Моль завелась

Армину снилось море. Огромное, тёмно-синее и сине-серое, с белыми шапками лениво катящихся волн и белыми росчерками птиц над водой. Армин ещё успел удивиться во сне, откуда он знает, как выглядит море, а сон уже изменился. Тёмно-синий и сине-серый — цвет дождевых туч, несущихся низко над угрюмым еловым лесом, под ногами чавкает грязь, сапоги промокли насквозь и отяжелели от воды, мокрый плащ противно липнет к телу, а бежать ещё очень далеко. Где-то впереди, в массе грязных замёрзших курсантов мелькает хрупкая фигурка, оборачивается на секунду: губы плотно сжаты, мокрая светлая чёлка прилипла ко лбу. Хочется протянуть руку, поправить ей волосы, завернуть в сухой плащ и обогреть её, но она отворачивается и продолжает бежать, и сколько ни тянись, до неё не дотянешься… Армин беспокойно заворочался, силясь удержать остатки сна. Тупая ноющая боль вползала в сознание исподволь, разгоняя сонное марево. Если закинуть ноги на стену, они будут ныть чуть меньше. Дождь будет. Может, даже с самого утра зарядит. Пятка больно ударяется о белёную стену, и Армин просыпается окончательно. — Бертхольд, твою мать, — почти хнычет он. — Давай не сегодня. Мне надо выспаться, завтра сложный день. А они-то смеялись над Бертом в казарме, когда он среди ночи начинал вертеться и принимать невообразимые позы. Сейчас уже совсем не смешно, когда ноги от коленных чашечек и до кончиков пальцев начинают ныть, словно какой-то умелый палач тянет за них, выворачивая суставы. И никакие прописанные врачом травки и мази не помогают, потому что сам Армин здоров как бык. Все причины у него в голове. «Я-то тут при чём? Дождь будет». — В первый раз, что ли? — вслух огрызается Армин. Выглядит это глупо, но ему самому так проще спорить с тем, что даже голосом в голове-то особо не назовёшь. «Первый или не первый, болит-то одинаково. Как там Анни?». — Не знаю я, дай поспать, — Армин сворачивает нижнюю часть матраса в валик и закидывает ноги на него. Неудобно и помогает мало, но хоть что-то. Иначе крутиться в постели и препираться с голосами в голове можно до утра. Второй — или уже третий? — всегда приходит за Бертхольдом и принадлежит страху Армина, страху не справиться, подвести, страху перед будущим. Раньше страх всегда подвывал на разные голоса: хулиганов с соседней улицы, товарищей по учебке, инструктора Шадиса, — и эту разноголосицу заткнуть было сложно, но можно. Теперь страх всегда говорит только одним голосом — командора Эрвина, и заглушить его убедительные интонации Армин не может. «Дай поспа-ать», — передразнивает Бертхольд. — «Слабак ты, с одним справиться не можешь. У Эрена в голове целый консилиум, и ничего, договариваются же как-то». Вместо ответа Армин натягивает одеяло на голову и считает до тысячи. На следующий день он улучает минуту за обедом, когда рядом с Эреном нет даже вездесущей Микасы. — Слушай, как ты справляешься со своими…ну… голосами в голове? Эрен замирает с ложкой во рту, непонимающе таращась на Армина. Приходится объяснять. — Я их никогда не слышу, — отвечает Эрен после раздумий. — Иногда я вижу папины воспоминания, но он не разговаривает со мной. — Вот как, — Армин уже понимает, что справляться придётся в одиночку. Может, пустырнику на ночь попить? — Только Ханджи не говори ничего, я сам разберусь. Эрен равнодушно кивает и, кажется, немедленно забывает об этом разговоре. Он в последнее время тоже странный и пребывающий словно не в этом мире, и это пугает Армина гораздо больше, чем проблемы с собственной головой. — Ты не будешь доедать? — Саша подходит так внезапно и тихо, что ушедший в свои мысли Армин подпрыгивает и больно ударяется коленом о стол. — Нет, не буду, — он отдаёт ей свою почти полную тарелку и не надкусанный хлеб. — Поможешь мне собрать травок вечером? Моль завелась, хочу её вытравить.