«Не может быть принято никаких условий, кроме безоговорочной и немедленной капитуляции» © Улисс Грант.
Её зовут Ира, у неё глаза странного, какого-то сумрачно-оливкового цвета - сухая земля в древесной тени, и ласково внушающий голос - как у учительницы начальных классов. Он пытается представить её руки - ломкие запястья, тонкие пальцы. Руки, которые взметнулись бы, как крылья птицы, когда он рванул вверх тонкую блузку. Руки, которыми она вцепилась бы в его плечи - острые ногти, полукружия следов на коже. Пытается представить её - изящную и текучую, с золотящейся в полумраке кожей, смущенную и откровенную одновременно. Её разведённые в стороны ноги и атласную кожу на внутренней стороне бёдер. Нутряной влажный жар. Он пытается искренне, изо всех сил. И не может. Она ускользает, растворяется в воздухе, замешанном на ночной синеве и фонарном свете его фантазий, теряется. Нежность и стыдная, неловкая боль - вот всё, что Ира вызывает в хоккеисте Валерии Харламове. Нежность и стыдная (извинением) боль. Никакого желания. Валера утыкается лбом в скользкий, прохладный кафель, а потом бьется головой - раз, другой, третий, несильно, но мерно, без пользы и толка выбивая дурь. Её зовут Ира, всего час назад он пил с ней безвкусный бурый кофе в каком-то невнятном кафе, представлять её - это тоже не помогает. Не помогают и другие, безымянные, с локонами золотыми, вороными или ореховыми, с белой или смуглой сладкой кожей в ямке между округлых грудей, с зовуще приоткрытыми губами. От них, живых и воображаемых, только стыдно и мерзко, мерзко (от себя) и стыдно (за себя же). Его никому не спасти. Надо сдаться. Он снова победил, в очередной раз, - этот человек с резкими складками у узкогубого рта, с черными, как грех, глазами, взрезающими лицо и спину. Он победил, а Валера - проиграл, и Харламов капитулирует. Это бесчестно и недостойно, но здесь, в пустой душевой, можно избавиться от стремления к извечной победе. Ира, девочка с сумрачно-оливковыми глазами и ласковыми руками, исчезает, сгинув в череде себе подобных. Валера откидывает голову, ловя губами горячую, с хлористым привкусом воду, а потом опускает руку и сжимает себя. Возбуждение болезненное и тянущее, кажется, вообще никогда не проходящее. Ни обхват пальцев, ни первое, рваное движение вверх-вниз, облечения не приносят - и тогда он отпускает пружину, крепче зажмуривая глаза. Чужая рука - загрубевшая, в мозолях, кожа, жесткие подушечки пальцев - сменяет его руку. Обхватывает крепко, двигается уверенно, в идеальном ритме, быстро, резко, но без его собственной судорожности. Он выдавливает воздух сквозь плотно сжатые зубы так, словно с него живьём сдирают кожу; становится так колко-хорошо, что почти больно. Чужое тело, сильное, без женской льнущей тонкости, вжимает его грудью в стену. Валера почти слышит второе дыхание над собственным ухом. Голова кружится, в груди - угли. — В-вы... Вы-ы-ы... Там, в собственной голове, он толкается бедрами не в свою, а в чужую руку. Но даже при этом не может перейти на запретно-личное, общее для двоих «ты». А потом у виска звучит тихое, по слогам: «Так, Ва-ле-ра?» - и он ловит ртом воздух и горячую воду; в мозгу что-то многократно вспыхивает, ярко и бело, долгой световой пульсацией. После Валера склоняет голову, подставляя шею под струи, как под нож гильотины. Брезгливо стирает рукой с кремового кафеля собственную сперму. В душевой при раздевалке нет никого, только он, он один - и его больное, богатое, стыдно-непристойное воображение, которому он сдаётся на милость вот уже какую неделю. Воображение персонифицирует. Оно кидает ему тарасовские руки, тарасовские интонации, тарасовское ощущение силы, как подачку, как кусок хлеба голодному. Оно говорит: бери это, раз больше нечего. Оно говорит: забудь, стыдно тем, кто здоров и счастлив, ты - болен и погибаешь. Оно говорит: он вошел в твоё существо, он забрал тебя, как вещь, ты просто сдохнешь, если станешь себе запрещать. Валера и не запрещает. Пытается, да не выходит. О том, как это могло с ним случиться, он бросил думать ещё с год назад. Просто отсёк, это было бы уже слишком. — Ненавижу вас, - тихо, беспомощно шепчет он, упираясь в стену лбом и ладонями. Струи бьют по спине, будто бичуют; это сравнение кажется очень правильным. - Как я вас ненавижу, вы бы только знали. Ну за что? Перекатывается лбом, горячим, будто в лихорадке, по глянцевому кафелю, пытаясь остудить, но бесполезно. — Почему вы. Почему вы? Почему вы, вы, вы. Шумит вода. Вокруг слишком тихо, тишина вне водного шума звенит оглушающе, ответа не расслышать. Ответа нет.***
Через стенку от него, прижавшись спиной и затылком к холодной плитке, Анатолий Тарасов закусывает изнутри щёку так сильно, что во рту становится солоно. Жар внизу живота, унизительный, неподобающий и сладкий, волнами расходящийся по всему телу, натягивающий брючную ткань, - мог бы выдать его с головой, но выдавать некому. Там, за оканчивающейся через метр стеной, Валера всё ещё ждет несуществующего ответа, а больше здесь никого нет. Только они двое - и их общая, выпачканная болезнь. «А почему ты?», спрашивает Тарасов, равняя бесшумное дыхание и считая вспышки под веками, «Почему ты?». Но, видно, прав на ответ у него столько же, сколько у пропащего мальчишки. То есть, ровно ни одного, и тишина звенит оглушительно, страшно, до струйки крови из ушной раковины.май 2013-го.