Просто Вечный хотел развлечься И проверить меня тобой. Вера Полозкова.
В закутке между спортзалом, забором и гаражами по выбоинам в асфальте деловито бродят голуби. Кадони похож на одного из, только стоит на месте и выглядит более раздраженным – там, под маской, изображающей царственный прищур. - На слабо меня брать только не надо, - Дима улыбается, глядя исподлобья. Улыбка мягкая, неопасная, но желание последовать совету у окружающих обычно просыпается как-то безотчетно. - Я? – Влад изящно выгибает тонкую бровь, что сразу же придаёт его лицу, и без того преступно аристократически-островатому, презрительное очарование. – Тебя? Упаси Бог, Волхов, никто и не думал. Просто ты же никогда не осмелишься, вот и всё. - А я тебе ещё раз говорю: на слабо меня – брать – не надо, - Дима наклоняется и тушит об асфальт сигарету – не свою, забранную у Кадони. Тот на долю секунды давится воздухом, в котором ещё течет дымный шлейф Ричмонда, но остаётся невозмутим – вся его, странного мальчика, школьная жизнь – сплошной мастер-класс по невозмутимости. - ЕВ тебе потом экзамены сдать не даст, - вдруг с опережающим сожалением качает головой Виталик. Дима поворачивает голову и бросает на него изумлённый взгляд. У Гиберта такой вид, словно все обо всём уже договорились – и Волхова ему заранее жалко. - Справлюсь как-нибудь, - прежде, чем подумать, отвечает он – будто кто-то пальцами размыкает его губы и тянет с языка слова. Ещё не успевает повиснуть пауза, когда Саша Шепс тихо, бархатным полушепотом роняет: - Правда, зачем ему химия на истфаке, - и забирает у Кадони вторую за эту пятиминутку сигарету – только не тушит, а затягивается сам. Дима смотрит, как серый дым стелется в воздухе на уровне двух пар глаз – лоэнгриновых Сашиных и подначивающих Влада – и думает о том, что они могут считать как угодно – пусть Кадони пребывает в уверенности, что взял его на слабо и выйдет триумфатором, пусть Гиберт и Шепс воспринимают это как его, Волхова, очередной порыв. Дима один знает – ему нечего и некому доказывать. Некому и нечего – среди них. Он поднимает глаза и смотрит на угловые окна третьего этажа – три в ряд. Октябрьское солнце безуспешно бьётся в стекло, отзеркаливая и слепя глаза. Там, за этими непрозрачными окнами, находится женщина, которую он, кажется, только что согласился поцеловать на спор.***
У этих дверей пахнет кисло-сладко – лаборантской – и ещё чем-то тяжелым и свежим одновременно. Дима знает – это духи Елены Валерьевны. Будто набранная в горсть и поднесенная к лицу осенняя листва. Он усмехается, качает головой и делает шаг вперёд – к дверям кабинета химии. Ещё есть время отмотать. Кадони – заноза в межпальчии, но беззлобная заноза, и, в сущности, его можно по-своему любить. Ребята же ничего не станут говорить – и ни в чём не осудят, но, может быть, они больше него самого понимают: Влад очень вовремя вступил со своим насмешливым «А тебе, Волхов, нравятся женщины старше?» «А если и нравятся? Тогда что?» Ему страстно хотелось, чтобы Влад ответил, и тот, прокрутив в пальцах карандаш, отбросил тот в сторону, встал и вдруг очень спокойно, с какой-то почти обреченной серьезностью произнёс: «Пошли покурим». Они и пошли – только Лёша Похабов остался дорешивать за Шепса работу над ошибками по алгебре – математические науки никогда не были сильной Сашиной стороной. Теперь Волхов стоял здесь, на пороге этого кабинета, нос к носу с дверью, выкрашенной невнятной розово-коричневой краской, и слушал внутри себя волновой рокот, морской прибой, бьющийся о стены височных костей. Елена Валерьевна. Тонкие темные губы, изогнутые насмешливо и остро – улыбка вспыхивает, как взрезает, и стирается так же быстро. Непроницаемые глаза под угольными ресницами – лёд, обведённый углём. Длинные пальцы в тяжелых кольцах, острые ногти, которыми, стоит ей, думается, провести по горлу – и можно вспороть глотку так, чтобы хлынула кровь. Приказывающий и ласкающий голос. Стержень. Сила. Женщина, в которой слишком много силы – и как можно не повлечься. В семнадцать вообще сложно не влечься за такими. За такой, - мысленно поправляет себя Дима, вбирая полную грудь воздуха, - за такой, потому что других подобных ей – нет. Стук в дверь дробный и какой-то пугливый, робкий, такой, что хочется вослед побиться головой. Он искренне уговаривает себя не считать секунды до этого суховатого, подначивающего – всё-таки Владу было, у кого понабраться – «Что уж, открыто». - Елена Валерьевна? – он ступает через порог, широко и открыто улыбаясь, почти лучась, хотя, кажется, так можно обмануть даже себя, но только не её. - Волхов, - её бровь приподнимается в каком-то неудивлённом ироничном удивлении. – Решил начать посещать несуществующий факультатив? Домой не идётся? – она встаёт и выходит из-за стола, эта породистая, затянутая в черное женщина, присаживается на самый край столешницы, скрестив на груди руки. Массивное золото опасно и как-то предупреждающе вспыхивает на её пальцах. - Да нееет, - со смешком тянет он, безудержно гордясь тем, что при всей внутренней дрожи не дрожат ни голос, ни руки, - я так, спросить зашел, знаете, - и улыбается чуть исподлобья, обезоруживающе, так, как беспроигрышно действует на всех, даже на завуча Марата Алимжановича, даже на физика Сафрона. Но только не на Елену Валерьевну Голунову. - Ну так спрашивай, раз пришел, - и на секунду веет иррациональным, тяжелым холодком – от её северных глаз, от голоса, почти заглушающего внутренний рокот – будто она вытесняет собою всё, заполняет нутро, втекает в вены. Дима, не сумев проконтролировать тело, инстинктивно повёл плечами – и, вроде бы, ему показалось, как на долю секунды на её лице мелькнуло что-то похожее на улыбку человека, подтвердившего свои догадки. - А вы бы позанимались со мной? Ну, если бы я захотел? - Ты у нас особенный, Дима, что я должна заниматься с тобой отдельно? Тогда – насколько же ты особенный, мальчик? - Я, может быть, ещё на истфак не пойду, - за язык снова кто-то тянул – неминуемо, как подкрадывается гибель. Впрочем, за руки тоже – Дима сам не заметил, как подошел и сел на парту напротив. Расстояние вдруг сократилось настолько, что перехватило дыхание – будто головой окунули в колодец в жаркий полдень. - Передумал? - Пока думаю. Мне химия нравится. Он смотрел ей в глаза – светлое в светлое – и даже почти не врал. Он просто любил носителя, а не содержание – вот и всё. Невинная ложь. Ложь, отражаемая в её глазах как в зеркальной глади. - Позаниматься – это я могу, - Елена Валерьевна вдруг оттолкнулась от стола и шагнула ближе – расстояние исчезло почти совсем, ноги вдруг вросли в пол, корнями ушли в балки перекрытий, а руки налились жидким металлом – горячо и тяжело, тяжело и горячо. Поднять голову так, чтобы посмотреть ей в глаза, стоило Диме почти титанических, не человеческих – божественных усилий. – Только ты, Дима, точно реши, надо ли оно тебе. Когда у него закружилась голова, он ещё успел подумать: она спрашивает как будто и не о химии, конечно, совсем не о химии, а потом удалось только заглотнуть воздуха – последним глотком выброшенной на берег большой рыбы. Она стояла слишком близко и смотрела слишком внимательно, придавливала к полу, обнимала своим запахом, давала какой-то непознаваемый, неосознаваемый выбор. Дима не понимал, что и из чего надо выбирать. Мальчишеский, подталкивающий в спину спор забылся, утёк сквозь оконные щели. Осталось только это неожиданное, скорое перепутье. Он ещё подумал, что, возможно, всё вообще не так – и это просто нервы. Что нет никакого выбора. Подумал – и выбрал. Дима быстро подался вперёд и вверх, будто взмывая, слепо метя губами в её темные узкие губы, сжатые в спокойную линию. Это не было поцелуем – одним касанием. Будто лезвием взрезали рот. Горько, остро, больно, хорошо, страшно. Гибельно. Счастливо. Её ногти не вспарывали кожу и не ранили. Просто точеная ладонь легла на грудь, отстраняя, и от руки её шел холод. Дима попытался вдохнуть ещё, не открывая глаз, но воздух был слишком твёрдым для того, чтобы проходить в лёгкие. - Бедный мальчик, - ровно произнесла она. В её голосе, кажется, действительно слышалось сожаление. – Всё-таки попался. Тоже виновата. Нужно было быть внимательнее. - Вы знали, - зачем-то прохрипел он – ни говорить, ни шептать не получалось решительно, только сипло выдыхать. – Знали, что ли, да? - Так я всё знаю, мальчик, - с лёгким, каким-то тоскливым удивлением, ровно отозвалась она. Словно её поразил его вопрос о чем-то совершенно разумеющемся. – И ты когда-нибудь будешь знать, - вдруг жестко добавила она, ухватив его пальцами за подбородок. – Будешь. Но не так. И не сейчас. А потом он упал в клубящийся, обнимающий холод, сдался ей – наконец-то ей сдался – и очнулся уже в коридоре, привалившись спиной к закрытой кабинетной двери – спустя минуту, растянувшуюся на подобие безвременья. Ещё десять минут и одно умывание ледяной водой спустя он глотал горьковато-сладкий дым от крепких Владовых сигарет – затягивался и кашлял, слушал, как тот молча извиняется и смотрел на те самые три – в ряд – окна, в которые, сочась, безнадёжно стучалось солнце – примерно так же безнадёжно, как попробовал постучаться он. - Дыши, Димон, - подбодрил, улыбаясь, Виталий, - всего ничего до июня, а там – выпуск. Отпустит. Всегда отпускает. Волхов кивнул и повторно неумело затянулся. Они все слишком хорошо понимали: такое не отпускает. Такие не отпускают. Такая, автоматически поправил он себя, такая. Одна. … и рокот внутри нарастал, разделяясь на отдельные, внятные, нашептывающие голоса…октябрь 2013-го.