Куда он денется с подводной лодки

Может, правы те, кто говорит, что имя — штука судьбоносная. Быть Любимом Петровичем было не тяжелей, чем каким-нибудь Костей или Сашкой. По крайней мере первые лет десять, а потом оказалось, что вышивать крестиком и помогать матери жарить картошку — не мужское дело. — Вы невесту растите или жениха? Любим не сдержался и ответил, что лично ему без разницы. Отец тогда впервые достал ремень. Достал ремень и велел: — Гони ты этих неженок, Любим. Они ведь не знают, с какой стороны к плите подступить, а все жизни учат. Без них ученые. Любим на полном серьезе взялся за тяжелую пряжку и пошел разгонять болтливых родственников. Те, конечно, обиделись, даже погрозили социальными работниками. Нельзя же развращать ребенка и лепить из него невесть что. Погрозили, покипели, ушли, демонстративно проклиная новаторские взгляды. — Не сердись, сына. Они люди не злые, просто извилин многовато. Попытка выбросить белый флаг через пару лет не увенчалась успехом. Петра в родительскую квартиру не пустили, через дверь назвали солдафоном и послали к черту. — Пап, а что такое солдафон? — Это не «что», сына. Это «кто»… *** Петр не умел красиво говорить, сколько бы в него ни вбивали сложную науку этикета. Шутка ли, когда родня до седьмого поколения — сплошь дипломаты да учителя. Один только вильнул в сторону. Умудрился бросить высшее и убежать в армию вопреки купленным справкам. Убежал и увлекся полевой романтикой. Опомниться не успел, как стал кочевником в погонах. — Ты, Петр, семью подводишь. Это ведь не жизнь, и платят копейки! С годами аргументы не менялись. Конфеты копились под неизменно запертой дверью. Отщепенец. Стыдно сказать, из имущества два потертых кожаных чемодана. И жену под стать выбрал: немую, послушную куклу. Только сумасшедшая поедет на край света, чтобы там перебиваться с тушенки на макароны; дай бог, если есть и то и другое. За глаза о ней говорили, мол, заурядная, некрасивая, плоская во всех смыслах. И имя такое же, обыкновенное. Не Матильда, не Розалина. Всего лишь Надя, без особых примет. Она с первого дня знакомства носила фамилию будущего мужа, а своей знать не хотела. За это ее не любили еще больше. Так ведь не бывает, чтобы с первого дня и до гроба… не бывает. Бабушка с дедушкой еще не знали про чайник. Зеленый, эмалированный чайник, купленный по дешевке на одной из застав. Даже не купленный, а подаренный из жалости молодому солдатику и его полупрозрачной спутнице. Чайник кипел двадцать четыре часа в сутки, готовый в любой момент к непредвиденным обстоятельствам. Даже самым экстремальным. Любим появился на свет раньше срока, в поезде, как и полагается сыну военного. Первым, что увидели его маленькие глаза, был красный от напряжения нос студента-медика. Имя студента, как и лицо, кануло в Лету. Бедолага сошел с поезда чуть ли не на следующей остановке. Пьяный и счастливый, под руку с не менее пьяным и счастливым отцом семейства. Если бы не глазастая проводница, оба укатили бы на такси в неизвестном направлении. — Сын, как сейчас помню: ты орешь, он орет, мы с матерью плачем, все купе аплодирует. Мне чайник всучили, а инструкций я не уловил. Носился с ним и спрашивал, сейчас тебя умывать надо или подождать. Санитары, когда приехали, думали, у меня белая горячка началась. — А она не началась? — Кто ее знает. Зато мы с тобой рядышком лежали, считай, один корпус пешком пройти до родильного дома. — Я ведь красивый был? — Ну да. Пуза больше головы. Я тебя только по нему и узнавал. Любим, живущий на чемоданах с младенчества, обожал стук колес и затертые байки. Их стало чуть меньше, когда дали собственное жилье и пропала нужда в постоянных переездах. Отец разговаривал за двоих дома и непрошибаемо отмалчивался на работе. Он научился у жены злиться одними глазами и приказывать движением брови. Крик в их доме был редкостью, чуть ли не дикостью. — Надюша, читай по губам. Сын мой, и я решаю, в чем ему идти на Новый год. Он сказал, что хочет быть снежинкой, значит, будет снежинкой. Парень в десятом классе, дай ему себя выразить! Ругались родители исключительно жестами и мимикой. Отец понимал, что на словах ему равных не будет, а потому позволял уложить себя на лопатки. В качестве утешительного приза сгребал в охапку, целовал не пытающуюся увернуться жену. Он делал так и в двадцать, и в сорок, не считаясь с мнением посторонних. В случае чего посылал на разборки единственного сына, вверив ему многострадальный ремень. — Уж заступись за старика, не посрами отчизны! — Пап, тебе сорок два. — Так я на пенсии. У меня и удостоверение есть. Понятное дело, когда Любим заявил, что собирается в моряки, семья опешила. Теленочек в фартуке не вязался с армией, хотя выправка соответствовала, а физические данные более чем позволяли. Пришлось закруглять стенания пенсионера и включать сурового отца. — На какое число повестка? — На завтра. — Вот не бил я тебя, сынок, по жопе… Мать, тащи корвалол. Корвалола в доме отродясь не водилось, ограничились тремя таблетками глицина, рюмкой коньяка и долькой засыхающего лимона. — Ну что, долгие проводы — лишние слезы. Надюша, хоть ты всыпь. Я слабохарактерный что-то совсем стал. Больше для проформы Любиму досталось мягкой ладошкой чуть ниже спины. Вот был бы он Сашкой или там Женькой, сильней бы прилетело. И не бегали бы по дому в поисках теплых носков и отдающей нафталином шапки. Это летом-то… А все почему? Потому что Любим. *** Отсеки на подводной лодке предназначались под самые разнообразные нужды, но оружия на судне отродясь не водилось. Если бы водилось, сказали бы еще в первый день и заставили подписать секретный документ, на гербовой бумаге, с гербовой печатью. Потому что солдат, он не дурак и в поисках туалета ощупает место обитания. Никому не проводили подробного инструктажа, просто всучили в руки карту и велели ходить, изучать окружающую среду. Изучать и ничегошеньки не трогать руками. Первый месяц они плутали, спустя год вслепую могли пройти от кормы до хвоста, не запнувшись. Того требовали негласные правила — если тебе сказали бежать, то в первую очередь дорогу должны знать ноги, а не голова. По счастливой случайности Любима определили на «кухню», по традиции, он своего места не менял и дежурил исправно. Когда предложили уйти на «более серьезную» работу, только покачал головой. Вспомнил родственничков и остался назло стереотипам, на радость экипажу. Даром, что четыре раза в день носился по камбузу, выдумывая шедевры из трех доступных продуктов: пота, крови и слез. Урезанный с прошлого бюджет не торопились увеличивать, и лучше отцу с матерью не знать горькой правды. Ведь из-под земли достанут, воздушным десантом сбросят тушенку. У отца как-никак связи на суше — на воде и в воздухе. В отличие от сына, он документ на гербовой бумаге, с гербовой печатью подписывал. У старшего поколения тайны военные, покрытые мраком и слоем засохших комаров. Не то чтобы Любиму повезло больше, но ведь у воды границы время от времени условны. По большим праздникам исследовательские корабли могли заглянуть в какую-нибудь бухточку за молоком буйволов и хлебушком насущным. Они еще не в состоянии холодной войны, и исключения делались регулярно, даже упрямыми американцами. Любима поэтому и взяли: он был носителем трех языков, плюс русский очень матерный. Сказались корни дипломатские, так что парень бегло говорил на английском и немецком, корявенько на французском. Произношение хромало, но смысл угадывался даже самыми неискушенными членами экипажа. Он и команду научил парочке романтичных фраз, тем самым завоевал бесконечный авторитет. Ну, еще котлетами завоевал, хоть и было в них мякиша больше, чем мяса. Сослуживцы ласково подтрунивали и звали замуж. Негодяй соглашался только на адмирала. — Адмирал что, он старый, немощный, а мы самый сок! — Больно ваш сок нужен. Отец за младший чин не велел. — Ты разбиваешь нам сердце, парень. Так и уходили из камбуза, не выпросив добавки. У Любима не выклянчишь ни слезами, ни комплиментами. У него в условиях вечного отечественного дефицита рисинка к рисинке и тефтелька к тефтельке. Обещались помочь американские коллеги, хотели сопроводить до разрешенного пирса для закупок. Инкогнито конечно, под руку с представителями власти. Любим мечтал о картошке так часто и откровенно, что это становилось навязчивой идеей. Пресное счастье было невыносимо близко, но их рассыпающаяся посудина оказалась позарез нужна пиратам. То ли с американцами перепутали, то ли не в настроении напоролись и решили выпустить пар. Первыми под раздачу попали командующие: молодняк на мостик не пускали. Матросы осиротели разом, без предупреждения. Тут-то и дали знать о себе и командный голос, и муштра. — Всем в третий отсек! Запираемся! Команда, не ожидающая столько быстрой и кровавой развязки, стояла чуть не парализованная. Любима подстегивали рухнувшие картофельные грезы: — Чего встали, рты разинули? — Да нас же перебьют. Лучше уж мы их… — Вот чем ты их собрался брать? Вилкой, термометром? Может, своим обаянием? — А хоть бы и обаянием! Шел пятый месяц на капусте и куриной грудке, что не способствовало ни терпению, ни вежливости. Любиму очень хотелось жить и есть шашлыки на Черном море. — Я вам погеройствую, я вам полежу в цинковых гробах! СОБАКИ! Ноги повырываю! Им деваться с подводной лодки некуда. Что надо, гости заберут, глядишь, без крови обойдется. — Ты, Любим, трус. — Я просто маму с папой люблю и физику, в отличие от некоторых, учил. Сигнал мы послать успели, глубина не большая. Взрывать не станут, слишком заметно. Если что, выплывем. Баллонов с кислородом хватит. Но еще пара пробоин — и нам одинаково крышка! — А если им сюда и нужно, гений? — Помолимся и понадеемся, что не нужно. Эх… надо было вам за ужином по лишней котлетке выделить. — Надо было. Они тряслись как мальчишки, хотя почему как? Самому старшему недавно исполнилось двадцать. Инструктажи не унимали панику, не отгоняли родительского голоса и, конечно, не утешали. Звукоизоляция под водой была страшной, они чувствовали вибрацию и больше ничего. Как будто смерть уже пришла, но ее никто не заметил. *** Прошла целая вечность между первым выстрелом и последним. Скрип металла врезался в память каждого, а вот лицо человека, открывшего дверь, не запомнилось никому. Была только широкая спина, закрывающая их не то что от пиратов — от самой смерти. Незнакомец скользил по узким проходам и чуть ли не трусами душил противников. Он плевал на экипировку и внушительный арсенал пиратов. Его как будто забавлял процесс экстремального выживания. Любим не рассчитывал, что лодка выживет. Корпус гнулся и трещал по швам, потому что в обшивке хватало дырок, а океан, подобно космосу, не прощал столь небрежного обращения. Когда взрывы отгремели, пришло время великого потопа. Их заливало водой, но никто не делал попыток вырваться. Будто несмышленые дети, моряки ждали, когда за ними придут и возьмут за руку, чтобы вывести на поверхность. Вот чудеса, за ними пришли. Полуголый мужчина гнал вперед, не давая смотреть под ноги, разрешая наступать на тела. Никто из команды не боялся крови, но кошмары им были обеспечены на много недель вперед. Спертый воздух подчеркивал запах гари и пота, превращая надежду в бред сумасшедшего. Они послушно шли, признавая в дикаре главного по званию. «Адмирал» тащил надувные плоты по воде, словно они были игрушечными и ничегошеньки не весили. Любим вообще боялся, что после высадки на берег их тут же загребет Интерпол без суда и следствия. Без шанса как следует отблагодарить растатуированного гиганта. Мужчина припарковал наполовину сдувшиеся плоты на уединенном пляже и пошел как ни в чем не бывало, оставляя позади сбитых с толку мальчишек. Мальчишки, кстати, понятия не имели, куда идти и как начальству докладывать о случившемся. По итогу то ли разжалуют, то ли к награде представят. Хотя за потерянную подлодку скорее первое. Плюнув на общее недоумение, Любим погнался за стремительно удаляющейся фигурой. Пусть хоть в узелок завяжет, а спасибо сказать надо. Спасибо оно и собаке приятно, а здесь целый экипаж… ну, не совсем целый. В процессе бега Любим успел разглядеть замысловатые татуировки: ведь ни куска чистой кожи, разве что шея и лицо. Любим по молодости хотел себе волка на лодыжке набить, но после первого же захода сдался. Решил, что тату — это не его и лучше оставаться прилежным мальчиком из глубинки. Их спаситель был не из прилежных и уж тем более не из болтливых. Нахмурив брови максимально грозно, он буравил взглядом задыхающегося матросика и не пытался хоть как-то наладить общение. Любим старался за пятерых как минимум: — Здравствуйте… то бишь, хээлоу… — Чего? В голосе усталости больше, чем раздражения. Кончики пальцев заметно трясутся, и Любим давит в себе желание обхватить сильные руки и поцеловать. Денег с собой все равно нет, сувениров тоже, и слов благодарственных не подобрать при всем желании. Любим взывает к предкам-дипломатам, предки качают головой: — Мы тут люди новые, без вас потеряемся. Нам бы телефон. — Телефон можно. — Это далеко? — Это в баре. Русский мальчик не боится выпивки? Любим не боится. Он напоследок урвет пляж, теплые волны и хмурую улыбку. Даже если ценой тому будут шутки про медведей, балалайку и водку. Остальным не обязательно стоять с виляющим хвостом, им нет дела до золотых глаз. Они все еще чумные и капельку бестолковые, так что маршируют куда приказано. Горячий песок обжигает ступни, по снегу шлось бы легче. Любим не рассчитывает на долгое знакомство, когда выпытывает имя, а может, и рассчитывает. Артур балансирует на грани бешенства и расположения. Сам себя одергивает, но широкой улыбки все равно не прячет. Он откуда-то худо-бедно знает русский. — У вас система противоугонная ни к черту. — Не боевая субмарина. — Пиратам все равно. Русские, вечно вы в передрягах. — Значит, мы не первые? — Да если бы… Позади раздаются свист и неодобрительный кашель. Любима ревнуют, как младшего братишку, который заглядывается на заправского хулигана. Была бы их воля, за уши бы оттащили, но не по зубам ягодка. Артур забирает волосы в хвост, так что открываются мелкие шрамы. Любим, с его гладким выбритым личиком, рядом выглядит просто восторженной школьницей. Настойчивой и педантичной отличницей, которая плешь выест, а своего добьется. Артур для школьницы — та самая, заветная пятерка в аттестате. — Адрес напишите. Артур смотрит на протянутый блокнот и пытается соблюдать дистанцию. Любиму на дистанцию как-то плевать: готов в ребра носом зарыться; впрочем, ситуация самая что ни на есть удачная для таких манипуляций. Людей в баре битком, а до телефона как до смерти — четыре шага. — Адрес. — Зачем? — Буду матрешек присылать. — Не был бы ты русским, подумал бы, что меня клеят. — А что, русские не клеят? Артур улыбается уголком губ и пишет не на предложенном блокноте, а на первом попавшемся куске газеты. — Только ракетами не надо, я знаю, они у вас лучше подводных лодок. Во всем виновато имя, что же еще. Не умеет Любим по-человечески сказать и отойти. Команда привыкла, пусть хватало недоразумений в их разношерстной компании. Этот и в щеку поцелует, и чего пострашнее без задней мысли учудит, просто потому что мог. За неимением большего воспользовался моментом и поцеловал прямо в соленую щетину. — Это что сейчас было? — Спасибо. — А куда русские целуют, когда хотят сказать «большое спасибо»??? Любим бы продемонстрировал, но команда вовремя оттащила и даже наскребла слова извинения. — Стрясло парня, сами понимаете. Полечим. У нас бесплатная медицина… Артур махнул рукой на случившееся. Какие предрассудки, у самого мать — царица морская, а отец — служитель маяка. Тут уровень толерантности заоблачный, поднебесно-божественный. *** Хорошо бы все спутники разом перегорели и телевизоры взорвались. Любим не рассказывал родителям о том, почему его списали на берег раньше времени. Не рассказывал про задушевные допросы на полиграфе. Он молчал как рыба, пока обнимал встревоженную, слишком проницательную мать. Женщина хорошо разбиралась в разновидностях тишины, и на этот раз молчание отдавало смущением. Отец не копался, только радовался, что кровиночка вернулась и в кои-то веки можно навернуть пельменей, а не опостылевший салат с авокадо. Треклятым, таким полезным, но совершенно безвкусным авокадо… — Сын, тебя мне послали свыше! На ужин оба ели цветную капусту вприкуску со сметаной. Потому что любовь иногда готова стерпеть, смолчать и проглотить. Любим был из таких, потому что отец был из таких, и, надо полагать, дедушка тоже отличился в свое время. Они были терпеливыми, упорными и однолюбами. Поэтому сын задумчиво просиживал короткие выходные за интернетом и вздыхал слишком горестно, не обнаружив ни одной, даже самой смазанной фотографии Артура. Негодяй был на слуху, но не на виду, отчего у некоторых срывало сердечные ритмы. Любим честно отстаивал очередь на почтамте, потом полдня выискивал нужные марки. Куда сын полка отправлял заветные бандероли, знала только морщинистая Вера Семеновна из окошечка номер три. Она любовно укладывала замысловатые сувениры и восхищалась старомодностью столь юного создания. — Ты бы шаль послал, она же безразмерная. — Там шаль без надобности. На четвертой неделе случилось неожиданное. Родителям пришлось отложить поглощение борща, чтобы полюбоваться, как сынуля вальсирует в обнимку с гигантской ракушкой. — Сын, тебя иностранка какая охмурила? Это что за морские изыски? — Это… это… — Видим. Иди ешь, Ромео. Ты должен бренчать на гитаре, а не костями! На следующий день в доме появился аквариум с рыбками. Бедолаги метались из стороны в сторону, но под конец смирились и стали ждать кормежки. Любим водрузил в центр аквариума маленький замок, после чего велел питомцам жить и здравствовать. Предполагаемое увольнение закончилось довольно быстро. Через пару недель позвонили и велели собирать вещи. Еще бы, и детектор лжи прошел, и Веру Семеновну из окошечка номер три. Хоть к награде досрочно представляй за последнее. И тут началось веселье под названием «спаси ближнего своего, вопреки санкциям». Они бы и рады не нарушать приказов, у них на территории моря-океаны стояли ровно, но стоило глянуть в сторону зарубежья — волосы вставали дыбом. Как будто чья-то невидимая рука провела грань: здесь хорошо, а там, взгляните, цунами поднимается! Они раз по десять мотались в чужие воды спасать особенно невезучих. Получалось не слишком эффектно, торсом сверкать никто не давал. Все по форме застегнутые, они вытаскивали людей с помощью тросов, а не силой собственной охуенности. Они так и мотались, на правах волонтеров, и даже пару раз попали в передрягу, чуть не перевернувшись на родном корабле. Любим предсказуемо выпал за борт. Проплывающая мимо акула, вместо того чтобы выполнить свой акулий долг и сожрать, учтиво подставила спину. Держись мол, утупок русский, потонешь во цвете лет, а я и без тебя сытая. Команда натурально причислила новичка к русалочкам и велела отращивать жабры. — Ихтиандр, где твоя Гуттиэре? — Хоть горшком назови, только в печку не ставь. Шутили с тревогой: пусть и с запозданием, начальство дало зелёный свет на спасательные операции. Кроме прочего, особо ревностным обещали денежную компенсацию в случае героической смерти. Любим подозревал, надбавки этой хватит разве что на яму в лесу и крест из веточек. — Лишь бы в новостях не показывали. — Думаешь, твои не знают, где плаваешь? Хорошо бы все спутники разом перегорели и телевизоры взорвались. Сколько же родителей поседело, пока они тут в теплой водичке плещутся, с акулами в том числе… Одно хорошо, волонтерские миссии сблизили великие державы и чуть друг в друга не влюбили. Теперь разрешалось сходить на берег и гулять по фильтрованным пляжам. Паспортный контроль больше не обязывал проводить ревизию всех доступных и недоступных отверстий человеческого организма. Любим своим правом берега не пользовался до последнего. До черной тоски. В новостях беспощадно крутили кадры с новоявленным американским супергероем. В чешуе, как жар горя, Артур Кари собственной персоной. Вчерашний ноунэйм, сегодняшний кумир миллионов. В одной руке трезубец, в другой рыжеволосая принцесса из Морских глубин. Жестокая фантастика заставляла плакать и вспоминать, что дома осталась ракушка. Единственная и неповторимая. *** Артур хранил письма на Маяке, в картонной коробке из-под обуви. Сундук сокровищ задвигался небрежным движением и жил под кроватью. Иногда Артур по старой памяти ночевал в своей комнате, и тогда коробка превращалась в чудовище. Разговорчивое, зовущее, так что хотелось укутать ноги в одеяло и никуда не вставать до рассвета. Может, если бы под боком сопела Мера, рука бы не тянулась раз за разом проверить, все ли письма на месте. Да и кому они были нужны в самом деле, они никому не нужны, кроме Артура. Черт бы побрал откуда-то взявшуюся сентиментальность. Коробка не успевала покрываться пылью: слишком часто доставали. За пару месяцев края заметно поистрепались, пришлось срочно искать хранилище покрепче. Вопреки логике и здравому смыслу стопка конвертов не покоится на дне мусорного ведра. Письма обласканы, упакованы и перевязаны бечевкой, как в романтических комедиях, которые в последнее время облюбовали родители. Они смотрели их запоем в попытках компенсировать потерянное время. Артура подсадили на розовые сопли, так что в минуты штиля он приходил третьим колесом и изо всех сил мешал просмотру. — Сынок, ты уверен, что на землю не надвигается какое-нибудь смертоносное цунами? — Уверен. Передай попкорн. — Может, нужно навестить брата в темнице? — Чем ты слушаешь, его давно отпустили. У нас мир, дружба, жвачка. — Как ты сказал? — Это такое выражение. Русское. Сложив два и два, Мера окончательно рассталась с иллюзией возможного романа. Не получалось, с того самого поцелуя — ничего не получалось. Царь, в котором она видела равного, но не могла сказать, что согласится спрятаться за широкую спину, если прикажет. Наравне драться — сколько угодно, а слабой притворяться — увольте. Вот и сейчас Артур цитировал великие-могучие выражения, и от искрящегося энтузиазма хотелось спрятаться в бывшей камере Орма. Желательно вместе с Ормом, чтобы тот по старой памяти пригладил волосы и назвал глупой девчонкой. Для Артура «глупой девчонкой» был кто-то другой. Письма приходили, даже когда окончательно усадили на трон и подарили блядскую диадему, то бишь корону. Артур ее скомкал голыми руками прямо на церемонии и выбросил в дальний угол, словно игрушечную. — Без заколочек обойдусь. Царь хандрил и напрочь отказывался от драгоценной лепнины. Одно дело носиться по полю битвы в доспехах, совсем другое — ежедневный выгул среди подданных. Те хоть и относились к Артуру с некоторой настороженностью, агрессии как таковой не проявляли. То ли Атлана успела почитать нотаций, то ли жалко стало понурого дурака, который бегал на сушу за письмами от не пойми кого. Отвергнутая Мера не выглядела несчастной, и этот факт утешал подводных жителей. Они любили принцессу и пошли бы на свержение только установившейся власти. Однако Мера отказывалась выглядеть хоть сколько-нибудь печальной. Размолвка с Ормом подошла к концу, а вот амурные дела Артура находились в плачевном состоянии. Того и гляди передаст полномочия младшему брату и станет отшельником. Отец дельных советов не давал, мама просто умилялась и предлагала запустить шпионов по речушкам и прудам. На всякий случай. Письма — штука красивая, но пока дойдет, шесть раз изменить можно. Мама была недоверчивой, особенно когда отношения строились на мимолетном разговоре, произошедшем черт знает когда. Мера, как и положено молодой девушке, видела ситуацию иначе. Она могла часами сидеть и слушать, как непрошибаемый Артур поет дифирамбы русскому морячку. Конечно, и пальцем не шевелит, чтобы взять трезубец и поплыть куда душа зовет, но динамика положительная. Уже не отпирается и не замалчивает факты. — Он ведь пишет, представляешь. Я бы десять раз забыл… — Я думала, ты ничего не понимаешь в женщинах, но ты и в мужчинах полный ноль. — Эй, кто из нас ноль! Ты вообще ушла от жениха к первому встречному! — Ничего я не ушла. — Мы целовались. — Целовались, но момент был подходящий, а я очень красивая. Тебя можно понять, но я-то чем думала? Они могли бы перепираться вечность, Орм смиренно ждал, когда эти двое изольют друг на друга океаны желчи, и не вмешивался. Он спорить не умел, да и не за острый язык его полюбили. Артур как-то раз ляпнул не подумавши на этот счет удивительно верную фразу: — Она тебя не понимает, брат. Во мне загадки ноль, так что принимай невесту обратно. — А ты? — Не пропаду. У меня трезубец все еще длинней твоего. Так-то. Оказывается, быть коронованным иногда значит быть одиноким у всех на виду. Зарываясь глазами в ровные строчки, Артур позволял себе заниматься самообманом. Разворачивал воображение на сто восемьдесят градусов и бегал по лугам босиком в веночке. От комаров, мух и непонятных животных под названием «мошка». В письмах совсем нет грустного. Там что-то про золотых рыбок и бескрайнюю тайгу. Если вспомнить живущих на севере чудаков, удивление проходит. Отмороженные снаружи товарищи, пусть у них даже сосульки из носа торчат, как никто другой выводили на теплые мысли. Артур помнит, как его отпаивали горячим молоком с медом после очередной «рыбалки», как благодарные женщины бегали с расческами и ножницами. При всем голоде, они сначала норовили согреть своего благодетеля, а уже потом разбираться с уловом. Кари многому научился у них. Например, если тебе пишут письма и шлют бандероли с брусничным вареньем, то дело плохо. А если ты в ответ тоже пол-океана готов выслать, то вообще тушите свет. Все чаще возникает мысль бросить трезубец к ногам политически подкованного брата и вернуться на Маяк. К мягким рассветам, запаху кофе и письмам, отвечать на которые было так же сложно, как не отвечать. Странное имя «Любим», Артур не знает, как произнести его вживую, но регулярно пишет его на песке. Выводит узором в воде, так что получаются симпатичные кудряшки. Потом приходит фотография, и память чуть ли не фейерверки в небо посылает. Устала память сканировать лица и бояться пропустить кое-кого важного в толпе. Фотография, конечно, не в золоченой рамочке, не стоит на подлокотнике трона. Она всего лишь заложена в книгу, которую Артур силится прочитать уже который месяц. Закладка отвлекает от сюжета, но вернуть ее в темную коробку не хватает сил. Есть что-то гипнотическое в улыбке русского мальчишки. Может, он снимал себя, когда был в кого-то влюблен, поэтому от фотографии жарко и прикасаться к ней кончиками пальцев — почти преступление. Вопреки ожиданиям, первым не выдержал Орм. — Если я пообещаю не трогать людей и не устраивать революции, ты за ним съездишь? — Если пообещаешь. Зная Меру и ее неспособность врать жениху, отпираться было глупо. — Одного не пойму, брат. Как ты, выбирающий сушу снова и снова, стал нашим царем? — Спроси, когда вернусь. Это слишком сложный вопрос, и я знаю, кто любит сложные вопросы о предназначении. — Русские? — Русские.