Asphyxia

Аркадий уверен на сто процентов: Евгений Базаров не из тех, кто заболевает цветами. Он любовь не котирует как таковую и романтизацию растений в лёгких всем сердцем презирает. Базаров считает такую беспутную смерть ниже человеческого достоинства, и для Аркадия такой взгляд на мир, если честно, в новинку. Такие суждения вызывают интерес. Потому что Аркадий – как раз из таких. Из тех, в ком с детства культивировали принятие доли горе-любовника и такой, по мнению Базарова, абсурдной концепции родственных душ. У Аркадия много лет назад дядя умер, кашляя лилиями. Ему всегда об этом говорили, как о чем-то поэтичном. Базаров отвергает поэзию. И «любовь», из-за которой миллионы людей каждый год гибнут в муках, отказывается считать чем-то нормальным. Базаров говорит: – Это болезнь похуже рака. С ним мы, по крайней мере, пытаемся бороться. Базаров говорит: – С другой стороны, таков естественный отбор, наверное. Женя – принципал. У него внутренняя сила и какая-то первородная мужественность в каждом взгляде, жесткость и радикализм в каждом слове. Женя пахнет сигаретами и формалином, много язвит и влюблён разве что в медицину. Базаров из тех, кто всему миру готов бросить вызов только из-за несогласия с общепринятыми ценностями. Он из тех, кто плевать хотел на это абсолютное и идеальное счастье с посланной небесами второй половинкой. У него в приоритете – деятельность, работа, самореализация. И вторая половинка ему не нужна совсем. Базаров – целый. Он не из тех, кого нужно дополнять. Аркадий на него не похож совсем, рядом с Женей себя ощущает каким-то нелепым, нескладным ребёнком. «Гуманитарность головного мозга»,– констатирует будущий врач Евгений Базаров. «Соболезную, но это не лечится». Аркадий смотрит на Женю с каким-то практически щенячьим восторгом, счастливо ловит каждое его слово. Порой тихими, камерными вечерами на тесных студенческих кухоньках, залитых тусклым желтым светом висящих под потолком дешевых лампочек, Базаров стряхивает сигаретный пепел в покрытое сколами блюдце и улыбается ему сухо, уголками губ, но довольно. И Аркадий думает, что счастлив, что на своём месте, что все здесь и сейчас идеально-правильно, что так и должно быть. Базаров не из тех, кто распыляется на влюблённости. Не из тех, кто может глупо и безумно увлечься, всего себя бросить к чужим ногам. Он не из тех, кого подобное может надломить. Но тогда что происходит? «Что же с тобой тогда, Женя? Как я могу тебе помочь?» Женя отвечает: «Никак». Говорит: «Мне не нужна помощь». Говорит: «Аркаша, отъебись, пожалуйста». У Аркадия и мысли не возникает ослушаться. Он за Женю спокоен абсолютно, у него груза волнения на сердце нет. В конце концов, странное поведение друга длится недолго, и вскоре все возвращается на круги своя. И Базаров, он все тот же. Несмотря на то, что начинает выкуривать по пачке сигарет в день и, кажется, в принципе забывает, что такое сон. Несмотря на углубившиеся синяки под глазами, на воспалённую резкость движений, на слишком ядовитый сарказм и слишком крепкий кофе в раздолбанном термосе. Базаров все тот же, Аркадий в это свято верит. Ведь это же Женя, что с ним может случиться? Он более чем в состоянии держать все под контролем. Вопросы тщетности бытия, смысла жизни и великой любви не занимают нигилистов, у них против этих гнили, чепухи, художества иммунитет, естественный приобретённый. Аркадий в это так безотчетно верит верит верит, не позволяя даже тени беспокойства закрасться в душу. Аркадий рисует в воображении портрет Базарова, непреклонного и непоколебимого, этакого грубого, циничного харизматика, у которого все всегда идёт по плану. Аркадий составляет его образ по крупицам, собирает из пёстрых самоцветов-качеств-характеристик, как самую переливчатую мозаику. Аркадий в это верит наивно, по-идиотски, до последнего. А потом, в один невыдающийся день все рушится Базаров давится кашлем в туалете после пар. Сгибается над раковиной и хрипит так, будто ему резко перекрыли доступ к кислороду. Сплевывает кровь на грязно-белый кафель. Базаров поднимает взгляд на Аркадия, пытается выпрямиться. Лицо у него белое, как полотно, и губы сухие и мертвецки-бледные. Базаров кривится от боли, пытается восстановить дыхание. Говорит осипшим голосом: «Ерунда, приступ. Сейчас отпустит». Аркадий глядит на все это в ступоре, остолбенев. Впервые за Женю становится по-настоящему страшно. Базаров после этого ведёт себя как ни в чем не бывало. Речи о произошедшем не заводит, только надрывно кашляет и все глотает горстями какие-то стрёмные таблетки. И так день за днём, только хрипы слышны всё чаще. Аркадий не знает, что ему делать. Он в отчаянии, в тупике. К Жене лезть с расспросами, с тошнотворной, прилипчивой опекой – нельзя, ни в коем случае. Но смотреть на происходящее – невыносимо. Базаров не из тех, кто жалуется на плохое самочувствие. Он ничего не говорит, только бледнеет время от времени, зажимает рот пестрым платком, чтобы не показывать кровавых разводов, да прислоняется к стенам в университетских коридорах, когда ноги начинают подкашиваться. Базаров не из тех, кто вызывает скорую, когда боль становится невыносимой. Для него, кажется, вообще не существует понятия «невыносимая боль». Только вот Аркадий – как раз из таких. Из тех, кто не имеет привычки терпеть головную боль и предпочитает анальгетики мучениям. Базаров, кажется, не из тех, кто боится смерти. Вот только Аркадий – как раз из таких. Поэтому он смотрит на Женю сочувственно, восторженно-влюблённо, а в голове только: «Я не хочу не хочу не хочу умирать». «Женя, как же так?» «Женя, спаси меня, вылечи от себя, Женя». Аркадий знает, что это лишь вопрос времени. Он порой смотрит на Базарова и, кажется, с трудом справляется с порывом в ноги ему броситься, расплакаться и начать его руки целовать. Он так чертовски им восхищается и так бесконечно сильно в него влюблён, что, конечно же, разумеется, бутоны в легких – это всего навсего вопрос времени. Поэтому Кирсанов даже не удивляется, когда в первый раз заходится тяжелым сухим кашлем и чувствует что-то инородное в груди. Аркадий боится смерти, отчаянно и до исступления. Он так чертовски не хочет умирать; этот удушливый страх кажется порой даже сильнее сорняком проросшей в нем любви. Но Жене сейчас, конечно, хуже. У него приступы тяжелее и болезненней, что бы ни было причиной. Жене сейчас, конечно, хуже. Он сыплется на глазах, становится нервным и будто связь с миром теряет. Он может подолгу молчать, глядя в одну точку и брови хмуря, а потом резко встать, через плечо бросить: «В пизду это всё, до завтра»,– и уйти. Просто свалить, даже Аркадия взглядом не удостоив. Женя – последняя агония умирающего, гаснущего человека. Он никогда этого не признает, но Аркадий не слепой. Вскоре к сгусткам крови присоединяются мелкие, бархатисто-бордовые лепестки. Базаров усмехается, говорит: «Думаю, это сорт Baby Baccará». Говорит: «Это такой бред, Аркадий. Сраная физиология меня переиграла. Ты вообще можешь в такое поверить? Я вот – нет». Он все пытается отшучиваться, вокруг себя возводит стену из иронии-сарказма. Базаров не боится, в нем ни капли страха нет. Вместо этого – угрюмость и раздражение, как будто злость на самого себя. Аркадий старается быть рядом. Он старается Женю не терять, не давать ему окончательно закрыться. Но все эти его усилия – такая безделица. Аркадий и сам это понимает: он же не слепой. За окном морозно-солнечный, ветреный четверг, когда Базаров не приходит на место их встречи и перестаёт отвечать на звонки. Кирсанов набирает его номер снова и снова и звонит звонит звонит. Длинные гудки тянутся издевательски, звучат пародией на писк кардиомонитора. Ответа нет. Аркадий срывается к Жене домой, когда солнце уже начинает садится, а октябрьский ветер из просто сильного превращается в пронизывающе-ледяной. Он в близком к панике состоянии колотит в дверь, пока ребро ладони не сводит от боли; бьет по кнопке звонка, пока слезы не застилают глаза. Аркадий сидит на серых ступеньках под дверью Жениной квартиры, пытается унять мандраж в теле и кашляет кашляет кашляет, задыхаясь, когда последние отголоски светлой закатной ряби пропадают с неба. У Жени в подъезде запах сырости и кошек, скрипящая лампочка и ржавые почтовые ящики. А самого Жени нет. За узким подъездным окном зажигаются оранжевые уличные фонари, когда экран телефона загорается невероятным «Базаров». – Я увидел пропущенные. Что тебе надо? – Где ты?! – Кирсанов даже не пытается держаться за остатки самообладания, надрывно орёт в трубку. – В больнице, – холодно отвечает Женя, будто даже не замечая этой истерики. – Можешь приехать. Можешь не приезжать. Телефон звенит входящим сообщением с номером больницы, и Аркадий тут же срывается с места, едва ли не плача от облегчения. – Я грохнулся в обморок в метро, – спокойно поясняет растянувшийся на больничной койке Базаров, пялясь в потолок. – Сердобольные бабушки вызвали скорую, и вот, – он многозначительной обводит взглядом палату. Аркадий слушает слушает слушает его голос, низкий и хрипловатый, и не знает даже, кого благодарить за то, что на этот раз все обошлось. Не бога же, в конце-то концов. Базаров после небольшой паузы произносит: – А я был прав, Аркадий, – болезненная гримаса искажает его лицо, всего на мгновение. – Я был прав. Они сказали, что у меня розы. Розы... Он устремляет взгляд к Кирсанову, и тот, кажется, в первый и единственный раз видит в этих глазах подобие ужаса, липкого отчаяния. Базаров смотрит на него, кривит сухие губы в вымученной усмешке и срывается на глухой, нервический хохот. – Мне пиздец. Накрывает ладонью лицо, давит пальцами на веки. Хриплый смех утопает в тяжёлом кашле. Женя молчит молчит молчит, зажмуривает глаза и стискивает зубы чуть ли не до скрежета. Женя дышит шумно и резко, заламывает кисти рук и ничего не говорит. Женя прочищает горло и обращается к Аркадию с фальшивым, деланным спокойствием, с неубедительным безразличием: – Зайди завтра к ректору, скажи, что я попал под автобус или типа того. При входе в палату на вешалке мое пальто, там в кармане ключи от квартиры. Привезёшь мне пару вещей, список я тебе отправлю. После этого можешь о моем существовании забыть. Все, ариведерчи, Кирсанов. В воздухе висит оглушительно громкая, бьюшая по ушам тишина. – Спокойной ночи, Жень, – бросает Аркадий на выходе из палаты, надеясь лишь, что эта трепетная нежность голоса не сильно режет Базарову слух. Аркадий, конечно же, о его существовании не забывает: вероломно навещает почти каждый день, высиживает рядом с Женей по часу минимум, сбивчиво болтает об университетских новостях, приносит американо из кофейни через дорогу, осеннюю промозглость с улицы и тошнотворную теплоту во взглядах. Базаров совсем не выглядит подавленным: говорит с веселым цинизмом, комментирует обстановку больницы, скалится как ни в чем не бывало. Словно не было этого психоза. Словно его легкие не зарастают колючими стеблями. Словно его не режет изнутри. Базаров чувствует себя нормально, он сам так говорит. Базаров совсем не похож на неизлечимо больного. Базаров не кажется умирающим. И Аркадий ему верит, потому что он круглый идиот, потому что жизнь его ничему не учит, потому что он так сильно любит Женю и просто не может не поверить ему. Аркадий бессознательно играет в поддавки. До тех пор, пока у Жени при нем не случается приступ. Пока Аркадий не видит это своими глазами. Базаров сгибается над принесенным суетливой медсестрой прокварцованным тазиком, отплёвывается пенящейся на губах кровью и горстями измятых лепестков, трясётся так, будто схватился за высоковольтный кабель. Базаров задыхается – истошно хрипит, пытаясь сделать вдох, хватается за горло, словно порываясь себе трахею вырвать, словно пытаясь рукой до легких достать и весь этот ботанический сад вынуть из себя. Очередная судорога сбивает его с ног. Валится он совсем без сил, даже не пытаясь уже подняться. Только ладонью зажимает рот и снова кашляет, на этот раз слабо, не смея даже лишний раз дрогнуть, чтобы не привести в движение грудную клетку; кривится от немыслимой боли, от разрывающихся в труху легких, от впивающихся в мягкие ткани шипов. Аркадия выкидывают из палаты, как только приходит врач. Молоденькая медсестра с круглыми глазами и комочками туши на ресницах щебечет: «Подождите в коридоре!», и Аркадий в бессилии и отчаянии сползает по стене, как типичный убитый горем родственник в типичной драме про нелегкую врачебную долю. Пиздец пиздец пиздец Медсестра говорит: «Не волнуйтесь, его сейчас откачают». Говорит: «У него ведь такое часто бывает, чего вы так нервничаете?». Говорит: «Розы, как же иначе?..» Как же иначе С неба валит мокрый снег, и ледяные порывы ветра воют в питерских подворотнях. Аркадий приходит к Жене в больницу и в приёмном отделении слышит: «Базаров? Он выписался сегодня утром». Это похоже на какой-то розыгрыш, на зачин для анекдота. Это звучит для Аркадия равносильно сказанному всерьез «безногий встал и пошёл» или «лежащий в коме предложил отключить его от аппарата искусственного жизнеобеспечения». По уровню абсурда это примерно то же. Но Базаров лишь усмехается в трубку, так, словно Аркадий не понимает самых очевидных вещей на свете. Так, будто при нем второкурсник не может отличить семенники от яичников. – Ну да, я выписался. Нахуй эти больницы, Аркадий, – говорит Евгений Базаров, мечтавший стать врачом. Какой же нелепый бред. – Слушай, я не мог там больше находиться. Полная палата клинических романтиков, бесконечно вздыхающих по своей несчастной судьбе. И без них тошно. Аркадий убеждает себя, что это неважно, что Базаров сам разберётся, что это не его дело; но через полтора часа все же оказывается на пороге Жениной квартиры с наскоро забитой вещами первой необходимости спортивной сумкой и заготовленной-отрепетированной фразой: «Я не могу оставить тебя одного в таком состоянии». Аркадий ждет, что Базаров отправит его куда подальше и с грохотом захлопнет тяжелую железную дверь перед его носом, но Женя вздергивает брови, хмыкает и согласно отступает назад, пропуская его в коридор. Базаров говорит: «Ладно. Будем считать это затяжной пижамной вечеринкой». Говорит: «Если будешь мозолить глаза, я тебя выгоню. Просто предупреждаю». Говорит: «Подожди, не разувайся. Раз уж пришёл, вынеси мусор». И вот так просто, так легко все устраивается. Базаров – холодное уныние в каждой черте лица, безотчётная рассеянностью в каждом движении. Базаров сам колет себе обезболивающее и противовоспалительное, сам по два раза в день собирает ингалятор и разводит физраствором какую-то желтоватую микстуру с горькими парами и едким запахом. Базаров говорит: «Ты зря себя так изводишь, Кирсанов. У меня все под контролем, я справлюсь». Но Аркадий не верит, больше нет. Женя неплохо держится первые дней пять: твёрдо стоит на ногах, выходит курить на лестничную клетку, увлечённо переписывает свои корявые конспекты. Квартира Базарова не спит по ночам: шумит тяжелыми шагами, пищит стареньким электрическим чайником, хлопает скрипучими дверцами шкафов. Аркадий сопит на тесном раскладном диване, игнорируя слепящий свет с кухни. Базаров кашляет все чаще; выскальзывающие сквозь пальцы, звонко шлепающиеся на пол крупные раскрывшиеся цветки теперь – пресная, удручающая обыденность. В квартире устанавливается запах крови и антисептика, вяло шаркают чужие ноги в коридоре. Женя агрессивно клацает пальцами по клавиатуре ноутбука, время от времени заваривает какую-то мерзкую травяную настойку и пьёт её, даже не морщась. Однажды, после очередного тяжелого приступа, Базаров падает лицом в подушку и отключается на 11 часов. С того момента он как будто сдаёт очередную позицию, перестаёт имитировать бодрость. После этого Базаров начинает спать, и вся квартира вместе с ним. Аркадий задыхается в затхлой тишине и вялой дремоте. Женя брезгливо косится на принесённые Аркадием сухоцветы в пыльной вазочке на окне. – Ну и что это, блять, такое? Кирсанову всегда неловко за себя в такие моменты, он плечами пожимает и в смущении ерошит волосы на затылке. – Ну, пытаюсь создать уют... – Если этот веник нахаркал не ты, то можешь уносить. Кирсанову день ото дня становится все тяжелее дышать. Он буквально слышит тяжелые хрипы при каждом взохе. Жене сейчас хуже, конечно. Женя захлебывается кровью во сне и теряет сознание по несколько раз на дню. Куда уж Аркадию до него с этими нелепыми, практически до смешного несерьезными шумами в легких. Базаров начинает проводить в постели большую часть дня, дремать в раскисшем полубреду. Иногда без помощи Аркадия ему просто не удаётся подняться. Иногда он не может даже глотнуть воздуха без укола обезболивающего. Кирсанов учится пользоваться шприцем. Аркадий старается, правда, старается изо всех сил. Старается помогать, не переходя грани, без приторной опеки и душной заботы. Но это все, конечно, пустое. Этим Женю не спасти. Женю не спасти Ведь Женя – последняя агония умирающего, гаснущего человека. И для Аркадия это больше не фигура речи, не помпезно-витиеватая метафора. Жене остались считанные дни Кирсанов думает об этом, замачивая в белизне окровавленные наволочки. Сейчас они Женины, а скоро будут ничьи. Он думает об этом, перебирая бесконечную медицинскую макулатуру: справочники, пособия, методички. Наверняка, оставит все это ей. Закрывшись в туалете, Аркадий заходится рваным кашлем и думает о Жене: «Сейчас вся эта любовь твоя твоя твоя..» «...а скоро станет ничьей». Аркадий безумно не хочет умирать; вездесущее, прилипчивое ощущение подступающей смерти душу червяком точит, пожирает изнутри. От него и не отделаешься теперь, им в этой квартире пропитан каждый миллиметр. Душит оно ничуть не хуже цветов – горячей смолой заливает горло, липко оседает в груди, заклеивает, закупоривает бронхи. Тут и кричать хочется, и плакать. Аркадий закусывает губу и держится. Ведь Жене сейчас намного хуже. За окном тяжелое, непросветлевшее утро. Аркадий варит душистый молотый кофе в старенькой потемневшей турке, зевает широко, трёт раскрасневшиеся глаза. На улице фонари ещё горят, снег валит крупными хлопьями с неба. – У тебя, вроде, закипело, – бросает сидящий за столом Базаров, не отрывая взгляд от экрана телефона. Кирсанов выключает газ быстрым, машинальным движением и тут же хватается за столешницу, так, что аж пальцы белеют. Кашель рвётся из груди не как обычно: отзывается не только хрипом в легких, но и темными пятнами перед глазами, вкусом крови на языке. Аркадия кашлем выворачивает, безостановочно и больно, громовыми раскатами на всю кухню. – Господи, Кирсанов, только не говори, что собираешься тут сдохнуть. Это моя прерогатива. Аркадий не слышит. Уши закладывает пронзительным звоном, оглушительной пульсацией в висках. У Аркадия голова кругом идёт, пол из-под ног уплывает. Столешница – жалкая точка опоры, и колени предательски подгибаются. До него долетает только едва различимый скрежет ножек стула по кухонной плитке. Аркадий уже уверен абсолютно, что сейчас грохнется от потери равновесия и ориентации в пространстве, когда чужие руки подхватывают его за талию, силой удерживают на ногах. – Аркаш, ты как? – голос шелестит над самым ухом. Кирсанов растерян, он в дурманящем испуге ничего не чувствует, кроме тисков, сковавших грудь, влаги на ресницах и Жениной широкой ладони поперёк живота. Он жадно хватает ртом воздух и панически хнычет, пытаясь восстановить дыхание. Базаров ему в лицо заглядывает строго и серьёзно, зовёт тихо, с нотками обеспокоенности: «Ты меня слышишь?» «Кирсанов?» Горячее дыхание опаляет макушку, добавляет жару к пылающим щеками. Аркадий глядит на Женю круглыми от страха глазами и только быстро кивает; ответ произнести не получается – кашель встаёт поперёк горла. Базаров бормочет: «Проклятье», но Аркадий читает в этом безразличное «Я не хочу быть за тебя в ответе». Базаров проговаривает: «Только дыши, пожалуйста», а до Аркадия доносится «Сделай одолжение: не умирай при мне». Аркадий бременем быть не может, никогда себе не позволил бы. Он так и собирается Жене сказать, как только дар речи вернётся. Он так и собирается сделать, правда, честное слово. Просто не успевает. Пальцы Базарова стискивают скулы, резко тянут за подбородок. Аркадий сам интуитивно, безотчетно подаётся вперёд, и Женя целует его. Глубоко, по-настоящему, правильно. Так, как Кирсанов всегда хотел. Так, как ему это было нужно. Едкие мысли вяжут по рукам и ногам, велят оттолкнуть, навязчиво шипят «из жалости, это лишь из жалости» «Ты ему только мешаешь, он никогда в тебе не нуждался» Аркадий затыкает к черту внутренний голос, отмахивается от него и целует целует целует Женю. Так, словно в этом – последний глоток кислорода. Так, будто от этого зависит его жизнь. Нелепо, бессмысленно, глупо. Аркадий не обманывается ни на секунду, не позволяет пьянящему восторгу себя одурачить. Он обнимает Базарова за широкие плечи, зная, что это в последний раз. Мелкая поблажка чахнущему приятелю. Одолжение. Спасибо. Наверное. Базаров разрывает поцелуй первым, мягко отстраняет его от себя. Женя тяжело дышит и улыбается невесомо уголками губ, ерошит Аркадию волосы. – Ну что, отпустило? Кирсанов знает, что сейчас должно полегчать, что должно стать лучше хоть на какие-то несколько часов. Близость – не панацея, не исцеление, но она помогает. Должна помочь. Он открывает рот, готовясь впервые за последние несколько недель вздохнуть полной грудью. Вдох пронзает тело саднящей резью. В легких – всё ещё тяжело, воздух наполняет их со свистом и покидает с сипением. Почему Аркадий смотрит на Женю в панике, лицо искажает выражение прогорклого ужаса. Он головой трясёт отрицательно, чувствуя ком в горле, ломоту в конечностях. «Почему мне не легче, Женя? Что со мной? Что ты со мной сделал?» Базаров выглядит опешившим всего мгновение. Затем непроницаемо серьезное лицо трогает измученная, колючая усмешка. – Что и требовалось доказать, – рокочет шершавый голос. – Что и требовалось доказать, – уже себе под нос проговаривает он, ведёт бесцветным взглядом по комнате. Базаров – что-то тяжёлое, тоскливое и разочарованное в каждой черте. Аркадий не понимает. Отшатывается назад, упираясь спиной в столешницу, моргает часто и слезливо. Базаров проговаривает наконец: – Езжай-ка ты к Кате, Кирсанов, и не страдай херней. Не трать на меня время. Мёртвый живому не товарищ. Аркадий не понимает. Во все глаза пялится на Женю, вопросительно сводит брови на переносице. – Что это значит? – Я обречён, ты – нет. Проваливай отсюда. Спасайся, пока можешь. Аркадий не понимает. Сердце в грудной клетке колотит так сильно, будто вот-вот раздробит, переломает рёбра; утренний свет раздражает, бьет по глазам. Так тошно и страшно, что хочется удавиться. Хочется кричать, пока голос не сорвётся, хочется бежать бежать бежать отсюда, из этой гниющей квартиры, из этой богом забытой многоэтажки, от этого разлагающегося человека, бежать и никогда никогда никогда не возвращаться. Базаров все это читает в его глазах, как родитель видит насквозь скрытного, но бестолкового ребёнка. Базаров не осуждает, он даже почти не удивлен. У него с языка даже не срывается так напрашивающееся: «Ну что, наигрался, инфантильный придурок?», потому что, блять, кто бы говорил. Базаров так устал. Устал омерзительно медленно тлеть, все никак не рассыпаясь в горячий серый пепел. Сколько, сука, можно? Когда это кончится? Базаров говорит: – Хватит, Аркаш. Иди проветрись. Говорит и выходит из кухни, глухо хлопает дверью комнаты. Кирсанов вылетает в коридор тут же, срывает с вешалки давно позабытый пуховик, вываливается на лестничную клетку, не зашнуровав тяжелые осенние ботинки. Аркадий летит вниз по грязным бетонным ступеньками, с разбегу врезается в массивную подъездную дверь. На улице – конец ноября, продирающая до костей влажность, серое, низкое небо, туман. Холодно, свежо, пахнет жизнью. Аркадий не знает этот район от слова совсем, бредёт, шатаясь, куда глаза глядят, петляет по узким подворотням. Аркадий жадно хватает ртом воздух, отчаянно не может надышаться. Щеки жжёт от слез, внутри все щиплет, раздирает: от жалости к себе и чувства вины. «Ну и уебок же ты, Кирсанов» «Как ты мог его оставить одного?» «Как ты мог?» В Питере вечереет. Улицы заполняются длинными тенями и возвращающимися с работы людьми. Аркадий по навигатору ищет путь назад, несётся по незнакомым проулкам, трижды теряется и, наконец, вбегает в знакомый двор. Он дрожащими пальцами набирает код на домофоне, медленно поднимается на нужный этаж, а в голове эхом: «Нет, ни за что, только не туда, только не снова. Ещё не поздно, разворачивайся и уходи уходи уходи». Аркадий стоит перед чертовски знакомой дверью, слушает приближающиеся шаги, поворачивающийся в замочной скважине ключ. Кирсанов приклеивает взгляд к полу, тараторит громко и несдержанно: – Извини, прости меня! Я не хотел тебя оставлять. Такого больше не повторится. – Шшшш, не кричи, он спит, – обрывает его обволакивающе мягкий тембр. Аркадий смотрит и не верит. – Аня? – голос надламывается, звучит по-детски высоко. – Здравствуй, Аркаша. Проходи. Светло-серые глаза Анны Одинцовой в полумраке коридора светятся умиротворённым спокойствием, блестят здоровьем и нерасшатанными нервами. Одинцова закрывает за Аркадием дверь, улыбается ласково и немного снисходительно, как только она умеет. Кирсанов стоит вкопанный, смотрит на неё, как на провидение, как на самое большое чудо во вселенной. – Боже, что ты тут делаешь? – Женя позвонил, попросил приехать,– бесстрастно констатирует она, пожимает красивыми покатыми плечами. – Базаров... попросил? – это так абсурдно, так немыслимо, что почти смешно. – Да, я тоже удивилась. Но, справедливости ради, я давно ему предлагала свою помощь. Повисает недолгая, совсем не гнетущая тишина. Аркадий подпирает спиной стену коридора, воспалённо усмехается собственным мыслям. – Забавно. Женя говорил, что ты не вернёшься,– замечает она вдруг почти с иронией. – Я вернулся. И больше не уйду, – решительно шепчет Аркадий, но от собственных слов во рту остаётся мерзкое послевкусие, как от самой бесстыдной лжи. Одинцова снова улыбается ему, тепло, едва ли не по-матерински, проговаривает участливо и деликатно: – Аркаш, с тебя хватит. Ты отличная сиделка, я уверена, но теперь это моя забота. Так будет лучше и для него, и для тебя. Договорились? По выражению её лица совершенно понятно, что ответ ожидается строго положительный. По сочувственному беспокойству в глазах ясно, что видок у Аркадия тот ещё. Аня слишком умная, слишком проницательная. Она все прекрасно понимает, с полной готовностью даёт Кирсанову вольную. – Мне нужно с ним попрощаться,– предпринимает последнюю попытку Аркадий, скорее из принципа, конечно. Скорее для галочки. – Нет, не нужно,– отрицательно качает головой Одинцова с легкими нотками строгости в голосе.– Что тебе нужно, Аркаша, так это хороший врач. Пожалуйста, иди домой. С тебя хватит. Ему этого достаточно. Совесть больше не беснуется, и этот отчаянный трепет вдруг почему-то отпускает, сходит на нет. Аркадий перешагивает порог квартиры и впервые за долгие полтора месяца не чувствует прибивающей к земле тяжести смерти на своих плечах. Он едет домой. Четыре дня спустя ударяют трескучие морозы. На календаре второе декабря. Старенькие настенные часы показывают пять тридцать утра по Питеру. Улица пустует, шелестит промозглым ветром, и в окнах панельной многоэтажки напротив ещё совсем темно. Город спит, исходит бархатной, непроглядной чернотой. Базаров сжимает в своей руке ладонь Анны Одинцовой и слушает мерное тикание. Стрелки останавливаются на 5:43, когда он перестаёт дышать. Светает. На календаре второе декабря. У Аркадия диагностируют туберкулезный бронхоаденит.