***
- Прошли годы, прежде чем я понял, что она сделала с нами. - Нет, Стефан, мы не будем говорить об этом сегодня. И завтра. И никогда. Потому что годы прошли, ты ничего не забыл, ты всё понял, только твоя память старше его памяти. Ты помнишь то, что было до Кэтрин, Деймон - помнит Кэтрин. Ни одного раза, ни единым намёком за прошедшие полторы сотни лет ты так и не спросил у него: помнит ли он другое. Как рвал с твоей шеи ворот, а ты сжимал в горсти волосы и откидывал голову. Как было невыносимо жарко, и в этом было некое извращенное удовольствие – телом к телу, и ближе, и внутри, и нет ни препятствий, ни одной крови в жилах, потому что когда так близко – уже не грех. Для греха просто не остаётся пространства там, где он прикасается к тебе. Ни для чего нет места. Не было до поры. Что она сделала с вами, что она сделала с вами, что она... что вы сделали с собой. Что ты сделал. Иногда ты хочешь забыть даже её имя, но знаешь, что не забудешь. Тебе дарована хорошая память, с изуверской тщательностью любящая тасовать карты – живые картины почти-что-жизни вторую сотню лет. Живые картины, где сначала вспыхивали шалыми искрами глаза напротив, а потом их заменила алая пелена. Живые картины, в которых ты был рад её смерти и вашему обращению. С тех пор ты равнодушен к смерти и неравнодушен к жизни, с тех пор с Деймоном – всё наоборот. Поэтому когда он хочет встать и уйти (сколько раз, черт возьми, ты уже смотрел ему в спину, это больше не смешно), ты перехватываешь его за запястье и не даёшь двинуться с места. У тебя быстрая реакция и хватит сил, чтобы удержать, но он сильнее, и это известно вам обоим. Если бы он захотел – ушел бы, но он остаётся сидеть и спрашивает снова – во второй и последний раз: - Что тебе нужно, Стефан? Но этот вопрос – почти формальность. Потому что он лучше тебя знает, что ты так и не сказал всей правды. Можно солгать, снова заговорить о Кэтрин, вспомнить, и видит дьявол, в этом почти не будет лжи. Но ты смотришь ему в лицо и молчишь. Ты сдержаннее, ты больше помнишь и кругом виноват. Ты не смеешь сказать ему: «Мне жаль», потому что произносил это слишком часто. Ты не смеешь сказать ему: «Я хочу, чтобы всё стало так, как было», потому что лучше вас обоих вместе взятых понимаешь, что это невозможно. Ты не можешь сказать ему: «Я хочу, чтобы ты уехал», ведь именно этого хочешь больше всего – неистовее и жарче, чем чего и когда-либо. Потому что если он не исчезнет из города - ты не знаешь, ты просто не знаешь, что с тобой станет. Но вы разучились говорить друг другу правду. Деймон – твоё не отгоревшее пепелище. Деймон твоё незабытое прошлое. Демон олицетворение всей твоей вины, он твоя память, твоя ненависть, твоя – на грани ненависти к себе – надежда, но ты давно не мальчишка и умеешь прятать то, что думаешь, даже от себе подобных, даже от него. Ты хочешь в это верить, за годы его отсутствия забывая, что он читает тебя легче, чем ходит, дышит и убивает. Он вдруг подается вперёд, ближе, кладёт ладонь тебе на плечо и нараспев шепчет на ухо: - Я-верну-её-Стефан, - и тихо смеётся. Тебе могло бы – будь ты жив – стать холодно от этого низкого, победного смешка, но ты умеешь держать себя в руках. Эта наука – счастье. Ты долго учился ей. Но: [i]Ты опять в дураках, Стефан Сальватор. Ты опять в дураках[/i]. - Я верну её, - повторяет он, смакуя каждый звук, ему нравится – ей тоже когда-то нравилось – проверять, на сколько тебя хватит, но ты только сминаешь пальцами траву, закрываешь глаза и тяжело сглатываешь. Возвращается твоё прошлое, твой тихий кошмар, твой подкожный страх, который ты душил полтора века. Опять будет она. Будет она – и не будет междоусобной войны, потому что выбор давно сделан, Кэтрин утвердила своё право вернее тебя. Ты пытаешься не думать и пытаешься не вспоминать. Проблема в том, что ты не умеешь ни отключаться, ни забывать. Не умеешь уже давно. - Я верну её, - еле слышно, теплыми выдохами в шею шепчет Деймон, а потом отстраняется, усмехается – почти счастливо, жестко – и снова подается вперёд. Он прокусывает губу, но тебе всё равно, пусть лучше это будет твоя кровь, да и не в крови, дьявол, дело, а в том, что этого не было так давно, так иссушающе давно, а тебе, видит бог, плевать, поцелуй это или укус. Потому что это – ты, а это – Деймон, и всё похоже на то, как было раньше. На одну десятую. Возможно, чуть больше. Ему не нужен ни твой ответ, ни поднятая рука, тут же резко перехваченная до того, как движение стало прикосновением. Ему не нужен ни твой рваный выдох, ни твоё тело, качнувшееся навстречу. Ты знаешь, чем это закончится, ты знаешь, что проще сейчас же пойти и окатить себя бензином, ты знаешь, что лучше бы этого не было, потому что это уничтожит тебя, но уже ничего нельзя сделать. Когда чужие пальцы гладят твоё горло, хочется сдохнуть от того, что это больше, чем ты заслужил, от того, что всё другое резко уходит в тень. Сразу. Как по щелчку. Когда эти же пальцы сжимаются сильнее – если бы ты был жив, тебе было бы больно, но пока это только дискомфорт, и давно пора забыть о «если бы» – ты почти благодарен. За поцелуй-укус – первый за не-жизнь – и за чужую ладонь, сжимающую твоё горло. Ты вдруг думаешь, что забыл что-то важное, единственно сейчас нужное, ты, с твоей памятью, сохраняющей всё. А потом он толкает тебя на траву и поднимается на ноги. Ты когда-то знал этот шальной блеск в глазах напротив, но тогда он не сулил смерти и разрушения. Он уходит, а ты смотришь ему в спину – черт знает, в который раз, когда он оборачивается и разводит руками: - Я хочу вернуть её, Стефан. Ты думаешь, что его улыбка до странного похожа на её улыбку. На десять из десяти. А ещё вспоминаешь то, что было забыто за растянувшуюся минуту больного безвременья. Он всегда обыгрывает тебя на шаг, Стефан. Даже когда ты думаешь, что опережаешь его. Потому что это именно он научил тебя играть. Сначала с жизнью, потом со смертью, потом с бессмертием, хотя ты всегда считал, что учил его. Ты - с твоей памятью, в которой всегда будет слишком много места, чтобы пытаться не помнить.июль 2010-го.