Последний аргумент

В коридоре чем-то стукнули. Пробежали, громко топая. Кто-то вскрикнул. Задремавший на пару минут над своей бесконечной работой Уилл вскинулся, привычно давя раздражение. "Снова Сатклифф под вечер бардак устраивает, где только силы берет!" Поднялся из-за стола, мотая головой, чтобы равномерно растрясти по ней усталость... И сел обратно. Неважно, кто кричал и чем стучал. Сами разберутся. Идти туда незачем. ...Четыре дня назад Департамент в одночасье встал на уши. Произошло небывалое. Событие, в которое никто никогда не верил и которого не ждал: Грелль Сатклифф был прощен! Для одних жнецов — к сожалению, для других — и этих было больше — к радости, но случилось так, что прямо в столовой, среди бела дня, тащивший куда-то две чашки кофе Грелль вдруг воссиял, как высоковольтная дуга, приковав к себе все взгляды. Говорили, что вокруг поднялся шелест, как от тысячи крыльев, и раздалось пение ангелов. Еще говорили, что над головой "красноволосой беды" появился нимб, а сами волосы стали белокурыми. Болтали про херувимчиков, райские арфы, ворох белых перьев и прочую мишуру. Уилл не видел этого сам, он не успел и не смог бы успеть. Но, тщательно и как бы невзначай опросив всех очевидцев, представлял эти пять секунд так ясно, будто стоял на расстоянии вытянутой руки. Вот Грелль лавирует, покачивая бедрами, между столиками. Вот вспыхивает свет; луч шел с потолка, словно возникла прореха во всех этажах разом. Взметнулись волосы, брови вопросительно изогнулись — Сатклифф посмотрел наверх. И удивление постепенно сменилось пониманием, а потом — чем-то похожим на отчаяние: лицо исказилось, голова повернулась в сторону дверей... И силуэт Грелля истаял, оставив на полу его обожаемую пилу, затасканный красный плащ, две аккуратно стоящие кружки и почему-то туфли. Видимо, совсем голым на Небеса не забирали. Вот это Уильям видел уже сам. А кофе из кружек даже зачем-то попробовал: один приторный и с тонной сливок, второй — крепкий, черный и горький. Никто больше не обратил на это внимания. "Публичного вознесения" и так хватило на все разговоры и пересуды с лихвой. Но Уилл-то знал, кому была предназначена вторая кружка и почему. Он хорошо помнил свою реакцию. Холодную, отстраненную и беспристрастную мысль: "Ну вот, я очень рад, еще один жнец отработал свой грех и счастливо ушел в рай. Или на перерождение, или куда ему там дорога... А еще больше я рад, что никакое красное безумие больше не помешает поддерживать более или менее безупречный порядок в собственном отделе". Правда, радости Спирс при этом не чувствовал, он вообще ничего не чувствовал, будто эмоции заморозили струей жидкого азота. Наверное, так и должно было быть?.. Кружку с черным кофе он унес в кабинет. Пить не стал — не любил остывшее. Поставил на подоконник, зачем-то занавесил угол шторой. Иногда поглядывал в ту сторону, сам не понимая себя. Кофе следовало выплеснуть в раковину, посуду помыть и вернуть в столовую. Какой уж тут "идеальный порядок", когда у начальника на подоконнике — опивки?.. Но он так и не решился не то что прикоснуться к кружке, но даже заглянуть за штору. Она стояла там до сих пор. Кофе наверняка уже "зацвел", и мысль об этом изрядно добавляла хаоса во внутренний мир аккуратиста Уилла. Впрочем, это было мелочью по сравнению с остальным. Куда делись туфли и плащ, он не знал. Подозревал, что кто-нибудь, например безутешный "вечный стажер" Нокс, втихаря унес и сохранил их — из сентиментальных соображений. Косу смерти сдали на склад. Оказывается, существовали какие-то правила, по которым оружие "прощенного" жнеца некоторое время лежит опечатанным, как бы лишаясь связи с бывшим владельцем. Всё. Больше от Грелля Сатклиффа ничего не осталось в Департаменте, не считая странного "памятника" на подоконнике... Но это Уиллу только так казалось. Утром следующего дня он явился в отдел пунктуально, минута в минуту, сухо кивнул тем жнецам, что уже пришли, напомнил о необходимости сдавать отчеты, вошел в кабинет и обнаружил на столе целую пачку недоделанной вчера работы. Покачал головой: это как надо было заморочить себя переполохом... Взял лист, другой, углубился в чтение и привычное исправление ошибок. ...На очередном листке помарок было больше, чем на других. Причем дурацких: несуразных сокращений типа "поп." вместо "попытался" или "зад." вместо "задание", описок, вставленных в фигурные скобки лишних прилагательных, зачеркнутых слов и вымаранных абзацев, словно не жнец писал, а школьник упражнялся в эпистолярном жанре. Стиль тоже оставлял желать лучшего; к тому же отчет был написан от первого лица с обращением к читателю на "ты". Всё вместе выглядело как-то так: "...и вместо кондитерской, ну ты ее знаешь, с крендельком на вывеске, мы с Ноксом (зачеркнуто) Ронни кинулись на подмогу, там были два дисп. и четыре страшных (приписано сверху: "но милых, рогатых таких, фигуристых") демона, и я чуть не сломал ноготь, когда прыгнул, одновременно заводя пилочку (зачеркнуто) активируя косу (приписано сверху мелким шрифтом: "Уилли, а можно записать маникюршу в служебные расходы?")..." Спирс морщился, хмурился и три раза проклял все на свете, пока исправлял этот, с позволения сказать, отчет. А когда добрался до конца, обнаружил намалеванное перламутровой помадой сердечко и в нем — отпечаток губ, как раз на месте, где должна стоять его подпись. Чаша терпения переполнилась, он сорвался с места и, потрясая испоганенным листком, выскочил в зал общей работы, уже набирая воздух для гневного оклика: — Сат... Внутри почему-то стало больно. На него удивленно уставились несколько пар глаз. Уильям всегда ходил прямой, как палка, даже рана от демона не могла заставить его согнуться. А тут он сгорбился, прижал руку к груди, развернулся и медленно ушел к себе. У двери его догнали: — Мистер Спирс, вы в порядке?.. — Да, — он усилием воли привел позвоночник в соответствующее положение, — просто... Плохо спал. Идите работать. "Плохо спал" — стандартная отмазка для жнеца и единственно приемлемая, чтобы объяснить неважное самочувствие. "Сейчас я войду в кабинет, — ясно и четко подумал Уилл, — скомкаю этот отчет и брошу его в мусорное ведро, где ему и место". Вошел, прошел к столу, открыл ключом нижний ящик — тот, что с личными вещами, — бережно опустил лист туда. Закрыл. "Это же отчет, — пожурил он сам себя, — официальный документ, как бы отвратительно он ни был написан. Его нельзя выкидывать или оставлять себе, но надо подписать и сдать в архив". И тут же сам себе возразил: "Но я наверняка заставил бы переписать этот ужас". И снова возразил: "Переписывать некому. Разве что сесть и написать самому, используя для фактологической достоверности отчет напарника, в данном случае Нокса". — Переписывать некому. Уилл удивился словам, вдруг прозвучавшим в пустом кабинете. И понял, что голос был его собственный. В груди снова заболело, словно поселившаяся там пустота начала глодать сама себя. Взгляд быстро, словно виновато, метнулся к шторе и обратно. Где-то далеко, в коридорах Департамента, мелко-дробно простучали каблуки. Но Уильям точно знал — послышалось. ...Поздним вечером за два дня до того Спирс заснул с задумчивой улыбкой на губах, совершенно для него нехарактерной. Ничего особенного не произошло, просто после работы они с Сатклиффом прошлись, мирно беседуя. День выдался тяжелый, выходить на отработку пришлось всему отделу разом, плюс угодили в засаду у горящей больницы — лакомое место для демонов. Грелль, не задумываясь, полез на рожон и пару раз серьезно выручил Уилла, прикрыв от удара. Они отбились, вернулись в Департамент совершенно измочаленные. Спирс неожиданно для себя не стал ругать Грелля за самодеятельность, а предложил вместе пойти домой. И опешил, увидев совершенно ненаигранную радость на сером от усталости лице "алой дивы". Сатклифф выбрал длинную дорогу — конечно же, специально, но Уильям был ему за это благодарен. Просто два замотанных жнеца, тихий вечер, чуть моросящий дождь, мокрая аллея... И когда Грелль осторожно взял его под руку, это было так естественно, что не хотелось ни рявкать на него, ни вырываться. Впрочем, никаких прочих "сатклиффовских" штучек не последовало, они попрощались у подъезда, и дальше Уилл пошел один. Но... Внутри что-то расщеплялось, перемещалось и снова складывалось: колесико, долго вращавшееся вхолостую, наконец зацепилось за другое, и весь механизм начал проворачиваться со скрипом и скрежетом. Его еще надо было смазывать, настраивать, чинить, добавлять валики и подшипники, но он уже действовал. Утром следующего рабочего дня Грелль непривычно робко поскребся к Уиллу, поздоровался, сунул на стол листок с отчетом и совершенно расцвел, когда Уильям... улыбнулся ему в ответ. "Как чудно, что ты в хорошем настроении, Уилли, прямо солнце ярче светит! И утро правда такое доброе, а хочешь, я тебе кофе принесу? Я помню, какой ты любишь!" — и красная ракета вылетела из кабинета, как обычно чудом разминувшись с косяком. ...Вылетела, чтобы через десять минут вознестись в столбе света, оставив Уиллу только кофе. И боль в груди, в намертво заевшем старом механизме. На третий день от Вознесения в Департаменте собрались устроить что-то вроде прощальной вечеринки. Спирс запретил своему отделу участвовать в этом. Вернее, настоятельно не рекомендовал, а сотрудники согласились молча и единогласно, только Нокс тихо сказал "спасибо" и всхлипнул. Уилл подумал и уточнил: — Безусловно, большая радость, что один из наших коллег заслужил Небесное прощение. Однако не считаю целесообразным тратить рабочее и тем более нерабочее время на подобные сборища. Впрочем, нерабочее время остается на вашей совести, проверять не буду. Все остались сидеть и тихонько разошлись по домам, когда вечеринка была еще в разгаре. Спирс уходил последним. Слушая отзвуки голосов с другого этажа, он покружил по пустому залу, придвигая стулья к столам, поднял обороненный кем-то карандаш, выровнял стопку бумаг. Ноги сами привели его к столу, за который еще не успели посадить нового сотрудника. Уильям наклонился, чуть выдвинул верхний ящик. Зажмурился — в нос остро и тонко скользнула струйка запаха, сладкого и горьковатого одновременно. Любимые духи Грелля. Ящик задвинулся с отчаянно громким хлопком. "Надо сказать, чтобы разобрали и ящики тоже. Потом, без меня", — подумал Уилл. Стиснул зубы, оглянулся по сторонам — как будто его мог кто-то видеть — и осторожно положил на пустую столешницу розу. Белую. Купить красную он просто не смог. Утром Уильям опоздал на работу почти на час. Он уже и не помнил, когда такое приключалось, возможно — никогда. Не мог уснуть до рассвета, ворочался в полудреме, подскакивал, зачем-то вставал и подходил к окну, смотрел на небо, на мокрые деревья, потом наливал себе воды, чтобы успокоиться... Ничего не помогало. В результате вместо утренней бодрости его шатало, как смертного с похмелья, и вырубило прямо за завтраком — хорошо, лицом мимо тарелки. Пока приходил в себя, пока еще раз принимал душ... Он вошел в отдел, ежась и предчувствуя фиаско своей начальственной репутации. И встал столбом, сразу выхватив глазами непривычно яркое красно-белое пятно — бывший стол Сатклиффа. Он был завален цветами: розами, веточками белого шиповника, махровыми георгинами, ранними астрами... На самом верху вороха лежала его роза, та самая — просто белый бутон почти без стебля. — Это... это... — Уильям попытался что-то сказать и обнаружил, что внутри снова болит. Теперь уже в горле, пережимая и не позволяя сглотнуть. Впрочем, толкать речь было некому; жнецы самостоятельно разошлись по заданиям. Спирс быстро прошел в свой кабинет, заперся на ключ и долго стоял у окна, радуясь, что его никто не сможет увидеть. Недаром говорят, что привычка — вторая натура. Можно заработать новую привычку за месяцы. Есть такие, что вырабатываются годами, избавиться от них сложно. Привычки жнецов формируются столетиями. Одно и то же окружение, одни и те же лица, одинаковый распорядок дня. Кто-то скажет — ужас, тоска смертная. А кому-то стабильность послужит благом, спасательным кругом от безумия. Что будет, если из здания упорядоченности вытянуть кирпичик? А если не из стены, а буквально из фундамента?.. Вознесение жнецов происходило редко. В диспетчерском отделе никогда — на памяти Уилла. За это время в коллектив влилась парочка стажеров, но костяк оставался неизменным. И можно ли представить себе явление более неизменное и привычное, чем.... Сжав пальцы на краю подоконника, ощущая усиливающуюся боль и спазм в горле, удерживая себя то ли от крика, то ли от воя, Спирс вдруг ясно осознал, что ему осталось только одно — вспоминать. И он вспоминал. — ...иногда все такое ненастоящее у нас тут. — У нас? — Здесь, вокруг Департамента. И времена года вроде меняются, а присмотрись — декорации на картоне. Спирс чуть поежился, приостановился, пропуская Грелля вперед, по узкой полосе тротуара между бордюром и глубокой лужей. Мокрые листья шелестели. Поблескивали мельчайшие капельки воды на потемневшей, тяжелой красной гриве. — Жаль, зонта нет, — невпопад посетовал Уильям. — ...декорации, — Грелль словно не заметил его реплики, в свою очередь останавливаясь и поджидая у края лужи, — и небо какое-то низкое, и солнце не очень жаркое, и дождь... не слишком-то мокрый. Дрянной театр. — Хм. Уильяму было странно: спокойно и необычно одновременно. Грелль говорил обыкновенным голосом, средним баритоном с еле уловимой хрипотцой. Шел обыкновенным шагом, не семенил и не вертел бедрами. Смотрел прямо, не трепетал ресницами, не "делал губки". Просто смотрел, ожидая реакции на свои слова. — Как-то не замечал, — наконец признался Уилл, глядя в сторону, — локация как локация. Надо больше думать о работе и меньше — о посторонних вещах, Сатклифф. Сказал и тут же пожалел о последней фразе, она вырвалась автоматически и совершенно не шла ни вечеру, ни разговору. Голый официоз, годный только для запугивания нерадивых стажеров. Грелль сухо фыркнул. — Уильям, ты в курсе, как меня зовут. И хватит строить из себя Мистера Беспристрастность. Мы слишком давно знакомы. Уиллу показалось, что вот сейчас он почувствует привычное раздражение, которое даст ему внутреннее право оборвать странные откровения, одернуть, прикрикнуть. Раздражения не было. Было удивление... и грусть. — Грелль... Извини. Слишком давно, ты прав. Я уже и забыл, какой ты... Он замялся. — Какой я — настоящий? — с готовностью подхватил собеседник. — Ты это имел в виду? Шелестели листья. Лениво-лениво шел дождь: капли, казалось, почти не двигались, вися в воздухе подобием тумана и окружая фонари тусклыми радужными шарами. — А может, меня уже и не осталось — настоящего, — Грелль вдруг оборвал молчание резко, даже зло. — Знаешь, Уилл, я живу, как могу, из последних сил, дергаюсь куклой на лесках... И всё жду, долго, давно уже жду, когда они наконец лопнут и можно будет закрыть глаза, раскинуть руки и исчезнуть. Перестать быть. Уильям вздрогнул, остановился, осторожно придержал Сатклиффа за рукав. Он прекрасно видел: сейчас не было никакой игры на публику, вообще никакой игры. Грелль, изъеденный миром жнецов, как кислотой, был предельно искренен, страшен... и прекрасен. — Что? — аккуратно подведенные глаза глянули на него почти враждебно. — Что?! — Извини, — беспомощно повторил Уилл, завороженный болезненным, усталым, ненавидящим, живым Сатклиффом, — я... Я забыл. Он и сам толком не знал, что имеет в виду, но Грелль, кажется, увидел в его лице что-то неведомое Спирсу, но важное для себя, и просветлел: — А сейчас вспомнил? — Да, — кивнул Уильям, интуитивно чувствуя, что именно это нужно сделать, — кажется, да. Грелль подался ближе к нему и еще несколько секунд жадно вглядывался в лицо, потом отрывисто кивнул, развернулся и пошел вперед так быстро, что его пришлось догонять почти бегом. И только удалось подстроиться под этот резкий, размашистый шаг, как Сатклифф вдруг отстал. И почти сразу догнал, замедлился. И осторожно просунул руку между локтем Уилла и его боком. Уцепился. Спирс размеренно шел по мокрой пустой аллее, глядя на ореолы дождя вокруг фонарей и делая вид, что не замечает тихих-тихих, постепенно сходящих на нет всхлипов. Спазмы в горле все-таки прорвались — прерывистым стоном, жалобным, жалким, совершенно недостойным начальника, мужчины и жнеца. На картонном небе висела лампочка-солнце. Силуэты бумажных домов окружали деревца из папье-маше. От ворот Департамента вели в никуда аккуратно нарисованные дорожки. Линии. Нити. Натянутые лески. "...Давно уже жду, когда они наконец лопнут и можно будет закрыть глаза, раскинуть руки и исчезнуть..." — Прости... — прошептал Уилл и подался вперед, слепо упершись горячим лбом в прохладное стекло. — Прости меня. Четвертый день не принес ни облегчения, ни перемен. Еще одна бессонная ночь. На этот раз Уилл не опоздал на работу — просидел весь рассвет на кухне, листая книгу и не понимая, что в ней написано. Цветы по-прежнему были на столе; часть ссыпалась на пол, часть увяла. Стоявший в воздухе аромат, сладковатый, терпкий и печальный, напоминал одновременно духи Грелля и похороны. Уильям поздоровался не глядя, рассеянно кивая на ответные приветствия. Прошел к себе, не обращая внимания на шепотки за спиной. Он знал: беспокоятся. Пожалуй, в другое время он почувствовал бы раздражение. А может, и что-то вроде признательности. Сейчас ему было все равно, хотелось одиночества. Тишина в кабинете, пылинки в отраженном от стекол соседнего корпуса солнечном луче. Край задернутой шторы ныл, как больной зуб. Спирс знал единственное обезболивающее средство — работу, в нее он и углубился, пропустив обед и периодически засыпая над кипой отчетов, бланков и формуляров. Его не беспокоили, пока в конце коридора вдруг не стукнуло, словно там уронили что-то тяжелое. ...За дверью шумно пробежали обратно, гул голосов усилился. В зале общей работы кто-то опрокинул стул. "Да что такое, — пришла безразлично-раздраженная мысль, — обеденный перерыв кончился почти час назад, что они там устроили? Мебель ломают... Не жнецы, а гориллы в зоопарке". Двигаться не хотелось. Но он пока еще оставался начальником этого "зоопарка", а значит, обязан был разобраться, ликвидировать беспорядок и наказать виновных. Нехотя он предпринял вторую попытку подняться. Запнулся, выбираясь из кресла, ударился бедром об угол, досадливо зашипел. Обогнул, наконец, стол, постоял, преодолевая головокружение. "Надо бы попросить снотворное в медицинском кабинете. Есть же какое-то для жнецов, наверное". Спирс сделал шаг, направляясь к двери... Дверь распахнулась, открытая с ноги, с грохотом ударилась о стену, жалобно скрипнула на одной петле. — У-у-у-у-у-и-и-илли-и-и-и-и-и-ииииииииииииииии! От визга заложило уши, разметало бумаги по столу и вокруг него, кажется, даже стекла отозвались мелким дребезжанием. Красная ракета — нет, торпеда — влетела в кабинет, не касаясь ногами пола, в своем полете-падении цепляясь за Уилла и повисая на нем, обвивая руками и ногами, вжимаясь мокрым лицом в шею. — У... Уилл... Уилленькаа-а-аа! Спирс стоял, как столб. Он не понимал, что происходит и как на это реагировать. Разум цеплялся за мелочи: красные волосы словно припорошены мелкой блестящей пылью. Запах непривычный: ладан, ваниль, что-то приторное и "церковное". Руки, обнимающие его до боли, дрожали, дрожало всё: пол, стены, потолок, стол, о который Уилл оперся, чтобы не упасть... Только в следующее мгновение дошло, что дрожит он сам. — Гре... Грелль? Бледное лицо с почти черными из-за огромных зрачков глазами — только край радужки зелено-золотой — поднялось к нему, и Уильям ткнулся губами куда-то в лоб, потом в соленую щеку, просто чтобы почувствовать, что это лицо реально, не морок, не сон, не призрак. Он забыл, что у него есть руки. Грелль отчетливо всхлипнул, сползая по Уиллу вниз, но тут же вскочил обратно на ноги. "Он босиком. Без каблуков — немного ниже меня", — отстраненно отметил ошарашенный мозг. Сатклифф обнял его за плечи, потряс: — Уилли? Ну Уилли же? Ты почему такой бледный? Синяки под глазами! Тут что, все время сверхурочные были?! И тут же заметался по кабинету, то и дело поскальзываясь на разбросанных бумагах: — Здесь же пыль! Уилли! И тут пыль! А какой бардак! Недели без меня нормально прожить не можете! Я знал, знал, что так будет... Всю райскую канцелярию эту убогую разгромил, орал им: "Отпустите, обратно хочу, я не доперевоспитался!.." На крайние меры пойти пришлось, слышишь, Уильям? Возвращаюсь, и что? Пыль, хаос, тлен и мрак! Штора рывком отдернулась, впуская поток косых закатных лучей. — А тут... Уилл, ты что тут развел? Спирс медленно повернулся, чувствуя в голове полуобморочную, звенящую легкость. Наконец-то ощутил свое тело. Поднял руку, провел ладонью по лицу, тоже почему-то мокрому. Грелль — освещенный солнцем золотой силуэт — шагнул к нему, гневно предъявил давнюю чашку с кофе: — Что это за гадость?! — Это... кофе. Черный. Был. Грелль сунул в чашку нос, сморщился: — Давно был! Дня три или четыре... Уилл... Ты почему плачешь? — Настоящее, Сатклифф. На... настоящее. — Что? — заморгал на него Грелль. — Всё. Настоящее, не картон. Небо. И солнце. И... и ты... Чашка упала на паркет, откатилась в сторону, расплескав из себя черную кляксу и аккуратный кружок плесени. На нее не обратили внимания. В конце концов, это участь всех снесенных памятников, замшелых мемориалов и ставших ненужными клиньев в сложном часовом механизме, который снова заскрипел, набирая обороты. Пылинки плясали в лучах невыносимо живого солнца, в дверной проем заглядывали ошарашенные лица — новость быстро распространилась по этажам... А Уильям Т. Спирс крепко сжимал в руках своего "несбывшегося праведника", жмурился и улыбался ему в макушку, думая о том, что Грелль наверняка раскричится, обнаружив на своем столе кучу вялых цветов, и вдруг расплачется, а потом потребует вызвать уборщицу, а еще о том, что вид у кабинета и правда запущенный, а его хозяину не мешало бы взять пару выходных и всласть выспаться. И совсем тихо, фоном, "белым шумом" он думал, что иногда, чтобы обрести что-то важное, нужно сначала это потерять... — Мистер Саткли-и-и-иф-а-а-ай! Уильяма отвлек громкий "бум" справа и горестные причитания. Грелль, пригревшийся на его груди, пошевелился и прошептал: — Кажется, Нокс вляпался в твое безобразие. Он ужом вывернулся из рук Спирса, кинулся к своему ученику: — Ронни! Ронни, вставай, ты не ушибся? Давай подую! Уилл стоял рядом, глядя, как Грелль воркует и обнимается с открыто плачущим от радости Ноксом, когда из вороха поступившей информации наконец отделилась одна очень любопытная мысль и настойчиво постучалась в мозг. — Грелль... — тихо спросил он, — а какие это были... крайние меры? Сатклифф выпрямился, гордо обвел взглядом зрителей и громко, твердо и серьезно произнес: — Когда выбора больше не оставалось, я повернулся и показал им ж... В этот момент Рональд оглушительно чихнул. Секунды хватило, чтобы Грелль спохватился и завершил уже тоном ниже: — Короче, воспользовался последним аргументом шотландских горцев. Ну, неважно, главное — помогло же! Раздались аплодисменты — как плотину прорвало. Грелля обступили, обнимали, хлопали по плечам. Уильям отошел к подоконнику, чтобы не мешаться, присел, провел рукой по круглому следу в пыли. "Надо не забыть сказать Греллю переписать отчет, желательно без помады, — улыбаясь, подумал он, — к остальному не буду слишком придираться". И неожиданно для себя решил: "А потом устроим вечеринку и как следует напьемся. А там... как пойдет. Кажется, разочек-другой добавить себе грехов — иногда только к лучшему".