Колыбельная без слов

Когда она появляется, все взгляды обращаются к ней. Клану Иггдмилленния не повезло: Дарник Престон, бунтарь, Змееязыкий, погиб в Великой войне за Грааль, так и не успев осуществить свою мечту. Его наследница не стала прыгать выше головы. Фьоре Форведж убедила Ассоциацию заключить союз с Иггдмилленния. Никто не знает, как именно – встреча проходила за закрытыми дверями – но каждый провожает ее взглядом, силясь разгадать ее секрет. Она пообещала им вернуть бесследно исчезнувший Грааль? Пригрозила чужим именем – ведь всем известно, что по отдельности отчаявшиеся, слабаки и безумцы, собравшиеся под кровом Змееязыкого, не стоят ничего, но его – их – руки тянутся далеко, поговаривают, и в саму Святую Церковь. Неужели это правда? А может быть, все дело в этих ясных голубых глазах, мягких кудрях и мертвых ногах, покоящихся на подножке кресла? Эти ноги – ее лучший ходатай, ведь ни один маг, ни один человек, коснувшийся всемогущего исполнителя желаний, не стал бы себя ограничивать. Головы поворачиваются ей вслед, а она приветствует всех одинаковой мягкой улыбкой, не выделяя никого – и все равно отчего-то каждому кажется, что Фьоре Форведж улыбается только ему. Но кресло проезжает, и показывается женщина, которая его везет – и ответные улыбки тают. Селенике Айсколль Иггдмилленния, другой боец клана, переживший войну за Грааль, практикует темные искусства, и даже немногочисленные коллеги боятся и презирают ее – за холодный, расчетливый ум, за болезненный, изощренный садизм и за странное сочетание этих двух качеств в одном человеке, которого как-то еще не разорвали собственные противоречия. От нее стараются держаться подальше, но Фьоре Форведж часто берет ее с собой, и даже самые искусные умы не могут разрешить этой загадки. - Господа, - произносит Фьоре, въезжая в комнату. За столом для нее оставлено место – один из стульев убран, и Селенике изящным движением разворачивает кресло, аккуратно вписывая его между двумя уже занятыми стульями. Маги готовы начать, но Селенике не торопится отпускать ручки. Она не приглашена. - Селенике, подождешь меня? – Голос Фьоре легко перекрывает чей-то раздраженный кашель. Селенике после паузы кивает, неохотно опускает руки и идет к двери, по дороге царапнув неласковым взглядом кого-то из магов помоложе, слишком явно сморщившего нос. Охранница? Помощница? Любовница? Слишком много версий, и общественное мнение никак не может остановиться на одной; но правда, как, пожалуй, и всегда, намного проще. - Не спишь? Она приоткрывает дверь спальни и змеей проскальзывает внутрь. Спрашивает больше для порядка, конечно – она не знает, чем именно Фьоре занималась сегодня, но знает, каков был результат, и поэтому, конечно же, ее ждут. - Нет. Голос Фьоре – безжизненный шелест, не для коршунов из Ассоциации, всегда готовых ухватиться за любую слабость. Он был в чем-то прав, маг с лицом тридцатилетнего мужчины, которого она звала дедушкой. Она никогда по-настоящему его не понимала. Шорох простыней. Селенике садится на кровать, пододвигается ближе к изголовью. Кровать большая – хватит на двоих, но никто, кроме Фьоре, на ней еще не спал. Она может рассчитывать на верную партию со вторым сыном какой-нибудь мелкой семьи, жаждущей урвать долю в могуществе Иггдмилленния. Могла бы; но зачем? Продолжение рода Форведжей теперь – не ее забота, а наследника клана можно выбрать из любой ветви. Взять к себе в дом еще ребенком и воспитывать, чтобы у него не осталось шрамов, которые она не сможет исцелить. Чтобы привязался к ней, полюбил ее и не смог предать. Фьоре закрывает глаза. - Он мертв? – тихий шепот где-то над ухом; для скольких ее жертв этот безумный шепот остался последним, неизменным воспоминанием? Но Фьоре научилась находить в нем утешение. По-прежнему не открывая глаз, она поворачивает голову так, чтобы уткнуться лбом в теплое бедро. - Да. Он мертв, этот самонадеянный выскочка, который счел ее легкой добычей. Почему-то такие всегда находятся. С годами реже, но все же. Когда-то она жалела, что не может свернуться клубочком на постели, подтянуть ноги к груди – она слышала, других это успокаивает; но сложно жалеть о том, чего ты никогда по-настоящему не испытывал. Поэтому теперь она лежит, не шевелясь, совершенно прямая, полностью одетая, и ее настойчиво, незримо окутывает запах, который повсюду сопровождает Селенике – запах крови, боли и смерти. От нее не зря стараются держаться подальше, но в такие минуты Фьоре все равно. Никто не увидит крови на ее собственных руках, не почувствует запаха, который, казалось бы, должен намертво въесться в кожу, не подслушает, как она плачет, потому что больше это у нее не получается – И это меньшее, что она может сделать. Пальцы Селенике тихо перебирают ее волосы. Она поет – без слов, слова давно забылись, остались в той стране, откуда бежала ее семья, спасаясь от охотников на ведьм. Та самая колыбельная, которую ей когда-то пела ее мать, а той – ее, и так далее. Та самая мелодия, что убаюкала Фьоре в ночь, когда они с Хироном вернулись из Сигишоары, уничтожив Черную Ассасин и ее Мастера-предателя. Та женщина не была даже магом, но почему-то встала у них на пути. «Мама», - растерянно позвала Ассасин, хотя должна была сказать «Мастер». Хирон выстрелил прежде, чем Фьоре поняла. А Селенике просто заглянула в лазарет, мучаясь головной болью от вынужденного безделья и неспособности как следует наказать своенравного Слугу. Она ничего не говорила: сначала потому, что Фьоре узнала бы ее голос, а потом – потому, что слова были не нужны. Никакие слова не вернули бы Фьоре того, что она потеряла этой ночью, что забрала безвестная подруга Сагары Хёмы, обманув их бдительность. Сагара был не последним магом; Фьоре была не последним магом, но Рикудо Рейка их почти переиграла. И ушла в спасительную тьму, оставив свою убийцу мучиться осознанием того, что хотя она и сделала нужное, неизбежное дело, этой ночью ей не заснуть. Если бы не Селенике. Эту ее сторону никогда никто еще не видел. Днем она держала себя, как и подобает магу, холодно раскланивалась с Фьоре в коридорах и тронном зале, руководила действиями своего Слуги, сдерживая раздражение – все-таки они были очень разными. Ночью… Фьоре никогда не думала о том, чем Селенике занимается в подземельях: того, что она знала о темных искусствах, ей хватало, чтобы держать дистанцию. Да еще этот запах… Но в ту ночь – в ту ночь Селенике стала для нее благословением небес. Селенике никогда не видели с одним и тем же мужчиной два раза. Большинство ее любовников потом не видели вовсе. Женщины семьи Айсколль вообще не отличались терпением, необходимым для длительных отношений, но Селенике превзошла их всех: при всем усердии и старании, с которым она занималась магией, она не проявляла никакого желания обзаводиться наследницей. Но, увидев растерянную девушку, почти ребенка, лицо которой в ее сознании никак не складывалось с образом далекой и безупречной Фьоре Форведж, Селенике действовала чисто инстинктивно. Она обняла ее с почти материнской нежностью и замурлыкала мелодию, которая для нее прочно связывалась с ночной тишиной и покоем. (Когда мама перестала ей петь? Когда она подросла? Когда начали проявляться ее склонности, заставившие бы любого человека – возможно, даже ее мать и бабушку – отшатнуться в ужасе, будь у них выбор?) Лорд Дарник, разумеется, не погладил ее по головке за выходку Райдера, и Селенике… нет, разумеется, она не была зла – тот, кто осмеливался таить злобу на лорда Дарника, самолично подписывал себе смертный приговор. Но она была… не в духе – и, когда на следующий день Фьоре при встрече улыбнулась ей чуть более неловко, чуть искренней, чем обычно – Селенике низко поклонилась. Они проиграли войну, но выжили, и с тех пор Селенике так и не завела себе ни любовника, ни наследницы, деля свое время между подземельями ночью и Фьоре днем. Только иногда потемну она проходит в спальню Фьоре и выходит оттуда на рассвете, такая же строгая, подтянутая, без единой лишней морщинки на юбке. Ее настоящий голос остается за теми дверями. И пока она поет, Фьоре кажется, что ад еще не готов их забрать.