Макс провожает их глазами - странный триумвират из двух обнимающих друг друга за талии девушек и долговязого парня в слишком широкой толстовке. После себя они оставляют на лестничной клетке лёгкий сладковатый послеслед травки, кислый запах похмелья и тень от аромата выветрившихся духов. Он отстранённо спрашивает себя, какого дьявола.
Восемь часов тридцать минут нависают над розовеющим утренним Берлином тонким шифоновым отрезом. Утро пахнет марихуаной, сигаретами и сыростью - на дворе октябрь. Он ждёт, пока девушки, пошатываясь на слишком высоких шпильках, исчезнут в ракушечной спирали лестничного пролёта, и только после этого толкает незапертую дверь. За ней - вывернутая наизнанку, как вещь при стирке, квартира. На кипенно-белой стене, прямо напротив двери, темно-красной губной помадой неровно написано «Ein Schoener Tag». Макс усмехается. Да, этот день вполне себе ничего.
В следующие пять секунд происходят сразу три события: он спотыкается о пустую бутылку Rumple Minze, которому благоволит Том, хватается рукой за стену, проезжаясь ладонью прямо по кровавому, восковому «Schoener», и сталкивается лицом к лицу с самим Шиллингом, показавшимся на пороге комнаты. У него вид глубоко спокойного человека, с аристократическим тактом не замечающего, во что за одну ночь превратилась его квартира, и как-нибудь позже, пару чашек кофе спустя, Макс обязательно спросит, как он допустил подобное - Том, педантичный до зубового скрежета, Том в идеально отглаженных рубашках, Том-чашки-стоят-на-полке-в-строгом-порядке.
— Доброе утро, - сообщает он, будто Макс - нечто само собою ежеутренне разумеющееся, и потягивается, зажмурившись. Римельт отключается всего на пару секунд, когда ткань старой футболки ползет наверх, обнажая светлую полоску кожи над поясом джинсов. Кажется, он сглатывает слишком громко. На ответное «Доброе» его не хватает.
Том выдыхает, морщится и проходит мимо, оттесняя его плечом. Примерно так в его вселенной выглядит приглашение, это негласное «Проходи». Макс и проходит - почти след в след, на кухню, заваленную грязной посудой, картонными тарелками со следами чего-то бурого, заставленную кружками, приспособленными под пепельницы. Из большой чайной, недавно зачем-то сентиментально приволоченной Римельтом из Праги, торчит недокуренная сигара.
— Бардак, - отчетливо комментирует Том и, прислонившись бедром к краю стола, ощупывает карманы. Взгляд его становится сначала сосредоточенным, потом рассеянным. Он стоит спиной к окну, свет блёкло-палевый, ещё отдающий утренними сумерками, и в Шиллинге, окунутом в этот поток, появляется нечто призрачное. Макс, хоть и любуется, соображает быстро, на автомате, потому что привычка - вторая натура, и достаёт из кармана примятую пачку Мальборо - он привык носить с собой сигареты, хоть никогда и не курил. Том молча кивает, вытягивая из пачки сразу две. Он прикуривает от забытой кем-то тяжелой, гравированной зажигалки, низко опустив голову - так, что каштановая челка падает на глаза - и прикрывая газовый язык обеими руками, словно от ветра.
Ком в горле сухой и жесткий, колючий, как репей. Макс пытается откашляться - и не может. Близость Шиллинга болит на коже, как свежий ожог.
Том глубоко затягивается и с наслаждением выдыхает плотный, вихрящийся дым, откидывая голову.
— Как Дюссельдорф? - интересуется он, смакуя табачную ароматную горечь. Этот утренний короткий роман с сигаретой, зажатой между указательным и средним пальцами, Макс знает, почти священен и почти никогда не нарушаем словами. Он улыбается текущей исключительности момента как-то неровно, на сторону, будто одна сторона лица анестезирована:
— Хорошо. Дюссельдорф, - и это первые его слова, сказанные за добрый десяток минут в этой квартире. Том кивает так, будто получил исчерпывающий ответ.
Дюссельдорф действительно стоит, живёт, по-прежнему похож на открытку позапрошлого века и уже чудовищно от Римельта далёк - дальше последней из планет Солнечной системы - вместе со своими тесными съемочными павильонами и дешевыми, стерильно-чистыми гостиничными номерами, телефоны которых, его так и не покинуло это ощущение, будто прослушиваются.
Ему хочется сказать: «Я скучал». Но вместо этого он стягивает кожанку, вешает её на спинку стула и закатывает рукава рубашки. Том следит за ним с внимательным равнодушием из-за дымовой завесы, у него острый, любопытный, почти нежный прищур. Макс включает воду; поток ударяется о плоскую тарелку, разлетаясь брызгами, и рубашка мокнет. Где-то вдалеке звонко, но как сквозь вату, часы отбивают без четверти девять.
Макс знает, насколько сильно Том ненавидит беспорядок (и не понимает, почему он его позволяет). Макс знает, что это - собственный Шиллинга бунт против себя. Максу просто захотелось пойти и помыть эту чертову посуду.
— Я скучал, - говорит тот, и проклятая тарелка - исключительно из-за скользкой плотной пены - чуть не вываливается из рук. В его голосе есть что-то будничное и напряженное одновременно. Сигарету он держит на отлете, в почти вытянутой, лишь чуть согнутой в локте руке. Лёгкий струящийся дым обволакивает его лицо серебристым флёром; вода, льющаяся на руки, кажется Римельту слишком горячей. Ему в очередной раз хочется спросить «Как я в тебя вляпался?», но он - в очередной же - не спрашивает. Ещё полтора года назад на съемочной площадке Наполы он уяснил для себя, что Том просто случается с людьми - как хроническое заболевание или падение с высоты.
С совершенно головокружительной высоты - и так, чтобы ничего, кроме мокрого пятна, не осталось.
Он неловко кивает - «Я тоже», «Очень», «Слишком долго» - и берёт в руки следующую тарелку. Эта, дьявол её разбери, посуда в раковине кажется чем-то почти сакрально важным. Тем более, он, как и всегда после долгого перерыва, не знает, о чем говорить. Каждый раз, когда они не видятся дольше недели, Римельту кажется, что он знакомится с Шиллингом заново. Прежними остаются только пачка не своих сигарет во внутреннем кармане куртки, этот прищур напротив - одновременно сканирующий насквозь и чудовищно невинный - и - каждый же раз - вкус. Легкая табачная горечь. Мятная нота пасты, жвачки или шнапса. Собственная сладость Тома, будто его слюнные железы вырабатывают подсахаренную воду.
Видимо, этим утром он по-любому грохнет какую-нибудь тарелку.
Он так сосредотачивается на движениях собственных рук, что не замечает улыбки Тома - идеальный, ироничный, чудовищно понимающий изгиб губ.
Макс уже готов начать рассказывать о Дюссельдорфе, о котором ему совершенно нечего рассказать (чужая улыбка режет спину, жжет сквозь рубашечную ткань, хочется повести плечами), когда Том вдруг резко тушит сигарету в пустом бокале.
— Ещё?
Мальборо в куртке, куртка на спинке стула; шагнуть недолго. Но Том качает головой, а потом подсаживается на край стола, проезжаясь по деревянной столешнице истёртой джинсой, и широко разводит колени. Он смотрит прямо в глаза, выжидающе и требовательно, приглашающе и слишком спокойно, но Макс знает природу этого напряженного спокойствия. Ещё он знает себя - и от греха подальше бросает злосчастную тарелку в раковину недомытой. Судорожный жар центрируется в паху, согревая внутренности и давая в голову; он заводится сразу и на все сто - как все эти полтора года, от одного - каждого - случайного, идеально продуманного в своей случайности жеста Шиллинга.
Том всегда знает, чего хочет. Том всегда знает, чего хочет он, Макс.
Почему-то шаги получаются слишком медленными - и поцелуй сначала тоже медленный, почти изучающий, будто что-то ещё осталось неизученным в движениях этих губ и языка, проскальзывающего по кромке зубов. Том придерживает его за отвороты рубашки, когда Макс втирается бедром ему в пах, прижимаясь вплотную, и не выдерживает, заглатывает горчащий воздух, чувствуя, что у Тома стоит. Почему-то чужое возбуждение каждый раз - как откровение, шибает в голову не хуже шнапса - того, мятного, любимого Томом, который он будто бы каждый раз пьёт из его рта. Послевкусие явное и острое.
Лицо в ладонях почти мальчишеское, слишком нежное, и Макс оглаживает подушечкой большого пальца скулу, пытаясь отдышаться. Том льнёт к ладони и, вывернув голову, целует в самую середину, куда-то между разумом и сердцем. Вот такому, с закрытыми глазами под слишком длинными ресницами, ему не дать никаких двадцати трех. Римельт в свой двадцать один выглядит старше него - это порождает в голове лёгкий диссонанс. Смотреть так, как смотрит Том, глазами то ли двадцати-, то ли сорока-, то ли шестидесятилетнего он не научится никогда. А румянец - детский.
Они не виделись почти четыре дюссельдорфские съемочные недели - и через три дня Римельту возвращаться обратно. Наверное, Шиллинг тоже об этом вспоминает, потому что вдруг жмётся теснее, так, что становится почти больно, прикусывает его нижнюю губу, а потом выскальзывает, почти просачиваясь между столом и его, Макса, телом, и разворачивает его за плечи. Теперь диспозиция отзеркаливает себя прежнюю, Макс опирается руками на стол за своей спиной, а Том смотрит на него снизу вверх - этот взгляд всегда загонял сердце куда-то в горло, а кровь - к низу живота, и, не отводя глаз, опускается на колени неприлично будничным, бытовым каким-то движением.
Можно сказать «Я к тебе сразу с поезда», «Мне нужно в душ» или «Давай я» (потому что, да, он думал об этом слишком долго и часто, в стенах номера и павильонов, прижимая к уху мобильный и пытаясь говорить с кем-то ещё, стыдно и жарко, невыносимо
хорошо - о том, как Том запрокидывает голову, если сжать губы плотнее, о том, какой он на вкус, о его пальцах в волосах; вот только волосы, жаль, пришлось остричь для роли). Но Макс ничего не говорит, просто сглатывает шумно и сухо - и поднимает руку, чтобы безотчетно-нежно погладить его по щеке. В этом есть что-то предельно порнографическое - и предельно личное. Том закрывает глаза и тянет вниз язычок молнии.
Когда чужие губы смыкаются, Макс судорожно и бесконтрольно толкается бедрами вперёд - и тогда Том придерживает его со странной, смущающей осторожностью.
Бытие вдруг сжимается и концентрируется где-то на этой кухне, тонущей в волнах света и дыма.
Он кончает в этот рот молча, лишь жадно заглатывая воздух, хотя хочется позвать: «Том».
***
Макс знает, что так невозможно долго. Что всегда будут съемочные площадки в городах, которые не приходится выбирать, и бесшумные поезда, и телефонные звонки, во время которых он чувствует себя идиотом, когда они нарочито бодро и беспечно обсуждают это «Что нового?». Он знает, что при таком бешеном и
раздельном темпоритме, в режиме актёрского нон-стопа нельзя держаться бесконечно. Он знает, что всё тайное рано или поздно становится явным, а, значит, когда-то нужно закончить.
Но есть одна маленькая проблема. Некоторые вещи он знает гораздо лучше. Например, этот солоновато-свежий вкус чужой кожи, там, между плечом и шеей, где он впивается Тому зубами, заглушая стон после первого толчка вперёд. Например, это нарочито обезличенное «Я скучал», после которого хочется раздолбать что-нибудь об пол. Например, то, что с каждого поезда эти полтора года они первым делом идут друг к другу - не договариваясь, потому что было бы смешно.
Да, Макс хорошо понимает, что так невозможно долго.
Ещё он понимает, что Тому это тоже известно, и молчит, пока молчит тот.
декабрь 2013-го.
