Бен – мальчик-солнце,
мальчик-жвачка, сладкая, со вкусом банана;
мальчик-небо,
мальчик-пшеница,
мальчик-любовь-всей-твоей жизни, – как-то наивно спрашивает:
— Почему я?
Джо, сколько себя помнит – а помнит он себя с малых лет, с первого рисунка на обоях и первой ссадины на подбородке вместе с разбитым самокатом, – всегда мечтал о доме.
Большом, теплом, красивом – знаете, таком, какими дома бывают только в рекламах. С белым-белым забором, зеленой-зеленой травой, голубым-голубым небом и пшеничными полями где-нибудь в десяти минутах езды на велосипеде.
Жить не просто так, а ради Великой Мечты – звучит очень по-американски, но с рыжего мальчишки с вечно разбитыми коленками и пока что не разбитым сердцем взять больше нечего,
поэтому рыжий мальчишка мечтал, когда ему было тринадцать, семнадцать и немного двадцать один.
Звучит очень по-американски, но на деле мечта всегда держит пальцы в кармане скрещенными.
В двадцать пять у него появляется дом – с не такой уж и зеленой, но травой;
с не таким уж и голубым, но небом;
да и сам по себе не такой уж и большой, но места Джозефу и его пустоте хватает с головой.
В двадцать пять у него портфолио, под завязку забитое чертежами фасадов и зданий; у него руки ножами заточены под ровные линии и острые углы, а в грудной клетке так же тихо, тянуще и пахнет сыростью, как и во всех домах, что он построил за годы работы.
Одиночество продается плохо, поэтому, наверное, жрущую тебя изнутри пустоту в рекламах и прячут за красивыми фасадами и белой изгородью.
Поэтому, наверное, Маццелло и боится смотреть в зеркало – смотреть, каким большим,
угрюмым,
печальным сделала его Мечта.
Поэтому, наверное, сердце Джо готово пробить ребра – люди, на самом деле, влюбляются на раз-два-три, – когда в едва-едва двадцать шесть он впервые встречает свой настоящий дом.
Прямо там, в книжной лавке – в ярко-желтых мартинсах и такой же желтой футболке с битлз, с закушенной губой и 'триумфальной аркой' в руках.
И это, наверное, чудо:
построить дом мечты у Маццелло, может, пока не получилось, но какое это имеет значение, когда перед тобой – живое его воплощение?
И это, наверное, катастрофа, но какое это имеет значение, когда твое облачное, обреченное сердце маленького человека совершенно не вовремя ухает куда-то вниз с гулким плеском, а ладони влажнеют и трясутся?
Джо не знает,
н е з н а е т,
поэтому застывает на месте, когда мальчик-солнце обращает на него внимание, едва морщит лоб, даже жевать перестает, и Джо говорит первое, что приходит в голову:
— Слишком распиаренная.
Мальчик-пшеница поднимает такие же пшеничные брови, смотрит пару секунд непонимающе.
— Неужели?
— 'Жизнь взаймы' намного лучше. И политики там никакой.
— Может, мне нравится политика?
— Ты больше похож на того, кто любит клубничные поля*.
Какая-то пожилая женщина совсем рядом смотрит на них с укором, а парень оглядывает его с головы до ног будто бы оценивающе, косо улыбается и захлопывает книгу.
— Бен.
Кажется, запас адекватных реплик у Джо исчерпан, потому что он ляпает, не подумав:
— Тебе идет.
И в ответ на немой вопрос добавляет:
— Имя, я имею в виду.
И мальчик-солнце улыбается насмешливо.
— А тебе какое идет?
— Джо.
Улыбка у Бена пахнет банановой жвачкой – Джо никогда бы не подумал, что вкус резинки во рту может сочетаться с цветом твоих ботинок, – а в нагрудном кармане виднеются очертания плеера.
За такого и пулю, в общем-то, словить не стыдно, так что проглотить собственную неуверенность и позвать сходить куда-нибудь вместе – чепуха.
Бен отказывает на первое, второе и пятое приглашение, озвученные пулеметной очередью друг за другом, а на шестое, наконец, вздыхает и кивает головой.
А в кивке – все:
я не дам одиночеству проглотить тебя, как ни старайся,
заражу тебя своим солнцем,
лучами не радиационными, но греющими,
так что пойдем,
вместишься в счастье мое огромное,
пойдем.
— Я Ремарка вообще не люблю, — он говорит, — в войнах нет ничего романтичного.
Руки, рубашка и волосы Бена пахнут сигаретами, хотя с каждым днем он курит будто бы все меньше.
Зато целую вечность расшнуровывает при входе свои ярко-желтые мартинсы
(зашнуровывает еще дольше),
лирикам предпочитает квантовую физику,
танцует исключительно под свинцово-цветочные семидесятые и искренне верит, что количество точек на панцире божьей коровки показывает, сколько букашке лет.
С приходом Бена пустой до этого дом наполняется жизнью и запахами настолько вкусными и сладкими, что птицам впору прилетать и склевывать их с подоконников –
так пахнет банановая жвачка, которую Харди постоянно надувает и лопает громко (Джо может поклясться, что никогда не видел, чтобы пузыри от резинки выходили у кого-то настолько большими);
так пахнет воскресная паста по семейному рецепту Маццелло,
пятничные коктейли с ликером по семейному рецепту Бена;
так пахнет уют,
детство,
счастье.
— Оставайся, — Джо снова невпопад говорит, когда собирает чертежные инструменты обратно в коробку, а Бен, до этого с заскучавшим видом утопавший в большом шенилловом кресле, поднимает голову.
Смотрит непонимающе:
— На сколько?
— На сколько захочешь, — Джо отвечает;
навсегда, — Джо думает, а мальчик-солнце показывает ямочки, какие у него бывают только в моменты особенных улыбок.
Они черпают мороженое ложками из ведерка (ест, в основном, Джо, потому что Бен не любит клубничную прослойку) и гадают, совпадает ли хоть одна из десятка напечатанных биографий битлз с настоящей историей.
Они переслушивают всю их дискографию на плеере Бена и сидят на полосатом потертом пледе (слишком, думает Маццелло) близко друг к другу
в доме,
который построил Джо.
Мужчина где-то откапывает старенький проектор, и они смотрят фильмы (часто одни и те же, ведь лент в его коллекции оказалось не так много)
в доме,
который построил Джо.
Бен терпеть не может фотографироваться, но почти что добровольно позирует под объективом полароида; лицо у него выходит расплывчатым, а улыбка – вымученной, как у детей в парках развлечений, которых родители щелкают в обнимку с аниматорами в жутких костюмах мультяшных зверей.
Джозеф посмеивается, глядя на проявленный снимок, и говорит, что когда-нибудь обязательно свозит его в Диснейленд.
Джозеф впервые целует его – аккуратно, задержав дыхание и волнуясь так, будто мальчик-пшеница может взять и убежать, – под песню, кажется, Леннона.
Они знакомы так мало, но Джо – впервые за долгое время, – набирает выученный наизусть номер и взволнованно тараторит в трубку:
— Не подумай ничего, мам, только не подумай.
но
вчера мы ужинали прямо на полу,
и он любит, когда целуют за ушком,
а еще – собак,
и мы, возможно, скоро заведем нашу общую;
не подумай ничего, мам, но с ним я в любом месте как дома,
не подумай ничего, мам, но я, кажется
Под короткие гудки законченного вызова Маццелло оборачивается на едва не задремавшего с книгой в руке парня, лежащего среди разноцветных подушек.
Бен – мальчик-катастрофа,
мальчик-жвачка,
мальчик-пшеница,
мальчик-солнце,
мальчик-любовь-всей-твоей жизни, – смотрит снизу-вверх и тихо спрашивает:
почему я?
Джо теряется, не в силах собрать мысли в кучу – как Бен может не знать самых простых вещей?
Ведь он готов поклясться чем угодно – землей с зеленой-зеленой скошенной травой, голубым-голубым небом над домом и пшеничными полями, которых у него никогда не было до этого, – что полюбил Бена раньше, чем увидел,
чем попробовал на вкус приторно-банановую жвачку,
узнал цвет глаз,
впервые приготовил ему на завтрак любимый омлет,
встретил общий рассвет,
похоронил закат,
поцеловал его под песню Леннона и накрыл пледом под жужжание по-летнему холодных батарей;
начал вставать по ночам, только чтобы принести ярко-желтую – почти как бананы, или битлз, или мартинсы, – чашку с водой, когда Бену нестерпимо хотелось пить, а встать было не под силу.
Джо не знает, как выразить чувство, будто ты любил человека всегда, будто ждал с детства его одного и заранее мечтал с ним состариться,
лежать с ним в одной кровати,
слушать его истории,
смотреть, как он морщится по утрам от солнечных зайчиков,
подхватывать улыбку его заразную,
быть единственным,
быть дома,
всегда быть дома.
Джо не знает, поэтому кладет ладонь на мягкую, чуть впалую щеку, едва касаясь волос, и шепчет что-то несуразное, неразборчивое, складываемое в простое
потому что это ты.
Бен улыбается, и с блеском в глазах, похожим на слезы, говорит:
— Отпусти меня.
Протягивает свободную руку и переходит на сбивчивый, измученный шепот:
—
Пожалуйста, отпусти.
Джо скользит ладонью на пшеничный затылок, путает наточенные пальцы во вьющихся прядях, прислоняется своим лбом к его. Вздыхает:
— Ты – мой дом, Бен,
и целует где-то за ушком.
_
Двадцать шесть – столько лет было Джо, когда он встретил свою любовь,
двадцать шесть – столько осколков у него в ладонях от разбитой Беном ярко-желтой чашки с проточной водой,
двадцать шесть – столько ночей его пшенице не спится,
двадцать шесть – столько дней его мальчик-пшеница
(наручниками пристегнутый к батарее, чтобы вернее)
в темном чулане хранится
в доме,
который построил Джо.
