Панем сегодня. Панем завтра. Панем всегда.

Рассвет медленно пробирается в пока еще спящий мир. Новый день подобен робкому гостю, что долго мнется на пороге, ожидая лучшего момента, чтобы войти, а потом проскальзывает в комнату тихо, с едва слышным скрипом притворяя за собой дверь. Утро не спешит перетянуть на себя власть над небосклоном, наоборот, оно, не спеша, бережно начинает отворачивать края плотного покрывала, что зовется у людей ночью. Первые несмелые лучи жаркого солнца проникают за горизонт, отбрасывая длинные причудливые тени, рассеивая плотную тьму. Неохотно ночь начинает понемногу отступать. Панем сегодня… Упрямое солнце находит ее в маленькой комнатке ветхой лачужки, когда она гладит белокурого мальчишку пяти лет от роду по волосам, негромко напевая старые, забытые песни, которые, как ей помнится, пела мать. Та самая мать, которая ходила по рукам неотесанных мужиков- лесорубов, чтобы прокормить дочь и мужа, лишившегося на лесоповале обеих рук. Она не помнит, что случилось тем летом, просто дом исчез в клубах дыма, и в этом алкогольном угаре растворились и мать с отцом, оставив после себя только неприятный запах жженого мяса. А через три дня юноша с разноцветными желто-розовыми волосами вытягивает ее имя на Жатве. Она рыдает на сцене и рыдает все следующие две недели, пока на Арене не остается никого кроме нее и трех охотящихся профи. Выловить их по одному для нее так же просто, как срубить дерево. Топор входит в грудную клетку куда мягче, даже сил прикладывать не приходиться. Она думает что победила, и, возвращаясь, домой впервые видит этого мальчишку. Его зовут Андре, ему три года и его мать, такая же шлюха, какой была и ее, умерла при родах. Он совсем один и смешно тянет к ней свои худые ладошки. Она думает, что не случиться ничего дурного, но понимает, что проиграла по всем фронтам, когда мальчишка впервые засыпает в ее объятиях. Она не спит с мужчинами в Дистрикте, но прекрасно понимает, что Капитолий не прощает ошибок. Она вообще не спит, опасаясь кошмаров, а потом малыш начинает просить сказки. Она не решается поселить его в своем доме, и поэтому просто приходит к нему, каждый раз выдумывая новую историю. Малыш хлопает в ладошки и смешно распахивает свои удивительные светло-серые глаза. Именно об этих глазах она думает тогда, когда впервые чувствует, как теплая влага стекает по бедрам, а капитолиец тянется к бокалу с вином. Теперь она поднимается, поцеловав мальчишку в лоб, и разворачивается быстро, чтобы не дать себе время передумать. Она отмывается с мылом, ожесточенно натирая тело губкой, пока не сдирает весь верхний слой кожи и отрешенно проводит пальцами по глубоким рваным шрамам на внутренней стороне бедра. Дамы и господа, перед Вами Джоанна Мейсон — самая дорогая шлюха Капитолия. В день Жатвы она почти всегда спокойна — всего, чего уже можно, она лишилась давным-давно. Когда ее эскорт, мягко покачивая округлыми бедрами и огромным павлиньим пером в волосах, входит в Дом Правосудия, она презрительно сплевывает ему под ноги. Счастливых вам голодных Игр! Панем завтра… Желанный! Половина Капитолия готова отдать душу дьяволу за ночь в его постели, вторая и есть сам дьявол. Он запоминает из поездок только это. Запахи духов сменяют один другого так быстро, что он дышать не успевает. Не успевает понять, что, то, что забивает его легкие, насквозь пропитано чужой похотью и страстью. Для него. Ему льстят, его одаривают. Вокруг него пресмыкаются, но как это, ни называй, смысл один — его покупают. Покупают как вещь. Безумно дорогую, прекрасную, но все же вещь. Он помнит, как прекрасно шелк льнет к голому телу, умащенному ароматными маслами. Помнит, как приятно холодят кожу чужие простыни, и как идеально сидят на нем его нежные рубашки и щегольские костюмы. Помнит, как эрекция, навязанная привычкой, больно давит, оттягивая неприлично узкие брюки. Он не запоминает лиц, но помнит запахи тел, дорогих, но пахнущих как и все прочие — потом и грязью. Помнит спутанные волосы, и влажные шлепки разгоряченной плоти. Он знает, когда нужно остановиться, и как провести ладонью. Он понимает, в какой момент стоит двинуть пальцами и когда, стоит встать на колени. Это его жизнь — его покупают. Его оставляют среди смятых простыней, чтобы любоваться и наслаждаться. Он трахает и его трахают. Все так просто. Сломанный! Пожилая женщина с иссушенными морским ветром волосами, ставит перед ним чашку темного чая, и видит шестнадцатилетнего пацана, который тут же вцепляется в пузатые бока бокала трясущимися пальцами. Она качает головой, обнимая парня, чувствуя, как он утыкается носом в ее плечо. Не плачет, но дышит рвано и тяжело. Его сестра собирается замуж. Отец преподает в Академии, готовя все новых и новых Трибутов, а мать не разговаривает с сыном с тех самых пор, как он вернулся из собственного Тура Победителей. Капитолий ошибок не прощает. Одно неверное движение и вся его семья обратиться прахом, как и ее когда-то. Она понимает. Он тоже понимает. Поэтому, когда Дезире, приезжающая в Дистрикт номер четыре ежегодно для проведения церемонии Жатвы, спускается на платформу на своих невероятных каблуках, он тут же протягивает ей руку, одаривая влажным долгим поцелуем. Она не первая, она всего лишь одна из тех, для кого он играет свой спектакль… Его зовут Финник Одэйр. Ему шестнадцать лет. И впереди у него Жатва, Игры и смерть двух детей, встреченная в очередной влажной постели, согретой фальшивым теплом идеальных тел. Его потерю нельзя оплакать, детей он не вспоминает, улыбаясь в угоду богатым Капитолийкам и их мужьям. Он ездит на Игры уже второй год, и привозит домой по два цинковых гроба ежегодно. На его ладони красуется четыре глубоких шрама. Единственный доступный акт своеволия и скорби в его мире… Счастливых вам Голодных Игр! Панем всегда… Где-то далеко громыхает шахтерская тележка, когда сонный пьяница в Двенадцатом, со злобным рыком, мало похожим на человеческий допивает свою бутылку обжигающего горло пойла, что так хорошо готовит старуха на местном рынке. Отрешенно мужчина, постаревший раньше положенного срока, проводит пальцами по грязным, засаленным волосам, висящими неопрятными патлами, раздумывая, успеет ли он выпить еще одну, чтобы, наконец, отключиться, до того, как приедет его Важный-преважный день. Он не пьян, но и не трезв — сознание балансирует где-то на грани дозволенного, отчаянно сообщая, что ему все равно не дадут прогулять все это лицемерие на площади. «Если насилия нельзя избежать, то стоит расслабиться и получить от него удовольствие», — мрачно усмехаясь, решает мужчина, откупоривая припасенную как раз для таких случаев бутылку хорошего виски. Он может себе это позволить — совсем скоро он вновь окажется там, где купить бутылку алкоголя, по стоимости превышающей стоимость дома на окраине их Дистрикта, где вечно толкутся голодные ребятишки, будет проще простого. Капитолий буквально забрасывает его деньгами, и он нашел единственный выгодный способ их тратить. Он растягивается в продавленном кресле, даже не думая менять пропахшую потом и перегаром мятую рубашку, на которой виднеются пятна непонятного происхождения и медленно цедит элитный алкоголь. О детях он старается не думать. Он не помнит их имена, не помнит их привычки и внешность. Он упорно не замечает цвет их волос, голоса и манеры. Он не видит их отчаянные попытки выжить. Не видит их злость и слезы. Он не помнит глаза их родителей, когда бурчит извечное «Сожалею». Он помнит их глаза и то, как умирал каждый из них на Арене. Помнит каждый удар пушки. Помнит, что родные были мертвы, когда он вернулся домой после своей победы. Он больше не видит их лица во снах. Время стирает все. Ментор Двенадцатого пьет и хрипло смеется, думая о том, что давно пора научиться играть на барабанах с таким чувством ритма. Так его и находит Эффи Бряк — в запущенном, необжитом доме, с бутылкой виски в обнимку, лепечущего невнятные комплементы вперемежку с оскорблениями. Счастливых вам Голодных Игр!