Белый мрамор

       Это действительно страшно. Саске, лежащий на одной половине кровати, уставившись пустым взглядом в стену, испещрённую мелкими царапинами, что оставил их сам своими сколотыми ногтями, впиваясь до судороги в хрупких пальцах, до почти что крика, стараясь стереть на ней то имя, что выводил грифельным карандашом каждую ночь, каждый свой недосып. Навязчивая идея, непонятная влюблённость в брата… Как называется такая болезнь? Какой-нибудь психоз, да? Саске готов смеяться от этих названий, скатиться, прижимаясь к полу, поджимая коленки и рыдая, глотая горькие слёзы. Слёзы отчаяния, слёзы слабости и слёзы грехопадения. Голова трещит от переполненных мыслей, сжимаешься в комочек, чтобы скрепить всё сломленное внутри, но ведь разорванное сердце не сошьёшь, так? Иногда к Саске приходит мама, поёт ему песни хрипло-дребезжащим голосом, словно смеётся над мальчиком своим, словно не слёзы горят у неё на щеках, а росчерк помады, той самой, коей он разрисовал ей щёки, будучи младенцем.        — Мама, смотри, — своими тоненьким ручонками, пальцами показывая на то, куда надо смотреть, Саске протягивает ей дневник. Там написано каждое событие, что происходит в их доме, каждое молчание и невысказанное, каждая панихида. Женщина берёт протянутое, трясущимися пальцами старается держать, чтобы не упало, грустные глаза обращены на корявые и шаткие буквы, буквы ребёнка, что так боится быть понятый всеми и непонятый самим собой.        «2 мая. Итачи приносит мне много всяких сладостей. Он любит смотреть, как я их поглощаю, считая, что это весьма любопытно. Люблю братика!» — Микото смотрит на эту запись, смотрит, а слёзы сами по себе брызжут в стороны, стекают на белые листы, чернила, которые размываются. Перед глазами всё размыто и непонятно. Женщина глотает воздух губами, рта раскрыть не получается, молчит и лишь руками поглаживает стёртое, испачканое.        — А тебе ведь нельзя сладкое… — проговаривает она, смотрит на мальчишку перед собой. Худой, как веточка, кажется, вот-вот подуешь и сдуется он, станет прахом, первой июльской пылью…        Следующая запись, не отличающаяся от первой, написанная такими же корявыми буковками, как и прежде. Микото читает, а у самой дыхание удушливо сжимает горло, а глаза снова щиплет.        «3 мая. У меня заболел живот. Оказывается, что сладкое — это вредно. Больше не буду его есть. А братишку я по-прежнему люблю!» — такая невинность в каждом слове, бескорыстная преданность. Микото мягко улыбается сквозь слёзы. Сердце сжимается и разжимается, скрючивается, становится маленьким, а грудь наполняется воздухом, да так, что круги перед глазами, которые плывут. У неё закружилась голова, но она по-прежнему улыбалась сдавленно и натянуто.        — Мамочка, а почему ты улыбаешься и плачешь? Ведь когда люди улыбаются, они счастливы, а ты плачешь! — такой забавный упрёк, вызывающий тихий смешок. Микото смотрит на мальчика, на своё чадо, смакует и соображает, что сказать. Хрипло:        — Я просто устала, мой дружочек, — женщина опускает голову, смотрит на эти записи, поглаживает их своей дрожащей рукой. Остановить бы эту дрожь! Но она не может. Смотрит на эти закорючки, на эти кляксы, дрожит и сжимается. Читает дневник, перелистывает страницу. Там уже другое, тоскливое и ранимое. Буквы ровны и красивые, но всё равно сбиваются, вот буковка «а» слегка недописана…        «19 июня. Итачи наклонился, поцеловал меня и ушёл. Ничего не осознавая, я испугано вжал в себя голову, понимая, что произошло нечто ужасное и плохое, иначе бы брат не ушёл так стремительно…» — Микото не плачет уже. Глаза высушены, горят. Горят зажигательным огнём, трепещущем. Она сжимает руки в кулаки, смотрит на подростка перед собой. Вытянулся, стал ещё более худым, чем прежде. Только теперь в чёрных глазах читается непонимание и страх, а руки обнимают плечи, которые дрожат мелко и робко, обозначая стеснение. Микото отворачивается. Смотрит и листает дальше, злится, злится, злится.        «30 июля. Итачи сказал мне, чтобы я забыл обо всём. Но я решительно настоял на том, чтобы он объяснил мне всё, тогда он снова меня поцеловал… Я почувствовал себя так легко и хорошо!» — Микото строчки эти читает несколько раз, заучивая наизусть. Чтобы в памяти были как позорное клеймо, коим клеймят девок из Бродвея, чтобы жизнеутверждающим молебеном знать и просить прощения, не забывая ни одной молитвы.        Дальше же, чем дальше она листала, женщина видела исковерканные буквы, перечёркнутые предложения, следы слёз и смотрела в этот раз на взрослого юношу, что прятал руки, которые были испещрены порезами, все синюшные и чёрные. Микото уставилась в дневник.        «10 августа. Итачи ударил меня. Я не понимаю, почему? Почему он так поступил? Я кричал, что ненавижу, а он лишь улыбался…» Женщина не стала останавливаться, пролистывая дальше. С каждым листиком, что так злобно были исписаны, она чувствовала опустошение, словно из неё выкачали жизнь, нашпиговали лишь смертоносным смрадом, что разлагает её изнутри. Пустым взглядом она уставилась на сына. Он писал, что ненавидит брата, что презирает его. Вся боль её потухла, как и злость. Белая, как мрамор, она была прекрасна в этом своём холодном безразличии.        Истощённая, на негнущихся ногах, она подошла к сыну, чьи глаза непроницаемо смотрели на неё с тупой усталостью, а если заглянуть поглубже — и невыразимой болью.        — Я знаю, милый, знаю, — она обнимает его, поглаживает голову, что склонилась ей на грудь, ожидая приговора.        — Пошли со мной, — женщина протягивает руку, забирает с собой своё сокровенное, что по глупости оставила, когда лезла в петлю…