Темный свет

- Покажи еще раз, - Алексей произнес это тем же светски-любезным голосом, каким обычно просил выпить еще вина или отведать перепелочки. И если этим просьбам Николай уступать давно уже научился - Алексей - не Яков Петрович, и еду предлагает не затем, чтобы после отказа употребить ее самостоятельно - то здесь героически попытался настоять на своём. - Снова, Алеша... Ну зачем тебе? - Зачем? - усмехнулся Данишевский. - Зачем - самый странный вопрос... А зачем ты спас меня? Смущенный Николай уткнулся взглядом в стол. - Ну, по правде сказать, не я, а Леопольд Леопольдович. - Но это же ты привел его. И заставил прямо под открытым небом вытаскивать меня с того света, - Данишевский покрутил в руке пустой бокал. - Не буду мучить тебя, Николай, я сам отвечу. Всё ведь просто, верно? Спас потому, что так решил. Моя смерть показалась тебе напрасной несправедливостью, и ты исправить ее захотел. А я, - бокал с легким звяканьем опустился на стол, - хочу видеть тебя таким, каков ты есть. Неужели откажешь? - Скоро и так насмотришься, - предпринимает последнюю попытку Николай. - Значит, мы всё-таки идем? Отлично! Гоголь вздохнул. Что ни говори, почему-то везет ему на великолепных мерзавцев. Что господин Гуро, что граф Данишевский... Правда, Алексей, надо признать, мерзавец совершенно иного покроя, чем Яков Петрович. Не плетет интриги, не использует втемную - он просто знает об истинной природе Николая Васильевича, и относится к ней не как к ключу силы, власти или бессмертия. Он опекает Николая, точно заботливый старший брат - стеснительного юношу, помогая освоиться при первых выездах в свет. Хотя, поправил себя Николай, правильнее было бы сказать - выезды во тьму. В тот мир, что открыт лишь колдунам, ведьмам, упырям и таким, как он. Темным. Николай вытянул руку, и поймал себя на мысли, что уже не испытывает прежнего ужаса, глядя, как она приобретает мертвенно белый цвет, а воспетая Пушкиным "краса ногтей" превращается в длинные черные когти. Может, причиной всему - некоторая привычка, может быть - восторженная улыбка следящего за этим Данишевского. - Да, да, вот так... Видишь же, справляешься! Давай немного усложним задачу, - Данишевский встал из-за стола и приблизился к Гоголю. Тот заерзал, и тоже встал с места. - Алеша... - рука вернулась в нормальное состояние раньше, чем смущенный румянец залил щеки. Данишевский в ответ улыбнулся - и вдруг ловко поймал его руки. Сжал ладони, принялся медленно поглаживать пальцы... Николай, как завороженный, смотрел графу в лицо, и тот без всякого страха любовался на изменившиеся черты Гоголя, на глаза, вдруг ставшие непроглядно-черными. - Смелее, - граф положил ладони Гоголя себе на плечи, и довольно улыбнулся, чувствуя сквозь ткань одежды внезапную прохладу и покалывание вернувшихся когтей. - Смелее, коханый мой. Гоголь вдруг прикрыл глаза. Новое видение мимолетно и коротко, не успело даже обернуться дурнотой, но видится отчетливее некуда. Лицо Алексея в свете свечей, истома в его глазах, и когти, оставляющие отметины на его обнаженных плечах... - Хорошо... Как хорошо... Гоголь не мог понять, звучит ли голос Алексея в видении или он шепчет это уже сейчас, зная, угадывая, что видится Николаю. - Алеша! - рука скользнула с плеча, щеки снова запылали. Данишевский лишь тихонько засмеялся. - Я не тороплюсь. Дело прежде всего, Николай. Ты помнишь? - Дело? - Гоголь прерывисто вздохнул. Да, конечно, публичные чтения - дело ответственное, и уже привычное, однако же, есть разница между светской публикой и.…другой, темной. Первые разы Гоголь отчаянно старался не поднимать взгляда от книжных страниц, чтобы не видеть собравшейся вокруг толпы нечисти, которой даже не надо кричать: "Ко мне, упыри! Ко мне вурдалаки!" - сами пришли и ловят каждое слово. - Пани Катерина и ее гости заждались уже. Ладони Алексея вдруг охватили лицо Николая. Дыхание сбивается, точно в омут затягивает, в бездну летишь, из которой не выбраться... Да и надо ли? Самая страшная бездна давно в прошлом, из нее выбрались они оба, и сейчас они вместе, рядом, а значит... - Я с тобой, коханый. Не бойся ничего. Прими себя - и они тебя примут тоже. И Гоголь верил. Хотя однажды уже зарекался верить кому бы то ни было. Особенно тем, кто, глядя в глаза, уверяет, что Николай Васильевич ему глубоко симпатичен. Однажды обжегся уже, довольно. Но Алексей... В том-то и дело, что Алексей обжегся не меньше. И вряд ли он, потомственный колдун, не знает, как это небезопасно - играть чувствами и доверием пробуждающегося Темного. Николай уже умеет отличить правду от лжи, и сейчас тьма внутри не бурлит гневом, а сворачивается умиротворенным, довольным хищником. Она знает - Данишевский не лжет. И можно обнять в ответ, а затем уже уверенно взять за руку и шепнуть: - Идем. Идти недалеко. Всего шаг - и мир преображается неузнаваемо. Молоденькие ведьмочки провожают восторженными взглядами. Степенно раскланивается семейная пара упырей, и даже какая-то лесавка из глухомани, кажется, решилась добраться до Петербурга, чтобы услышать писателя, прогремевшего на весь Темный мир. - Николай Васильевич, просим, просим! - Катерина, красавица-ведьма, приветливо улыбалась. Пока Гоголь раскрывал книгу, Данишевский быстро скользнул глазами по залу и облегченно вздохнул. Среди гостей не видно зловещей фигуры безносого господина в цилиндре. Значит, беспокоиться Николаю не о чем. С довольной улыбкой Данишевский уселся рядом с Николаем - и, дрогнув, замерла на стене его тень. Тень колдуна-оборотня, черного красавца-коня, на которого никогда уже не сядет для кровавых дел Черный Всадник.