Хранить молчание

— Злишься, - Тарасов кидает это слово в воздух так, как швыряет на лёд шайбу. Легко, подбрасывая ввысь, чтобы потом тяжело упало на холодный кафель; почти смакует. Валера ёрзает по скользкому кафелю, согретому теплом собственного тела, наклоняет голову, а потом снова откидывает её к стене - получается так, словно он бьётся о стену, и видимость недалека от желания. Затылок приятно холодит. Где-то справа мерно капает из плохо завинченного крана вода. Тарасов стоит на пороге тёмной душевой, упираясь руками в косяк - будто собирается преграждать дорогу. Свет, текущий с потолка раздевалки, бьёт ему в спину, лица не видно, только силуэт - черный на лимонно-желтом, а ещё - золотой контур по телу. Валера смотрит на него снизу вверх, лениво щурясь. По собственному телу расплескивается, стоит двинуться, приятное ощущение падения - конца, разрушенной карьеры, продолбанной жизни и прощания со льдом. Привет, звёзды чебаркульской Звезды, скоро увидимся. В лучшем случае. — Злишься, - утверждает Тарасов, цокнув языком. - Ну, позлись, полезно для кровообращения. — Вы зачем пришли? - он собирался спросить в полный голос, но спрашивает шепотом, скрипящим и хрипящим, как старая пластинка под граммофонной иглой. — Закрывается лавочка, Валера, - тон у Тарасова какой-то играючи-злой, насмешливый и требовательный (требующий - чего?) одновременно. Он похлопывает ладонью по косяку. - Собирайся и вперёд, к маме. Валера крепче сжимает в замке сложенные поверх колен руки и закрывает глаза. Сказанное проходит мимо, он улавливает только одно: надо уходить. Кто-то добавляет над ухом тихо, свистящим шепотом: навсегда-а-а? Значит, нужно сказать. Хотя извиняться - извиняться он никогда не умел. По крайней мере, так хорошо, как что-то портить. — Я не хотел. - Шепот всё ещё слишком громкий, многократно отражается от гладких стен и возвращается обратно, ударяясь о барабанные перепонки. — Что? Не расслышал. — Я не хотел, - он повторяет громче, подаваясь вперед, отделяясь от стены, чувствуя, как тело дрожит, напряженное, натянутое, будто перед выходом на лёд. - Я не хотел. — Че-го? - лица Тарасова всё ещё не видно, только крест силуэта, только внимательно наклоненная вперёд голова, а, может, это не внимание, а, может, это боевая стойка - как у испанских быков на аренах и узких улицах на энсьерро. — Я вам сказал, - Валера тяжело сглатывает. - Я не хотел. Я так не думаю. Я не так думаю. Я не... — Ты вообще не думаешь, Харламов, - с хищной ласковостью заканчивает Тарасов. Его версия альтернативная, но очень похожа на правду. - Вот что я тебе скажу, мальчик. Мне плевать, - голос крепнет, взлетает, звеня, под потолок, ударяется о стены, будто ему тесно, - что ты думаешь обо мне. Мне плевать, что ты думаешь о моих методах. Мне даже плевать, что ты вообще думаешь, если это не касается льда, ты понял меня? Его внимание снова работает избирательно, он в очередной раз улавливает только одно: лёд. — Я буду играть? - на этот раз Валера подаётся вперед всем телом, подбираясь, будто готовясь пружиной выстрелить вверх. Ленивую сонливость прощания с смывает, как прибоем. — Нет, Харламов, - Тарасов чеканит, - ты будешь работать, как вол, и отбивать шайбы у меня будешь каждый день, скажу - грудью, а скажу - головой будешь, ясно? — Ясно, - Валера, быстро кивнув, вскакивает на ноги. Душевая на секунду, сделав затейливый кульбит, обрушивается вниз и в сторону. По затекшему телу ударяет колкая волна. - Так вы не выгоняете? — За что? - тон всё ещё опасный, будто подначивающий. В нём - металл. — За то, что я... Сказал я... — Валера, - Тарасов, продолжая руками держаться за косяк, наклоняется вперёд, морщится, щурится, смотрит исподлобья, - хоккеист Валерий Харламов, ты меня за кого принимаешь, я не понимаю? Я тебе сопливый мальчишка из дворовой команды, что ли? Это спор-р-рт, Валера, большой спорт, - голос бьёт и толкает, гулкий, сильный, прямо в грудь, как превосходящий соперник, - отсюда не вылетают из-за истерик. Но чтобы эта - была последняя, - и фраза тяжелой печатью ложится на память. Несказанное «Иначе - всё» таится за ней, неотступное, непобедимое, безальтернативное. — Понял, - он шепчет ответ одними губами. Голова не перестаёт кружиться, кружится только сильнее, вместе с ней по часовой стрелке движется вся выстуженная душевая, и проём двери, и желтый прямоугольник, перечеркнутый чужим силуэтом, в котором тоже - натяжение струны. Как в сказке, безотчетно думает он, о мёртвой и живой воде. Был Валера-дурак, заглотнул мёртвой не по мерке, а потом влили в него живой. — Анатолий Владимирович, - ему хочется вдавить слова в стене, в пол, вмять в блёклый кафель, - я больше никогда. Правда. Я не думаю так. Честное слово вам говорю, не думаю! Тарасов вздыхает. Долго, протяжно, утомлённо. Отталкивается от проёма и шагает вперёд, подходит ближе, берёт за плечо. Сокращенное расстояние ударяет в идущую кругом голову, как сто грамм на пустой желудок. Света не становится сильно больше, он всё ещё бьет Тарасову в спину, даже вблизи по-прежнему не различить взгляда, только глянцевый желтоватый отблеск. — Каким я там пнём у тебя был?.. — Анатолий Владимирович! - он чувствует, как вспыхивают уши, и закрывает глаза. Тарасов сжимает его плечи - и глаза приходится открыть, чтобы тут же удариться о непрозрачную черноту чужих. — Слушай меня внимательно, Валера. Всю свою гордость, весь норов свой - засунь подальше. На играх - там пусть хоть фонтаном, чтоб шарахались от тебя, а до и после ты у меня будешь работать, работать, работать, потому что однажды, Валера, - Тарасов наклоняется ближе, почти прижимается лбом к его лбу, чужое лицо так близко, что плывёт перед глазами, как в пьяном чаду, - ты их всех сделаешь. Говорю один раз, больше повторять не буду. — Вы так думаете? - он шепчет это глупое, мальчишеское, самое важное, и чувствует, как собственное дыхание застывает у лица напротив. От плеч по всему телу, наверх, в голову, и вниз, к солнечному сплетению, к животу, растекается пульсирующий, алый жар. Ему нужно услышать - смертно, смертельно. — Ду-ма-ю? - Тарасов вдруг резко поднимает руку ещё выше, опускает ладонь на затылок, вжимает его лбом в свой лоб. - Я знаю, Валера, хоккеист Хар-р-рламов. Валера пытается глотнуть нагревшийся, густой, как горячий пар, воздух, но не может. Это лицо, жестко и строго выточенное, слишком близко, выдохи смешиваются в одну ядовитую газовую смесь, бежать некуда, потому что огромный земной шар весь, с параллелями и меридианами, мировым океаном и антарктическими льдами, с пустынями и горными хребтами, сужается, трансформируясь, до куба душевой. До человека, который в него верит. От которого ему больно, как от удара. От тяжелой руки - больно всегда. Только боль боли рознь, а эта двойной дозой и душит, и питает. — Спасибо, - губы двигаются ещё, но он ничего больше не говорит, только пытается захватить ртом воздух, откусить от него кусок. Сейчас можно совершить ещё одну - целую одну - ошибку, и если из-за истерик из большого спорта не гонят, то из-за такого - выгонят взашей, дай бог - если только из спорта, но чужое лицо всё ещё близко, этот глянцевый отблеск в глазах тянет, как на привязи, и когда слышишь подобное «Я знаю» - можно принять это почти за... — А теперь пошёл, - тихо говорит Тарасов, отстраняясь. - Давай, домой пошёл, спать. — Анатолий Владимирович... — Иди-иди, - он кивает в сторону двери. - Синяки подлечи. Ледку приложи. — Ледку я и так прикладываю. Весь прикладываюсь, ежедневно, - усмехается Валера. Свет, бьющий из дверного проёма, слепит глаза. Смешок у Тарасова короткий и хрусткий. - Спасибо вам. — За синяки? - а вот усмешка - острая, как бритвенный край, узкая, усталая. Тёплая, как нагретый телом кафель. — За всё. - Он оборачивается уже на пороге, договаривая: - Я вас не разочарую. Никогда. Обещаю. — Ты не зарекайся, Валера, - негромко отзывается Тарасов. Он только кивает в ответ. Больше никогда, забрасывая на плечо сумку и косясь на дверь душевой, откуда так и не выходит тренер сборной, думает он, больше никогда не разочарую. И тогда - скажу. — Всё я вам скажу, - шепчет он в стену, не видя, как Анатолий Тарасов в полутёмной душевой мерно бьётся затылком о холодную стену, пытаясь выбить из головы жаркую, рвущуюся наружу дурь - почти сказанное или сделанное. То, о чём я тебе никогда не скажу, хоккеист Валера Харламов.

май 2013-го.