Короли и капуста

POV Мияги Пуговицы сыпались, одежда угрожающе трещала по швам, ноги лихорадочно путались в штанинах, руки, соответственно в рукавах – Такацуки Шинобу раздевался, сорванным шепотом проклиная все на свете. На восьмом по счету чертыхании мое терпение лопнуло, я дернул его за руку, опрокидывая на кровать, чтобы самому стащить с него некогда стильные, а теперь безнадежно измятые брюки. — Я сам…сам…— огрызнулся он, выворачиваясь из-под меня и перекатываясь, чтобы оказаться сверху. Не нужно быть психологом, чтобы усмотреть в этом его вечном стремлении взгромоздиться на меня замашки истинного захватчика. Он словно войну каждый раз ведет, маленький неугомонный агрессор. Налетает, атакует, наскакивает, не давая ни мне, ни себе передумать. А потом ревет в три ручья, просто так, от избытка чувств. И сейчас, не дав мне как следует себя подготовить, с размаху насадился, замер, прикусив губу и зажмурившись, острые коленки глубоко впились мне в бока, мальчишеские бедра сводит болезненной судорогой. Хочется пощады запросить, да гордость не позволяет, да? Осторожно снять его с себя, бережно уложить на спину, погладить по тонким бедрам, под коленками, отвлекая, успокаивая боль. — Будто сваи забиваешь, а не трахаешься, идио…на редкость неблагоразумный молодой человек. – Вспомнил я в последний момент о профессорском звании. Он постепенно расслаблялся под моими ласкающими прикосновениями. Сбившееся дыхание успокаивалось. На обычно мрачном лице проступала гримаска легкого лукавства, которую он демонстрировал лишь мне и лишь в нечастые моменты, подобные этим. — А я думал, филологи вообще не выражаются. — Не владеть нецензурной лексикой, и не употреблять ее – это разные вещи, умник. – фыркнул я, укладывая его поудобнее. Он послушно развел колени так, что они почти касались простыней. Что-то в этом все-таки есть такое…завораживающее. В его гибкости, горячности, желании самозабвенно отдаваться, беря взамен не меньше. — А зачем вообще знать такие слова, если их не использовать? – поежился он, неосознанно пытаясь ускользнуть от моих пальцев, смазанных гелем. – Холодно… — Лучше пару секунд холодно, чем несколько дней больно, — наставительно произнес я, подхватывая одну его ногу под коленкой и прижимая к его плечу, и отводя в сторону другую. Ему так не особо нравится, и совершенно зря, между прочим, так расслабиться гораздо легче. Да и вообще, может хоть раз быть так, как я хочу? – А тебе, например, зачем, поваренная книга, если все равно готовишь одно и то же? Ответить он не успел, только придушенно охнул в ответ на мое неторопливое движение и часто, рвано, мелко задышал, кусая губы. Ну вот, опять забыл вдохнуть глубже в самый последний момент. Вот и учи такого… * * * Мы живем вместе что-то около восьми месяцев. Короче, целую вечность. Тридцатипятилетний преподаватель японской литературы и его непростительно молодой бывший шурин, ясноглазый и до неприличия влюбленный Шинобу. Маленький, стройный, вечно жаждущий Шинобу. Шинобу Хмурый, Шинобу Склочный, Шинобу Всегда-с-иголочки-одетый. Звучит, как прозвище какого-нибудь европейского короля из Средневековья. Попробую-ка еще: Шинобу Покорный, Шинобу Страстный. Первый и Последний в одном лице. Признанный завоеватель кухни и сердца одинокого профессора, самонадеянно возложивший на себя звание света моей жизни и присвоивший регалии, о существовании которых я и не подозревал. После нашей с ним….мм…активности, мы еще немного повалялись, молча собираясь с силами. Я нашарил среди простыней раздавленную пачку сигарет и немедленно закурил, выпуская дым в противоположную от него сторону и досадуя на то, что не открыл заранее форточку. Он же натянул одеяло до пояса и старательно изучал потолок, время от времени бросая в мои сторону непонятные взгляды, когда думал, что я не вижу. Мое правило номер -дцать – чем уламывать, лучше подождать, пока сам созреет. А Шинобу долго молчать не будет. — Мияги? А что я говорил? Он приподнялся на локте. — Пойдем ужинать? Мда. Ну нет, так нет, значит в следующий раз. * * * — М…мияги? Я поднял взгляд от газеты, только для того, чтобы увидеть его напряженную спину. Он яростно рубил огромным ножом что-то зеленое, но, к счастью, кажется, не капусту. Не уверен, с моего места было не видно. Вообще, предполагалось, что мы готовим по вечерам сообща, вот только моя помощь в последнее время сводится к молчаливому присутствию на кухне. Моральная поддержка, не иначе. А может, и свита для венценосной особы. — Весь внимание. — А ты мне изменяешь? Приехали. — Шинобу, ты здоров? Оставив вопрос без внимания, я честно попытался снова вникнуть в статью, но ни хе..простите, ничего не получилось. — Нормальный вопрос, — пожал плечами Шинобу. – Так ты ответишь? — Нет, дорогой, — устало буркнул я. – С тобой, пожалуй, изменишь, если у тебя на счету каждый мой засос. — А ты…хотел бы? – трагическим шепотом выдал мальчишка, повернувшись, но не смотря мне в лицо. – Как ты думаешь, ты когда-нибудь мне изменишь? Скроив по мере возможности скучающую мину, я снова взялся за газету. Проучить бы его… — Я, пожалуй, подумаю на досуге над этим предложением, Шинобу… — Мияги!!! – он даже слегка побледнел. – Не шути так! — Ладно-ладно, — примирительно поднял ладони я. – Не изменял, не изменяю, и не буду. Только не размахивай так своим тесаком. — Точно не будешь? Совсем-совсем? – шепотом уточнил Шинобу, подозрительно часто моргая. — Клянусь! — И я совсем, — неожиданно признался он. – Никогда-никогда. Вот уж действительно сюрприз! А то я все гадал, с кем еще спит мой маленький цепкий возлюбленный. — И? Мы все выяснили, и теперь заслужили ужин? Спохватившись, Шинобу кинулся к кастрюле, принимаясь со скрежетом помешивать содержимое. Но хватило его, конечно, ненадолго. Он весь такой – комок энергии, к сожалению, далеко не всегда созидательной. — Мияги? — Что? — Я вот тут подумал…если я никогда ни с кем не буду больше…с...спать…, как я узнаю, каково это – быть сверху, ну, то есть внутри кого-то? Черт, этот ребенок хочет меня до мигрени довести? Наглухо загородившись газетой, я постарался придать голосу небрежность и по возможности убрать даже малейший намек на неуверенность. — Минуту назад ты поклялся в вечной преданности именно мне, — напомнил я. – Так что вряд ли тебе светит побывать внутри кого-то. Я имею в виду, кого-то другого. Все последние слова я старательно подчеркивал интонацией. То, что до него, наконец, дошло, я понял, по тому, как он с грохотом уронил поварешку. Да, маленький, ты все совершенно правильно понял. А я похоже, совершенно сбрендил. — М..мммияги… — Не реветь! — рявкнул я, поднимаясь и подходя к нему, чуть приобнимая за плечи. – Не хочу есть пересоленное как-бы-оно-там-ни-называлось! — Это рагу, — шмыгнул он. – с цветной капустой. * * * В итоге, я ему дал. Уж не знаю, из каких таких соображений, но факт. Так что теперь мы равны. Не сказать, что все прошло как по маслу, и я покорен навеки, но в-общем, было неплохо. Особенно трогательными были его сосредоточенное сопение за спиной, срывающийся от напряжения голос и попытки не кончить от первого же поступательного движения. Уверен, что обернись я хоть на мгновение, и с затеей можно было бы распрощаться – у него бы просто ничего не получилось, слишком он нервничал. Поэтому я просто вытянулся во весь немаленький рост, подгреб к себе пару подушек и предоставил ему полный карт-бланш. Хотя вообще-то беспокоиться полагалось мне. А так – с поставленной задачей он вполне справился, шаг за шагом, аккуратно и методично выполняя с моим послушно расслабленным телом все положенные манипуляции, и так же аккуратно и методично подводя нас обоих к грани, за которой мы оба забыли свои имена. Пожалуй, я бы поставил твердую четверку. Так усердно, малыш, этим не занимаются даже очень взрослые и опытные люди. А потом, когда все уже закончилось, я услышал, как он всхлипывает, повернулся, сгреб в охапку и попытался успокоить, но этот мелкий плакса все упорно отворачивался, а у меня уже вышли все слова, даром что профессор. Крепко же его забрало! Так мы и заснули – я, с перемазанной кремом задницей, и в моих руках он, мой мальчик, хлюпающий покрасневшим носом. Он вырос, но временами бывает все тем же глупым ребенком, который страшно боится, что я ему откажу. И просто не знает, что отказать я ни в чем и никогда просто не смогу, это право я утратил еще тогда, на кладбище у могилы сенсей. Что это он для меня – венценосная особа, а не наоборот. Ну, не знает, и хорошо. И вообще, кому какое дело, что и как мы творим. Если нельзя, но очень хочется, то можно, это даже дети знают.