Начало — это условная точка отсчёта.
Обнаружить себя в кабинке для переодевания с членом, сжатым чужой рукой, было гораздо менее странно, чем должно бы в теории. Не то чтобы Бен часто задумывался о том, что кто-то может отдрочить ему средb бела дня, вдавливая в хлипкую стенку из рассыхающегося дерева, но восприниматься так нормально это не должно было совершенно точно. Где-то за пределами кабинки, квадрата песка под ногами и мира в целом смеялись дети, надрывался Боб Дилан и слышались глухие, тяжелые удары сомкнутых замком рук по волейбольному мячу; шум, белый и трещащий, смазывался в одно сплошное ничто, перед глазами плыло, пот едко просачивался между крепко сомкнутых век, капал с ресниц. Было невыносимо, экваториально жарко и, наверное, всё происходящее - следствие теплового удара. Вряд ли Бен назвал бы себя образцом целомудрия, но. Это дивное, многозначительное «но». Что - «но», он подумать не успевает; думать о своём отношении к случайному сексу, когда тебя разворачивают к этой проклятой стенке лицом, надавливая влажной, скользкой (пот и смазка, думает он, его пот и моя смазка) ладонью на поясницу, крайне тяжело. Бен послушно упирается в потрескавшуюся желтую краску ладонями и прогибается. Чужое дыхание за спиной тяжелое и глубокое, а руки сжимают бедра слишком крепко. Так крепко, что Бен вопреки логике нетерпеливо подается назад, склоняя голову и пряча в тени неожиданно вспыхнувшее лицо. Кажется, он слегка польстил своей порочности. Он пытается не думать о том, как всё это выглядит со стороны, потому что если подумает, то тут же кончит; он уверен в этом, как ни в чём. — Тво-ю ма-ть... т-твою ма-а-ать, - тянет Бен после первого толчка, короткого и резкого, обжигающе болезненного. Окей, быстрый секс на сухую был плохой, очень плохой идеей - и он уже собирается в очередной раз подумать о том, как вообще здесь оказался, но снова не успевает. Этот парень с сумасшедше горящими глазами (Бен - помнит) опять опережает его на шаг, он, кажется, всегда опережает его на шаг, хотя какое, к дьяволу, «всегда», если они знакомы два часа, два-часа-и-дай-бог-каких-нибудь-двадцать-четыре-минуты. Вероятно, эта встреча не была возможна нигде больше, кроме как посреди пляжных песков Лагуна-Бич. Боже, благослови Америку. Бен пытается рассмеяться, смешок выходит коротким и хриплым и переходит в шипящий стон, когда его, огладив вдоль позвоночника и растирая по коже пот, за бедра притягивают ближе, насаживая до упора - уверенно и ошеломляюще. Они оба что-то выдавливают сквозь зубы - Бен снова взывает к небесам, за его спиной слышится сдавленный мат. Он чувствует себя распятым, пришпиленным к нагретому дереву, шелуха облезающей краски занозит ладони, и он не сразу понимает, что скребет эту чертову стенку ногтями. Тот, кто стальной хваткой сжимает его бедра - сильнее, горячее, словно температура тела зашкаливает. Опаснее. Опаснее, чем сам Бен, опаснее, чем кто-либо, кого он знал. Он ни в коем случае не адреналиновый наркоман, что-то другое, чему он пока не может подобрать названия, заставляет его толкаться бедрами и перекатываться лбом по шершавому дереву, что-то другое разрешает ему, отпускает его. Что-то, что концентрируется в чужих руках со вздувшимися венами и напряженным рельефом мышц, в соли пота на чужом лице (он не видит, но уверен), в этих... о, господи... блять, блять, блять... размашистых движениях бедер. За хлипкой дверцей, закрытой на смехотворную щеколду, всё ещё наливается солнцем, как плод - соком, послеполуденный пляжный зной, но весь этот просветленный мир сейчас концентрируется для него там, где соединяются их тела. Быстро, совсем не бережно. Восхитительно, если быть честным, и где та вселенная, в которой он любил неторопливый вдумчивый секс. Определенно где-то за этой дверью, не здесь, где зарождается - помимо сверхновой внизу его живота - что-то пугающе похожее на доверие. Возможно, лучшая во Флориде трава действительно плохо влияет на мозг. Момент, когда чужая ладонь снова смыкается на его члене, он - о, Будда - тоже упускает, только толкается рвано, неровно - вперед, в эту ладонь, и назад, ближе к чужой, неудержимой, совсем не по-хорошему пугающей страсти. Он пытается что-то сказать, долго и безуспешно, судорожно стараясь глотнуть воздуха, всё ещё царапает ногтями стенку, когда звонко лопается шкурка перезревшей реальности и всё вокруг пятнается брызгами сладкого липкого сока. Как пятнается эта тошнотворно-желтая краска брызгами его спермы. Как он сам пятнается изнутри, и это так хорошо, что лучше бы этого вообще не было. Бен приваливается к стенке, глотая воздух, как душными вечерами - ледяную воду, и чувствует, как всего на секунду ему упираются лбом в плечо. А потом за спиной становится пусто, света на секунду - больше, и он надеется, что никто не видел его голой задницы в тот момент, когда его случайный партнер выходил наружу. Когда он, подтянув шорты, минуту спустя выходит следом, то меньше всего ожидает увидеть этого парня в метре от кабинки. У парня напряженные плечи и внимательный взгляд профессионально подкованного маньяка, солдата или психа. Может быть, двух в одном. Он спрашивает: — Как ты? - и это явно не самый привычный для него вопрос. Бен хочет спросить, что он всё ещё здесь делает, но только улыбается. И вдруг вспоминает: Чон. Парня зовут Чон, он здорово играет в пляжный волейбол, а ещё Бену хочется поцеловать его. Отмотать назад и начать хотя бы с поцелуя, а не с руки, без предисловия оказывающейся у него в шортах едва хлопает хлипкая дверца. Кстати, они же уходили за напитками. Тогда. Минут пятнадцать назад. Чон подходит ближе - у него скользящий, стремительно-плавный шаг (один бог знает, как это удается ему на песке) и с какой-то неловкой осторожностью проводит пальцами по его лбу. У Бена перехватывает дыхание, это глупо и прекрасно. — Краска, - поясняет Чон. - У тебя на лице краска. Желтая. Бен соображает слишком долго для человека, закончившего университет Беркли по двум направлениям одновременно, но когда, наконец, понимает, то про краску на лбу верит сразу, на слово, и поднимает руки ладонями вверх. На ладонях - мелкая колкая шелуха цвета яичного желтка. Он думает о том, что она же - наверняка и на лбу, которым он перекатывался по стенке кабины, на спине, которой Чон протаскивал его по этой стенке, и бог ещё знает где. Он снова улыбается, говорит: — Ерунда, - и идет к воде. Прозрачный прибрежный океан живой бирюзой смыкается у его ног - и какой-то внутренний вакуум так же смыкается в нём самом, сжимается и взрывается, порождая новое Солнце, когда он всем телом чувствует устремленный между лопаток чужой взгляд. Это Солнце, он уверен абсолютно точно, будет светить ему, как и настоящее, миллиарды лет.ноябрь 2012-го.