Соглядатай

Гельдриху не говорят «нет». Курсант Щелкун должен быть под наблюдением, холодно говорит он, глядя куда-то поверх Машкиной головы. Щелкун – вор-рецидивист, родину свою продал, душу просадил; доверять ему нельзя. В абвершколе вообще опасно кому-либо доверять. Так что слушай сюда и запоминай: теперь твоя судьба накрепко связана с судьбой Щелкуна. Потонет он – и ты потонешь; выживет – и ты будешь жить. А уж если решит переметнуться обратно… Машка понятливо кивает, пару раз на всякий случай. Он ведь не дурак, кто бы что ни говорил. Ему тоже сильно нечего терять, кроме жизни, а на нее без благосклонности Гельдриха надеяться особенно нечего. Дурацкое прозвище, прилипшее, как репей, смешки за спиной, бессмысленные похабные шуточки. Он-то не фройляйн комендант, ему отбиваться нечем. Гельдрих предлагает ему теплое место – на кухне, среди котлов и горшков, овощей и рядов консервов, тускло поблескивающих на свету. Власть. Машке нравится это слово. Теперь уж его не рискуют задирать: жрать досыта всем хочется, даже таким, как Щелкун. Это опасная тварь, но и он падок на лесть. Всем им нравится, чтобы перед ними заискивали, прыгали, выслуживались – всем, и фройляйн комендант, и Душину, и Гельдриху. Щелкун привыкает. К полным доверху мискам, вкусностям, прибереженным специально для него, горячему чаю, который всегда ждет его на кухне. - Добрые люди Петрухой звали, и ты зови, - бросает он небрежно в ответ на осторожно-почтительно заданный вопрос, и Машка улыбается почти даже искренне. На его взгляд, предателя из Щелкуна не выйдет – для этого тот слишком озабочен собственной особой. Любит покрасоваться, покуражиться, благодарная аудитория ему ох как нужна. Но на темные замыслы времени у него попросту не найдется. Неинтересно ему. Возможно, поэтому его отправляют с диверсией на родину, которую, по словам Гельдриха, он так легкомысленно продал – но возвращается он оттуда совсем другим человеком. В нем появляется какая-то струна, натянутая до звона, какие-то незнакомые складки у губ. Порой он замолкает, и тогда Машке становится страшно – так, как не бывало страшно даже при самых буйных выходках, при самых черных приступах ярости прежнего Щелкуна. Порой он улыбается так, что за эту улыбку можно умереть – но смотрит он тогда не на Машку. Черт его знает, куда он смотрит. Постепенно Машка начинает разделять их для себя – того прежнего, бесшабашного и опасного, как открытый огонь, Щелкуна, и нынешнего, напряженного и задумчивого Петруху; нынешний, кажется ему, заслуживает всех подозрений Гельдриха, вместе взятых. Что он там увидел, на своей покинутой родине? Почему он так переменился? Но задать эти вопросы вслух Машка не решается, прекрасно понимая, что тут-то любопытство кошку и погубит. Он продолжает наблюдать, сам не зная зачем. Он прощает Петрухе и оскорбления (пусть порой в них проскальзывает и совсем нечеловеческая, черная озлобленность), и матч, когда чуть живым убрался с поля, и выплеснутый в лицо горячий чай. Лежа в лазарете, он думает, что ни по чьему приказу не стоит такое терпеть – но Петруха возвращается и, глядя мимо него, так неловко, деревянно просит прощения, что хочется рассмеяться. Жить хочется. Много чего хочется. Вот только Гельдриху не говорят «нет». Когда в далеком, жарком Иране – в благословенной стране, над которой не распростер свои крылья германский орел – он властно манит Машку за собой, тот не смеет ослушаться. Он сам не верит в те поспешные, трусливые оправдания, которыми наскоро пытается отгородиться от Петрухи – Гельдриха-младшего – черт его знает, сколько у него имен. Он бежит за Гельдрихом и покорно подносит ему огня. Выбрались ли они из абвершколы вообще? - Задание ты завалил, - бросает Гельдрих, глядя на качающиеся серые волны, - но он жив, спасибо и на том. Жив, эхом отдается в голове Машки, ворочающегося ночью на жесткой койке. Он жив, и я жив. Он там, а я тут… а он там один… совсем один. На сходнях Гельдрих бросает ему пухлый сверток и сухо предупреждает: - Аккуратней, контрразведка повсюду. Машка смотрит ему вслед, стискивая незаслуженную плату. Он сам сделал из него соглядатая. О, он удивился – еще как удивился; Машка навсегда запомнит это жалкое, человеческое удивление, вспыхнувшее на породистом, бесстрастном лице Гельдриха, когда он зажал ему рот рукой, а другой воткнул хлебный нож между ребер. По-простецки, по-матросски. Повернул, вырвал и с оттягом полоснул по горлу – широко, красиво. Наверняка. Безвольное тело рушится ему под ноги, заливая мостовую темной кровью. Еще один неопознанный труп в переулке. Еще одна жертва собственной глупости – или собственного великого ума: так ли велика разница? Машка роняет нож. Вытирает руку о стену. Отшвыривает ногой с дороги гельдриховский пистолет. И, качаясь, зажимая рану в боку, бредет к выходу из переулка – знакомой дорогой в порт. Он сядет на первый же корабль обратно.