Tender Is the Night

Она перекатывается по постели, по смятому бирюзовому шелку, выгибаясь, проезжаясь золотым затылком по ткани, прикусывая губы; её пальцы в собственном жаре двигаются мерно, ритмично, это так дико, прекрасно, сладостно хорошо - наверное, так же хорошо, как Бену, которому Чон осторожно нажимает ладонью на поясницу, и Бен прогибается так, словно его позвоночник давно расплавился под ядовито-нежным солнцем Лагуна-Бич, и опускает лоб в каплях пота на сложенные руки. Давайте, мальчики. Я хочу посмотреть. Можно? Можно, Бен? Чон, можно? Перед глазами всё плывёт, смазывается, сумеречные краски стекают по белкам глаз, ей плохо видно комнату, но зато отчетливо, ясно, в фокусе видно, как Чон придерживает Бена, оглаживая по бедру широкой ладонью, видно, как двигаются его пальцы. Двигаются там, внутри Бена, так же размеренно, как двигаются её собственные пальцы внутри неё самой. О не выдерживает и тихо, прерывистым выдохом стонет. Ей хочется больше, хочется - как Бен, хочется, чтобы Чон трогал её, готовил, гладил там, внутри, и она запускает под смятый, сбившийся подол платья вторую руку - ниже, ещё ниже жаркого, влажного. Ей хочется всего, сейчас, сразу. Так греховно. Так хорошо, будто они оба действительно берут её. Так спокойно. О закидывает голову, смаргивает то ли пот, то ли сладковатые слёзы и ловит взгляд Бена - мерцающую глянцевую синь из-под взмокших, потемневших волос. В его зрачках чернота - а, может быть, это над заоконным океаном уже слишком темно. Она улыбается ему нежно, ласково - и шепчет: «Я так люблю тебя». И он толчками, судорожно выдыхает густой воздух, перекатывается жарким лбом по локтевому сгибу, по простыням, терпко пахнущим потом, иланг-илангом, сексом, сахарной сладостью травки. — Чон, - тихо зовёт она. - Чо-о-он... Или, может быть, это вовсе не её голос. О путается. Она ласкает, берет сама себя одновременно - дважды, пытаясь невероятно выгнуться над постелью, словно собственные руки могут заменить ей любовь, которой нет равных, словно собственные пальцы - два и один... три и два - могут заменить ей их. Ради меня, мальчики. Вы же покажете мне? Ты же дашь мне посмотреть, Бен? Чон, ты дашь мне посмотреть? Она просит слишком много - или, может быть, ровным счетом ничего, потому что какие секреты могут быть между ними, если они уже давно впаяны друг в друга, втравлены в одну общую судьбу. О всхлипывает, руки уже почти не слушаются, ритм срывается и тогда Чон - будто поняв, уловив, раскодировав её болезненные выдохи - мягко отстраняется (Бен размыкает губы, бесшумно, судорожно глотая воздух), а потом, придержав Бена обеими руками, делает первое, плавное движение вперед. В этом столько бережной осторожности, что она почти теряет голову. Бен низко, коротко, хрипло стонет. О чувствует, как по виску, исчезая в спутанных волосах, стекает слеза. Губы искусанные, саднит. Она знает, что Чон не выдержит долго, он сорвётся, как всегда срывается с нею, но О знает и: это то, что они с Беном могут ему простить. То, что они должны ему прощать. То, что им так хочется ему прощать. «Тебе хорошо?» - беззвучно шепчет она, с нежностью всматриваясь в лицо Бену, в четкий, вдруг обострившийся профиль, «Хорошо? Хорошо? Хо-ро-шо». Бен глотает воздух, сжимает в пальцах простыни, выгибается ещё сильнее - и тогда Чон срывается. О стонет одновременно с Беном, глухой, горловой рык Чона электрическим разрядом проходит вдоль её позвоночника. Вдоль их позвоночника. Она выворачивает шею, закусывает бирюзовый атлас, темнеющий от слюны; тело немеет, горит, ей неудобно, но руки, её руки - они заменяют любовь. Она знает, что ей нужно потерпеть. Потерпеть ещё немного, чтобы быть вместе с ними до конца. До самого конца. — О черт, о господи, господи, господи... Сейчас. Сейчас, мальчики? Мои мальчики. Да, Бен? Чон, да? Они приходят к этому так же, как и ко всему на свете - вместе. Бен в последний раз глотает воздух и давится им, загустевшим и пропахшим их похотью и солью, резко подается назад. Чон сжимает зубы и вдавливает пальцы в его бедра так, что останутся следы - сизо-желтые на золотом. Но всего этого она уже не видит, потому что горячая судорога прошивает насквозь, и ещё, и ещё, и она кончает вместе с ними, никогда не отдельная, а эта комната выталкивает их во вселенную, под колкий и холодный свет, но им никогда не будет холодно. Потом Чон опускается сверху, собою вжимая Бена в постель, лежит так долго, остывая и забывая, и Бен облизывает губы. Их дыхание становится ровным, мерным, О бездумно касается своих губ мокрыми жаркими пальцами, оправляет подол платья, смотрит на них - и улыбается им. Через минуту Чон долго выдыхает и протягивает в её сторону руку. — Иди сюда, детка, - говорит Бен. Она тянется к этой руке и Чон захватывает её ладонь; она тянется к ним через постель, через океанический бирюзовый поток, почти подползает, а Чон, приподнявшись, отделяется всего на секунду, чтобы вскоре снова склеиться кожа к коже - сквозь неё; он обнимает её, укладывая между ними. Она греется их теплом, грудью о спину Бена и спиной - о грудь Чона, касается губами влажного виска одного и пальцев другого. — Не тяжело? - Она улыбается Бену, вжатому их телами в постель, фыркает, трется носом о его щеку. — Мне очень хорошо с вами, детка. О чувствует, как пальцы Чона вплетаются Бену в волосы на затылке, и жмётся к этой ладони лицом. Чон целует её между лопаток. Она так счастлива, что даже страшно. А ещё - ещё она знает для этого слово. Оно растекается по спальне, у этого слова вкус веры, памяти, лучшего на планете каннабиса, это слово замешено на её соках и их сперме, на поте с висков Бена, на терпкости с кожи Чона, на обещаниях, на их вере. Это слово - преданность.

сентябрь 2012-го.