Комканная бумага

ㅤ ㅤ ㅤ Посуда звенит где-то на фоне, а глаза режет солнцем. Не то бокал разбили, не то кто-то тост произнёс. Алеку плевать, у него болит голова, от кофе вяжет пасть, а на воду смотреть тошно. Слишком светло. Это Иззи его вытащила, он бы так и остался в номере: днём встреча, к вечеру совещание для других часовых поясов. Ему не до завтраков в пафосных заведениях. Вот только её это не волнует. Она пьёт вино до двенадцати дня. Второй бокал или третий. На него не смотрит, хоть и улыбается, пальцем по оголённым от помады губам водит. Изабель уверена, что им нужно выходить, им нужно было, чтобы их видели, не только по раздельности. Не только в заголовках грязной прессы, где убого чёткими фотографиями проследован их путь до номера. Это она приучила Алека к цвету, заставила его выбраться из чёрного короба печали о прошлом. Она поменяла его рубашки и парфюм, заставила подстричься и носить очки. Она выволакивает его за руку в свет, как маленького ребёнка. Даёт интервью и устраивает сцены на людях. Она пьёт и играет бесконечную стерву перед камерами. Ей приходится. Раньше на них так не смотрели. Изабель слишком хорошо знает, чего им может стоить ошибка. Сколько бы денег не было за их спинами, каким бы выгодным не было сотрудничество с ними, как громко бы не звучала их фамилия – осудят. Стоит только появиться хоть одному правдоподобному слуху, хоть одному неверному их шагу, всё рухнет. От империи не останется и праха. Потому рубашки на Александре в клетку, яркие, чтобы следов её губ было не видно. Потому ночью, как вор и портовая девка, она сбегает в свой номер. Потому ноги под столом от него отодвигает подальше, в глаза не смотрит и заказывает ещё вина. Они всё потерять из-за страсти, как их отец, не могут, хоть страсть эта и дерёт любовью душу. Когда умер отец, что-то изменилось. Мир и так был сотрясён его поступками, газеты пестрили фотографиями, а воспоминания о нём мешались с собственным отвращением и заголовками жёлтой прессы. Изабель долго не могла уяснить для себя, почему её так воротит от мысли об отце-предателе, которого топили столько лет за аморальность поступков, когда она сама свою мораль грязью вымазала. Возможно, она не смогла простить ему изменившуюся жизнь. Репортёры у дома, которые почти что лезут к двери, им плевать на частную собственность и чью-то жизнь. Рухнувшие контракты, потери прибыли и доверия. Кто бы мог подумать, что измена одного человека может так крепко подпилить ноги всему, что было построено за годы до этого. Винила и в том, что не стало матери, и пусть он был далеко и не мог повлиять ни на что. Но у неё внутри зудело ощущение предательства, которое сотрясло их всех. Вывернуло их семью наружу, подставило под чужие увеличительные стёкла, где каждый их шаг стал расцениваться в сотнях статей. А теперь отца нет. И это шаткое положение упало на них, на них двоих и Макса. Иззи кажется, что она прежде никогда так не радовалась тому, что он далеко. — Ты слишком много пьёшь, — Алек цедит кофе сквозь зубы и чувствует прямо под очками взгляд Изабель, мол, кто бы говорил. А он бы и не говорил, если бы мог, но в её руке новый бокал, у него же ком тошноты чуть повыше ключиц, под адамовым яблоком. Вчерашний вечер стёртый, красно-серый, подкатывает вязкой солёной слюной в рот. Не самые приятные ощущения. Он точно помнил приём, какую-то нудную речь одного из их соучредителей, кажется что-то про благотворительность и огромный вклад Роберта Лайтвуда. Изабель тогда глухо смеялась в бокал, да и ему было крайне забавно, до щекотливого зуда в пальцах, от того, как верхушка кампании пытается отмыться от грехов «примерного семьянина». А потом потолок серый, высокий и твёрдый, до него руками не дотянуться, но Из пробует. Падает на спину, на мягкий матрас, и тянется руками вверх. Зрение мутное, потому что глаза открывать не хочется. Полумрак перемежается силуэтами, под дверью кто-то ходит. Он спиной чувствует, что вот-вот постучатся, но сделать ничего не может, душит свою осторожность, мнёт меж ладоней сомнение, выбрасывает. Её целует, коленями в матрасе утопая, под грудью, рёбра, и смех у Изабель странный, будто вино в горле булькает, как под водой, с полными лёгкими жидкости. Она его по волосам гладит, по шее, сама с собой разговаривает, чтобы звуки лишние сгладить, чтобы тех, кто за дверью, со следа как собак сбить, пока Алек на коже отметины оставляет больно. Они – звери, загнанные в ловушку своего имени, идущие по ледяным осколками, по крошке стекла из опрокинутого фамильного чана. Никто из них не просил этого, никто из них не хотел. В памяти тихое время запрятано глубоко, аккуратно, бережно закутано в газеты с их лицами, обложено журналами с улыбкой отца и слезами матери. Всё это далеко, неправдоподобно, потеряно. Изабель помнит тот день, когда Алек вернулся. Как он переступил порог, как захлопнулась за ним дверь, отрезая вспышки и гул. Она помнила, как кричала мать, как звенели стёкла, как Мариза слишком уверенной для трезвости походкой топала босыми пятками словно каблуками. Алек вел её под руку по лестнице, так долго, она чуть не задохнулась, без сил протолкнуть воздух по глотке вниз. Он отнимал руки от её лица, пока она плакала. Беззвучно. Сыро. Вокруг глаз кожу пальцем снять можно было, воспалённая, красная, как мокнущая рана между складками кожи. И всё повторял, что всё в порядке, что нужно успокоиться, нужно дышать и трезво думать о том, как быть дальше. Им сдаваться нельзя, им мир на плечи рухнул. Устала, Изабель слишком устала от этого. Ей хочется сказать, что такое в её планы не входило, она не собиралась жить так, разгребать голыми руками все выпущенные им внутренности. Она этого не хотела. Ей про другое говорили, воспитывали как принцессу, позволяли делать всё, что хочется: она читала, пила, готовилась к чёртовому колледжу, вызубрив название каждой кости, что под кожей. Она хотела уехать, поступить, видеться с Алеком, издалека на университетских встречах злить его лишним бокалом вина. Жить она хотела. А теперь всё, впереди такой туман, что терять нечего. Тогда по губам его своими губами, зубами упираясь в зубы, за плечи, держа слишком крепко, она его целовала. Прямо так, не перестав рыдать, почти без воздуха, на новом диване в зале, пока Мариза спала с открытыми глазами наверху. Он пытался убрать её, отцепить как кошку, прогнать, закричать, но его щёки щипало чужими слезами, на плечах зрели тёмные точки синяков от пальцев. Не смог. — Оно уйдёт дальше. В одних руках не задержится. — Выкупать нет смысла. — Знаю. Помолчи. Изабель поправляет очки, будто вдавить их в переносицу пытается, из бокала три глотка без вдоха, следы тёплые, запотевшие по краям оставив. Её не нужно ничему учить, ей не нужно ничего рассказывать, она знает всё сама. И от этого знания сердце стучит ещё больнее, срывается с ровного ритма, она его чувствует, как в своей ладони. У Алека уставший вид, контуры лица будто потекли, под глазами старость, а для тревоги, для отчаянья, которое она под тёмными стёклами прячет, места не нашлось, повезло. Там, где поцелуи под коленями, на икрах и ступнях, не было тишины той, что казалось. Там бдительность была потеряна, а лицо и имя с глупостью в единый прах превращено. Если бы они другими были, если бы сквозь дверь их не слушали, она бы к нему ближе сидела, ногой ноги под столом касаясь. Не кутаясь в шаль, пряча плечи и шею, может и не пила бы столько. Правда, ведь до кома тошноты в горле. — Ты так спокоен, что меня сейчас вырвет. — Это таблетки, если бы не они, мы бы не здесь сидели. И он точно знает где. Знает, что руки были бы красными, что кровь свернувшуюся из-под ногтей вымывать пришлось бы щёткой, железной губкой, пока свою кожу не стёр бы. Изабель его удержала, вцепилась в рубашку, за рукав, пока он вперёд кинулся, почти её расстёгнутую стащила, манжеты остановили. Алек знал, что уже поздно, что время разбитых камер, отобранных флэшек давно прошло, он уже не успел. Открытая дверь напоминала рану, болела почти физически. Ему казалось, что он видит ноги убегающего, стёртые об пол и асфальт серые подошвы кроссовок. Слёзы теперь были его, ком в горле был общим. Из его гладила по спине, плечам, голове, собирала слёзы губами, говорила, что что-то придумает, они что-то придумают. Не вышло. Сейчас на ней лица нет, то, что от него осталось, под очками скрыто. До краха пять, четыре, три, два.. — Звони Джейсу. — Нет, Иззи, ты же знаешь, что нельзя. — Мне плевать, Алек, звони Джейсу. ㅤㅤ ㅤㅤ ㅤㅤ