышлений, замечая, что класс уже пуст, — поступил неправильно ты. Сын Хокаге Шестого говорить не должен так. Понимаешь это? — Вы просили рассказать о себе, — пожимаю плечами. — Я рассказал. — Об увлечениях своих и мечтах сказать должен был, — Шино-сенсей вздыхает. — Отцу твоему доложить должен я. Поговорить ему с тобой следует. — Не думаю, что он последует вашему совету, — я невесело усмехаюсь, прекрасно зная, что отец скажет мне и что не скажет тоже. — На полигон ступай, там остальные одноклассники ждут тебя, — Шино-сенсей делает вид, что не слышал моих слов, то ли ему и правда нечего на это ответить. — Отец твой заберет после занятий тебя. Я, молча киваю, и выхожу из кабинета, направляясь на тренировочный полигон. Там и правда ждут все мои одноклассники правда вряд ли меня, скорее учителя. Практически все пялятся на меня, как на сумасшедшего. Даже нашлось двое идиотов, что решили спросить у меня, не пошутил ли я насчет своей матери. Да уж смешная получилась шутка. Тратить время на явно умственно отсталых я не собирался, так что молча отошел, как можно дальше от одноклассников. В конце учебного для меня отправили в кабинет директора, где меня ждали Ирука-сенсей, Шино-сенсей и мой отец. Все они выглядели очень недовольными. — Шестой-сама, — начал Ирука-сенсей, но тут же был перебит моим отцом. — Прошу, давайте без формальностей. — Хорошо. Какаши-сан, сегодня Сакумо-кун на уроке знакомства довольно странно решил рассказать о себе, — Ирука-сенсей явно подбирал слова, не зная как сообщить о моей «выходке», то и дело, переглядываясь со своим коллегой. Молчание затягивалось, а наш директор все никак не мог подобрать нужных слов. Это выглядело даже слегка забавно. — Можно поконкретнее, Ирука-сенсей, — мой отец наверно один из самых терпеливых людей, но его явно утомляет неспособность директора сказать уже, в чем же я провинился. — Ээээ, да, — неуверенно продолжил Ирука-сенсей, — он назвал свое имя и сказал… Сказал… — Я сказал, что убил маму, — я решил помочь учителю, ведь во многом был похож на отца и меня тоже утомляла вся эта ситуация да и чего тянуть то. В кабинете повисла тишина, точно такая же как утром в классе. Я заметил, как вздрогнул мой отец. Он всегда так делает, когда я упоминаю маму, но мне его не жалко, во мне иногда даже просыпается желание посильнее задеть его. Может тогда бы он сорвался и хотя бы что-нибудь мне рассказал о ней. — Именно, — неуверенно произносит Ирука-сенсей, — вы уж поговорите с ним, Какаши-сан и объясни… — Непременно, — перебивает отец и голос у него словно механический. Он не смотрит на меня, медленно кивает учителям и, махнув мне рукой, выходит из кабинета. Его движения скованные, я знаю, что сейчас ему больше всего хочется оказаться одному или навестить могилу матери. Но сейчас в академии у него нет возможности сделать ни то, ни другое, ведь меня он не бросит и не сбежит. Это впервые когда я упоминаю маму в обществе, в месте, откуда ему так просто не исчезнуть. Так ему и надо. Попрощавшись с Ирука-сенсеем и Шино-сенсеем, я поспешил за отцом. Мы шли молча почти всю дорогу, я знал, что он не станет устраивать разборки на улице, но я отчаянно желал вывести его из равновесия. — Ты злишься? — я решил начать издалека. — Нет, — тяжело вздохнув, ответил отец. — Значит, Шино-сенсей вызвал тебя зря? — Нет, Сакумо, не зря, — отец внезапно остановился и присел, так, что наши лица оказались на одном уровне. Пусть мой отец и мастер скрывать свои эмоции, но не тогда когда дело касалось мамы, тогда он был словно открытая книга. И сейчас я прекрасно видел по его глазам, что ему было больно. Мне было больно тоже. — Понимаешь, ты был не прав, когда говорил такое, — отец говорит медленно, ему сложно, но помогать я не хочу. — И дело даже не в том, что ты сказал явно не то, что от тебя ждал твой учитель. Просто ты изначально был неправ, Сакумо. Отец замолкает и снова тяжело вздыхает на мгновение, закрывая глаза. Сейчас будет самая сложная для него часть, и я прекрасно знаю, что именно он хочет сказать. — Ты не убивал свою маму, — отец смотрит на меня внимательным тяжелым взглядом, словно пытаясь донести до меня весь смысл фразы, будто я один из провинившихся шиноби, отчитывающийся перед Хокаге. Только вот отец больше не Хокаге, а я ни в чем перед ним не виноват. Единственный человек в этом мире, перед которым мне стоит извиняться до конца моей жизни это мама. Потому что я ее убил. — Она умерла, родив меня, если бы меня не было, она бы осталась жива, — я стараюсь не отводить взгляда, хотя это и не просто. — Я уже достаточно взрослый, чтобы уметь проводить причинно-следственные связи. Мой отец вздыхает и сжимает мои плечи. Это его второй способ убедить меня в своей правоте. — Даже если ты выучил такое сложное выражение, как причинно-следственная связь, это вовсе не означает, что ты понимаешь всю ситуацию. Ты не прав. Я злюсь. Чувствую, что больше не могу сдерживать свои эмоции, мне еще далеко до своего отца. Но в такие моменты я не хочу быть на него похожим, не хочу делать вид, что ничего не чувствую. А может он и правда ничего не чувствует. Нет. Я мотаю головой, и возможно отец воспримет это на свой счет. Пускай. — Сакумо, — мягко окликает меня отец, раньше он разговаривал со мной таким тоном, чтобы успокоить, если я плакал. Но я уже не ребенок, меня не нужно успокаивать, все, что нужно, это рассказать мне правду. Разве я много прошу? Разве это не нормально хотеть узнать хотя бы что-то о своей маме. По-моему не нормально как раз другое — скрывать от своего ребенка все, что касается его матери. Прошло уже девять лет, неужели этого времени мало, чтобы собраться с силами и рассказать мне о ней хотя бы что-то. — Хватит, — я вырываюсь из хватки отца, окончательно разозлившись, увы, скорее своими усилиями, но мне все равно. — Я устал. Ты просто жалкий трус и эгоист. Может быть, я не думал бы, что убил свою маму, если знал о ней, хотя бы что-нибудь. Но ты, кажется, думаешь лишь о своих чувствах! Мне плевать, что я кричу, привлекая ненужное внимание, я ребенок, и не мне с этим разбираться, а мой отец заслужил. Чувствую, как слезы подступают, затуманив взор, и срываюсь с места. Не хочу, чтобы отец видел как я плачу. И его самого видеть тоже не хочу. После того шоу, что я устроил на улице мы с отцом не разговариваем уже три дня и это впервые на моей памяти. Мы и раньше с ним ссорились, но мирились либо сразу же, либо на следующий день. Но тут видимо никто из нас не хочет делать первый шаг к примирению. Возможно, отец просто не знает, что мне сказать, а я хоть и понимаю, что виноват, не хочу, чтобы и в этот раз все закончилось ничем. Сегодня у отца, видимо какое-то важное собрание, потому что после академии меня к себе забирает Цунаде-сан, и мы с ней уже по привычке идем в госпиталь. От нее я и узнаю, что отец допоздна занят на переговорах с дайме, а значит, и ночевать я тоже буду у нее. Мне становится интересно в курсе ли Цунаде-сан о нашей ссоре, но не знаю, как спросить. Если она не знает, то отцу влетит, когда он придет меня забирать. По какой-то неведомой мне причине Цунаде-сан все время ругала моего отца, если по ее мнению он относился ко мне не так как нужно. А как было нужно, видимо знала лишь сама Сенджу. — Цунаде-сан, — обратился я к ней, когда мы покинули палату очередного пациента. — Да, Сакумо, — не останавливаясь, откликнулась женщина — насколько я знаю, осталось пару пациентов, которых нужно было навестить, и мы отправимся домой, поэтому она и спешила. — Можете взять меня в ученики? Шино-сенсей говорит, что у меня отличный для моего возраста контроль чакры, а это один из важных критериев, чтобы стать ирьенином, — я настолько увлекся, что не заметив, что Цунаде-сан остановилась, врезался в нее. С трудом удержавшись на ногах, я потер ушибленный лоб и удивленно уставился на женщину. Она молчала и не поворачивалась. Неужели моя просьба звучала настолько безумно. Я, конечно же, слышал, Цунаде-сан больше не берет себе учеников, хотя, что значит больше, если кроме Шизуне-сан у нее никто и не обучался. Видимо где-то в глубине души я надеялся, что она сделает исключение, учитывая, что относится ко мне бывшая Пятая Хокаге довольно хорошо. — Цунаде-сан, — осторожно позвал я, прекрасно зная, какова она может быть в гневе. Хотя женщина никогда и не злилась на меня лично, но я множество, раз видел это во всей красе, так что не желаю испытывать судьбу. Нет никакой гарантии, что и дальше мне будет так везти. — Да, Сакумо, я тебя слышу, — ее голос был напряжен, хоть она и явно старалась это скрыть. — Ты прав, нужно иметь очень хороший контроль чакры, но это еще не все. Мне кажется, ты еще слишком юн, чтобы понимать всю сложность в обучении на ирьенина. — Я понимаю. И разве чем раньше, тем не лучше? Я буду делать все, что вы скажете, — продолжаю настаивать на своем, не услышав категоричного рассказа. Цунаде-сан отчего-то вздрагивает и как-то странно на меня смотрит, будто увидела приведение. — Что ж, — она мягко улыбается, что является довольно редким явлением, — ты прав и в этом. Но давай договоримся, что ты выучишь сначала основы, что вам преподают в академии, а потом уже я возьмусь за твое обучение? Нет никакого смысла обучать тебя, если ты не знаешь элементарного. — Обещаете? — я не верил своим ушам, вот отец обрадуется. Тут же одергиваю себя. Ничего ему рассказывать я не буду, да и с чего я вообще взял, что ему понравится эта затея. А плевать, быть ирьенином, это не значит быть слабаком, вон Цунаде-сама прекрасно оправдывает это, а лишними такие знания точно не буду. — Обещаю, — она треплет меня по волосам. — Пойдем, скорее обойдем оставшихся и домой. Я устала и хочу есть. Я киваю. Давно не чувствовал себя таким счастливым. Мы быстро управились с пациентами и на обратной дороге захватили себе ужин в одном из ресторанчиков, так как Цунаде-сан никогда не готовила, толи не умела, толи не хотела, а спрашивать я не рисковал. После ужина, помогая убирать со стола, я вдруг задумался о том, о чем по какой-то причине не думал раньше. А учитывая, что настроение у Цунаде-сан было довольно неплохим, а я даже бы сказал, что хорошим, что случалось тоже довольно редко, я решился задать вопрос. — Вы знали мою маму? — передавая тарелку, произнес я, будто говоря о погоде, хотя внимательно следил, желаю увидеть любую, даже незначительную реакции. Женщина во второй раз за день вздрогнула и уронила тарелку, которую я тут же поймал. Мне было страшно поднимать голову, но не из-за возможного гнева Цунаде-сан, а из-за того, что, судя по такой реакции, она и правда могла ее знать. А это значило… — Ну, это должно было когда-нибудь случиться, — устало произнесла женщина, снова усаживаясь за стол. Я поставил тарелку в раковину и, развернувшись, застыл. Сердце билось как бешенное, стало тяжело дышать, и я ощутил, как вспотели ладони. А ведь она даже точно не ответила! — Да, я знала твою маму, Сакумо, — на ее лице появилась печальная улыбка. Я не удержал тяжелого вздоха. Она знала ее! Знала! Почему мне не пришло в голову спросить раньше? — Расскажите мне о ней, — я рванул вперед и уперся руками о стол. Мой голос дрожал, как и все тело. Вот он момент, которого я ждал всю свою жизнь. Нужно успокоиться. Срочно. Я делаю пару коротких вдохов-выдохов, чтобы усмирить дрожь и успокоить сердце. — Твоя мама была очень доброй, — как-то неуверенно начала Цунаде-сан, но я не придал этому особого значения, — невероятно сильной и смелой. Я застыл. И это все? Что должны были дать мне эти сухие прилагательные? Да так можно описать пол Конохи. Это совершенно ничего не объяснят. Добрая? Сильная? Смелая? Что это за бред? На смену волнению резко пришла злость. И разочарование. Нельзя было так сильно надеяться, нельзя было так сильно радоваться, от этого слышать все эти сухие описания было только больнее. Я оттолкнулся от стола и, опустив голову, сжал кулаки. Снова. Я снова ничего не узнал. Да что со всеми творится? Почему к девяти годам я ничего не знаю о своей маме. Это разве нормально? Никто. Даже вскользь ни разу не сообщил мне ничего. Даже случайно. Ни один чертов житель это жалкой деревни даже случайно не упоминал мою маму. Ну не мог же отец подговорить каждого жителя Конохи молчать? Или мог? — Сакумо, ты должен понять, — продолжает Цунаде-сан и ее тон уж очень напоминает отцовский. Я не намерен слушать то, что слышал уже сотню раз от отца, пусть и от другого человека и в другой интерпретации. Все одно да потому. — Ничего я не должен! — резко вскидываю голову и кричу, плевать даже если она разозлится. — Неужели вы думаете, что это то, что я хотел услышать? Неужели это самое главное, что я должен знать о своей маме? Это бред! Говорите, она была добрая? И что с того? Смелая? Что это, по-вашему, должно мне дать? Сильная? Врете! Будь она сильная, она бы не умерла! Боль обжигает мне щеку, и я удивленно распахиваю глаза — очень злая Цунаде-сан стоит передо мной. Видимо я так увлекся своими словами, что не заметил, как она оказалась рядом. Чувствую что плачу, но не от боли, точно не от физической. А от той, что поселилась в сердце, как только я начал понимать, что к чему в этой жизни. Я плачу от обиды на отца, что молчит, на мать, что оставила меня. На всю эту чертову деревню. Но самое главное от злости на самого себя. Я впервые сказал такое о маме. И я понимаю, что был не прав. Ни сейчас, ни тогда, когда поссорился с отцом. Может и хорошо, что она не видит такого сына. Глупого, слабого, озлобленного мальчишку. Уж вряд ли бы она гордилась мной. Я все плачу, когда меня обнимают сильные руки Цунаде-сан, что присела, чтобы оказаться со мной одного роста. Она прижимает меня к себе и гладит по голове. Делала бы так мама? От этой мысли я плачу с новой силой, утыкаясь женщине в плечо. Как бы я не любил отца и сколько бы он для меня не делал, он никогда не сможет заменить мне мамы, никто не сможет. Я громко всхлипываю. Я отдал бы все, лишь бы раз оказаться в ее теплых объятьях, коснуться ее, вдохнуть ее запах и увидеть ее лицо. Все. Даже собственную жизнь. Но я понимаю, что она бы этого не хотела. Она отдала свою жизнь, чтобы я жил, и я буду жить. Ради нее. — Какой же ты плакса, — шепчет Цунаде-сан и я, отстраняясь от нее, вскидываю голову. Слезы не останавливаются, а щека продолжает гореть, но я уже не всхлипываю, постепенно успокаиваясь. — Сакура была сильной, верь мне, — она произносит это так уверенно, сжимая мои ладони. — Чтобы быть сильным не нужно знать тысячи техник, как твой отец; не надо быть едва ли не полубогом среди шиноби, как Наруто и Саске; и уж точно не надо уметь крошить камни кулаками, как это делаю я. Быть сильным это куда сложнее. Быть сильным это без малейших колебаний, без единого сомнения отдать свою жизнь, за кого-то другого. Именно поэтому твоя мама была сильной. Она с самого начала знала, чем может обернуться твое рождение, но не допустила и мысли, чтобы прервать беременность. Она отдала все свои силы, чтобы ты родился живым и здоровым. Поэтому никогда, слышишь, никогда не сомневайся, что твоя мама была сильной. Я стою как громом пораженный. Она знала! Знала! Но тогда почему? Почему она позволила мне родиться, заранее зная, что умрет. Это же глупо! Я вздрагиваю. Осознание приходит медленно, но верно. Я же тоже готов отдать свою жизнь, что бы она жила. Да это не совсем одно и тоже, но… — Она знала? — в горле пересохло, и оттого мой голос хрипит. — Но… — Это называется любовью, Сакумо. Она сделала это, потому что любила тебя. С того самого момента, как узнала о тебе. И она до сих пор любит тебя и будет любить всегда. Любовь? Я знаю, что это такое, настолько насколько могу в силу своего возраста. Я люблю своего отца, своих бабушку и дедушку, и Цунаде-сан я, наверное, тоже люблю. И, конечно же, я люблю свою маму. Но, видимо, этого мало, чтобы понимать всю суть слова любовь. — Когда вырастешь, поймешь, — Цунаде-сан треплет меня по голове. — Я бы могла много рассказать тебе о Сакуре и я обещаю, что когда-нибудь обязательно расскажу, но сначала ты должен услышать все от твоего отца. Так будет правильнее. Я хочу возразить, но что-то меня удерживает, и я лишь киваю, мысленно надеясь, что мне не придется ждать этого еще девять лет. — А теперь умываться и спать! — Цунаде-сан встает с колен и, разворачивая меня, подталкивает к выходу из кухни. Я желаю спокойной ночи и ухожу в ванную. Сплю я как убитый, и мне снится мама. Правда, все что я помню это зеленые глаза, но я уверен, что это она. Во сне она обнимает меня и что-то говорит. Я не помню слов, но мне кажется, что она говорила, что любит меня. Просыпаться мне не хочется, но я слышу стук и вскакиваю — пришел отец. Я быстро натягиваю вещи и впопыхах заправляю кровать. Подходя к двери, я слышу напряженный голос Цунаде-сан, и прислушиваюсь, что бы понять слова. — …возьми себя в руки Хатаке, и расскажи уже все своему сыну, пока его обида не переросла в нечто похуже. Пока он тебя не возненавидел. Ты же не думаешь, что сможешь молчать всю жизнь? Сам упрекал родителей Сакуры, что они не думают о Сакумо, а сам разве поступаешь лучше? Мой отец молчит — он редко перечит Цунаде-сан. И никогда, когда дело касается меня. Не думаю, что он боится, скорее всего понимает, как и практически все, что это себе дороже. — Рано или поздно мальчик узнает, пусть даже не от тебя, но узнает. Так что собери свои сопли в кулак и расскажи ему все. Может не сразу, но хотя бы что-то. Ты ведь понимаешь, что это ненормально, что он ничего о ней не знает. Жители щадят его чувства, да и что в принципе они могут рассказать? О друзьях Сакуры он не знает, что бы спросить у них. Бабушка и дедушка слишком погрязли в собственном горе, меня ты чуть не умолял молчать. И сам тоже молчишь. Но так будет не всегда. Поэтому повторяю, расскажи ему. — Пошли домой, Сакумо, — произносит мой отец. Ну, конечно же, он почувствовал, что я уже встал. Он слышит и чувствует меня. Но тогда почему он не прервал Цунаде-сан. Я открываю дверь и выхожу с самым виноватым выражением лица, но которое способен. Цунаде-сан усмехается. — Забирай своего любопытного ребенка и проваливайте. У меня сегодня выходной и я хочу провести его с пользой, — она подмигивает отцу, думая, что я не понимаю, о чем идет речь. В деревне только глухой не знает, что помимо того, что Цунаде-сан сильнейшая куноичи и лучший в мире ирьенин, она еще известна своим пристрастием к азартным играм и выпивке. Но я об этом ей никогда не скажу. Мне все еще кажется, что у меня болит щека. Отец молча отводит меня в академию и так же молча забирает. За ужином мы тоже молчим, как и после него. Не думаю, что мы все еще в ссоре, скорее всего ни одни из нас не знает с чего начать. Я уж точно не знаю. В моей голове только вопросы о маме, но я понимаю, что они приведут к очередной ссоре, а говорить ни о чем другом я не могу. Только не после того, как, наконец, узнал о ней хотя бы что-то. Ночью я просыпаюсь и иду в туалет. На обратной дороге, я слышу какие-то странные звуки, доносящиеся из гостиной. Свет не горит, но благодаря луне я могу разглядеть силуэт своего отца, который сидит на полу лицом к окну. Он что-то тихо бормочет и мне хватает пары секунд, чтобы разобрать: — Что же мне делать, Сакура? Я никогда не слышал, чтобы отец говорил с мамой. И я никогда не слышал столько боли и отчаянье в его голосе. — Папа, — окликаю его, хотя очень сильно хочется услышать, что же еще он скажет. Но я понимаю, что не имею права подслушивать. Не в этот раз. Мой отец вздрагивает и медленно поворачивается. На нем нет привычной маски и, мне показалось или в его глазах блеснули слезы? — Сакумо? — так же тихо произносит отец, но его голос звучит уже более привычно. — Почему ты не спишь? — Ходил в туалет. Он кивает. Мы оба молчим. Я не знаю, что сказать, а отец, кажется и вовсе не хочет говорить. — Спокойной ночи, — наконец выдавливаю я из себя и разворачиваюсь, чтобы поскорее убраться из гостиной. Мне не нравится такой отец. Неужели я своими выходками довел его? Или он всегда был таким, а я был настолько слеп и увлечен собственными желаниями, что не заметил очевидного. Не заметил, что мой отец раздавлен. — Постой, — от неожиданности я тут же замираю, но поворачиваться не спешу. — Иди сюда. Я не верю своим ушам, но медленно разворачиваюсь и вижу, все такого же разбитого отца, который хлопает ладонью по полу рядом с собой. На негнущихся ногах подхожу и неуклюже сажусь, практически падаю на пол. Меня поддерживают обычно сильные, но сейчас, будто резко ослабшие руки отца. — Прости меня, милый, — отец опускает голову на сложенные в замок руки. Я не понимаю, куда он клонит. Неужели извиняется за ту ссору, но это я должен извиняться. — Это ты меня прости, — тоже шепчу я, не решаясь говорить громче, чем отец. — Нет, тебе не за что извиняться, — он тяжело вздыхает и, поднимая голову, улыбается. Но я не знаю этой улыбки. Отец улыбался открыто, обнажая зубы, фальшиво, раздражающим людям в его кабинете, грустно, когда я снова говорил о маме, тянул один уголок губ в вверх, сжимал губы, пытаясь сдержать улыбку. Улыбался печально, осуждая, подначивая, насмехаясь. Он улыбался по-разному, но никогда так. Я даже не знаю, как описать эту улыбку, но мне почему-то тут же захотелось обнять отца. Показать ему, что он не один. И я тут же делаю это, изо всех сил сжимая ткань форменной толстовки, утыкаясь в его плечо и прижимаясь так сильно, как это возможно. Эта улыбка пугает, но она не страшная. Нет. Она вымученная, пустая, будто кто-то специально натягивает ее на уже мертвое лицо, не умеющее изображать эмоции. Я жмурюсь и сильнее зарываю лицо в плечо и глубоко вдыхаю. Запах отца всегда успокаивал меня, когда я был младше, я специально брал его вещи в постель, чтобы лучше спать. Сейчас я надеюсь, что «волшебство» повторится. Но перед глазами все еще стоит ужасающая улыбка отца и его лицо — разбитое и несчастное. — Я давно должен был тебе рассказать о ней, — снова шепчет отец, и я вздрагиваю, но не отпускаю его. — Мне очень больно говорить о ней, но ради тебя я сделаю это, — отец, наконец, обнимает меня в ответ, и я чувствую, что его руки снова стали сильными и успокаиваюсь. — Папа, — неуверенно начинаю я, до конца не веря в то, что хочу сказать. Я медленно отстраняюсь и внимательно смотрю на отца. На папу. Я, конечно, знал, что ему больно говорить о маме, но не понимал насколько. Но увидев его сегодня, я понял, что не хочу, что бы он так страдал, только из-за того, что я хочу знать правду. Я считал его эгоистом, но на самом деле эгоистом был я. — Не надо. Я подожду. Сколько нужно. Я не хочу причинять тебе боль. — Сакумо, — отец треплет меня по голове и, наклонившись, целует в лоб. — Это нужно нам обоим. Ты должен услышать, а я должен сказать. Поэтому прошу, просто выслушай меня, не перебивая, хорошо. Я молча киваю, совершенно не ощущая ничего из того что чувствовал, когда думал, что Цунаде-сан расскажет мне хотя бы что-то о маме. — Я очень сильно ее любил, — тихо начинает отец. — И всегда буду любить. Вообще твоя мама была единственной, кого я когда-либо любил. Я не должен был влюбляться в нее. Это было неправильно, и я осознавал это, но ничего поделать с собой уже не мог. Я молчу, хотя и не понимаю, почему чувства моих родителей могли быть неправильными. Но я подсознательно чувствую, что папа все мне объяснит. И оказываюсь прав. — Дело в том, что твоя мама была моей ученицей. Состояла в одной команде с Наруто и Учиха Саске. Я знал ее с того момента, как ей было двенадцать, — отец снова улыбается, но в этот раз улыбка теплая, он явно вспоминает былые времена. Мало сказать, что я был удивлен, но это много объясняет, например реакцию Седьмого, и редко заглядывающего в деревню, Учиха Саске, хотя тот вообще был не особо эмоциональным. — Плюс ко всему она была младше меня на четырнадцать лет и была влюблена в Саске. В общем, по всем причинам была не самым лучшим вариантом, чтобы влюбиться. Но мы не выбираем, кого любить, Сакумо. Мы просто любим, даже если это не правильно, даже если это кажется невозможным. Даже если нам больно, мы все равно любим. Вот такие глупые мы существа. Но если кто-нибудь когда-нибудь спросит, жалел ли я, хоть одну секунду в своей жизни, что люблю Сакуру, то я уверенно отвечу — нет. Я отвечу так сейчас, и ответил бы так задолго до того как появился ты, и даже до того, как твоя мама ответила мне. Чувства к Сакуре это лучшее, что было в моей жизни. Конечно после тебя. Но и ты есть у меня только благодаря ей. Папа снова улыбнулся и сжал мою руку. Он уже не выглядел так плохо, как несколько минут назад, но я видел, что ему больно и грустно. И мне почему-то кажется, что он всегда будет чувствовать это, вспоминая о маме. Сколько бы времени не прошло. — Я не планировал признаваться твоей маме. Я уже смирился, молча наблюдать за ней, помогать, если потребуется и всегда быть рядом, но не настолько близко, как бы мне хотелось. Я уже свыкся с мыслью, что однажды буду поздравлять ее и Саске со свадьбой, стараясь сделать как можно искренней. Буду нянчить их детей, потому что своих у меня точно не будет. Я уже распланировал остаток своей жалкой жизни, но не учел одного. Не учел твою маму. Сакура всегда была подобно бури. Я думал, что изучил ее, но ошибся. Я настолько закрылся в себе, в собственной боли, что не заметил ее чувств. Ее боли. Она, так же как и я была раздавлена, измучена и нуждалась в любви, которую не мог дать ей Саске. Но, несмотря на это, она не искала ее в ком-то другом. Нет, у нее было достаточно сил, чтобы справиться самой. И она справлялась, попутно излечивая меня. Словом, жестом, улыбкой. И я сам не заметил, как стал зависим, хотя куда уж больше. Но раз узнав, что это такое, когда она улыбается лишь тебе, когда ее глаза горят для тебя и когда ее руки касаются тебя не для того что бы вылечить тело, а для того что бы излечить душу, очень быстро понимаешь, что без этого уже невозможно. Тогда я послал все к черту, все правила, все дурацкие причины, которые сам же себе и втолковывал и признался ей в своих чувствах. Я не надеялся на взаимность. И мысли не было, что Сакура когда-нибудь сможет меня полюбить. Но она смогла. Пусть и не сразу, но смогла. И когда я услышал столь желанные слова, я почувствовал себя самым счастливым человеком. Она делала меня счастливым, тогда когда я уже и сам уверился в том, что счастья мне не видать. Сакура часто спрашивала меня, за что я ее полюбил. И я всегда говорил ей, что за все. За ее доброту, смелость, отзывчивость, преданность, за ее вспыльчивость, грубость, глупость, ранимость, наивность. За все. Я бы мог долго рассказывать, какой я ее видел, но у нас с тобой еще много времени. Я просто хочу, чтобы ты сейчас понял, что твоя мама не была идеальной. Нет, но для меня она была и остается самой лучшей. И это самое главное. Но у нас было невероятно мало времени. Чуть больше, чем два года. Я вздрагиваю. Два года? Так мало? Это несправедливо по отношению к отцу, ведь он только обрел свое счастье, а я… А я его отнял. — Не надо, Сакумо, — видимо заметив мое выражение лица, произносит папа и снова улыбается. — Ты не виноват. Скорее это я не смог ее защитить. Незадолго до того, как Сакура узнала что беременна, на Коноху было совершено нападение и твоя мама, как лучший ирьенин занималась лечением раненых. — Мама была лучшим ирьенином? — все же не сдерживаюсь и перебиваю его. — Да, Сакура обучалась у Цунаде-сама, но еще во времена Четвертой мировой войны шиноби превзошла ее и стала по праву считаться лучшим медиком во всем мире, — я был поражен этой новостью, и мне еще больше захотелось стать ирьенином, в память о маме. — Она лечила раненых по всей деревне не жалея своих сил. Я был Хокаге и был в гуще сражения, но должен был лучше позаботиться о ней, выставить больше АНБУ, хоть она и отказывалась от тех, что уже были. Я же знал, что лечить на расстоянии и сражаться, если что будет для нее очень сложно. А она никогда не бросит раненых. Так и произошло, кто-то из врагов обнаружил, что кто-то лечит раненых и нашел Сакуру, навязав ей бой. Когда все закончилось, я обнаружил ее без сознания — она потратила слишком много чакры и была ранена. Ты должен был понимать, что твоя мама владела особой техникой, позволяющей лечить буквально любые раны, пока у нее была чакра. У нее на лбу была такая же печать, что и Цунаде-сама, и в ней она копила чакру, с помощью которой и лечила и себя и других. В этот раз раненых оказалось слишком много. Когда она очнулась, Цунаде-сама сообщила нам новость — Сакура была беременна. Если бы мы только знали. Организм твоей мамы был истощен, но ее не волновали прогнозы и предостережения Пятой, она знала о них не хуже ее. Я думаю, ей было все равно и на мое мнение. Она уже все для себя решила. Что случилось дальше я думаю ты и так понимаешь. Мы не успели с ней пожениться, так как большую часть беременности она провела в постели и наотрез отказывалась провести церемонию «пока она в таком виде». Она смеялась, обещая, что как только ты родишься, то я никуда не денусь — женюсь на ней. А я никуда и не собирался, но мы так и не поженились. Последнее, что она сказала это твое имя. Даже умирая, она хотела сделать приятное мне. Она назвала тебя в честь моего отца, ну об этом я думаю знаешь. Сакура понимала, что я никогда не попрошу о таком и не дам тебе его имя, после ее смерти, так что она из последних сил сама позаботилась об этом. Папа уже не сдерживал слез и я плакал вместе с ним. У меня была лучшая мама на свете, и я был рад, наконец, узнать о ней столько всего. Узнать о том, как она перевернула жизнь моего папы. — Сакумо, обещай, что никогда больше не будешь думать, будто ты ее убил, — папа сжал мои плечи и внимательно посмотрел мне в глаза. Я кивнул. У меня никогда бы не хватило сил убить такую сильную женщину. Это было ее решение. Она добровольно отдала свою жизнь за мою, и я сделаю все, чтобы никто не сомневался в том, что она сделала это не зря. — Цунаде-сан согласилась взять меня в ученики, — не знаю почему, но мне захотелось поделиться этим именно сейчас. — Я стану ирьенином, как мама. Папа крепко меня обнимает и утыкается мне в макушку. — Я очень рад за тебя. И она тоже рада.