***
- Детка, есть люди, совершенно не понимающие намёков. Она резко поворачивается в сторону, так резко, что едва не падает, успевая ухватиться рукой за какую-то фанерную деталь макета. На лице Имса, подпирающего плечом одну из опорных колонн, ширится улыбка. Он, не глядя, перебирает пальцами игральную фишку. Ни эта всезнающая улыбка, ни эта развязная поза Ариадне не нравятся. - Не понимаю, о чём ты, Имс, правда, - и она совершенно искренне пытается улыбаться, одним из плюсов этой работы является наука лгать. Но, кажется, она ещё не слишком хорошо её освоила. - Знаешь, милая, - в его голосе почти чувствуется жалость, - он не оценит, даже если ты придёшь сюда в одном бикини и скинешь его прямо у него на глазах. Хотя я бы, например, воспользовался ситуацией, - кажется, что улыбаться шире и наглее уже нельзя. Но для Уильяма Имса, разумеется, нет ничего невозможного. Скулы вспыхивают алым мгновенно, она чувствует этот колкий жар, закрывает глаза и делает глубокий вдох. Можно бы с праведным гневом сверкнуть глазами, можно даже подыграть и отшутиться, но она медленно пожимает плечами и тихо говорит, глядя куда-то мимо Имса: - Иногда мне кажется, что он так и не вернулся. Имс больше не улыбается и уходит, не сказав ни слова. Ариадну это не удивляет. Всё, что она сейчас чувствует - это то, как больно врезается в кожу ладони острый край фанерной башни Эмпайр-Стейт-Билдинг.***
Она научилась распознавать на его лице сотню оттенков эмоций, хотя любой другой не увидел бы ничего. Она знает, когда глаза Доминика Кобба выражают одобрение, когда недовольство, когда отрешенность. В последнее время отрешенности всё больше, будто его с каждым днём утягивает обратно в лимб – дальше и дальше, туда, куда уже никому нет доступа и хода, туда, где могут пройти только двое. Лишившаяся рассудка женщина с глазами небожителей – и он, заперший её там навсегда. Ариадна научилась читать с его лица, с малейшего тона голоса, она знает его мимику и жесты лучше, чем свои, она смотрит на него так, словно запоминает - и злится за это сама на себя, потому что ведь запоминать нет смысла, правда же? Он здесь и это теперь навсегда. Всё хорошо. Всё хорошо, но всё чертовски плохо. Когда Кобб в последний раз окидывает взглядом созданный ею макет и кивает, она презирает себя за то, как счастлива. Он говорит: «Ты молодец. Это то, что нам нужно», и она уже почти готова что-то ответить, она уже почти готова сказать, что теперь-то всё будет хорошо. Но он, не задерживая на ней взгляда, разворачивается и уходит. Пожалуйста, Кобб. Пожалуйста! Но её, разумеется, никто не слышит. Ночью она плачет в подушку. Глупо, отчаянно и по-детски искренне. Она не высыпается, она пропускает звонок будильника и почти опаздывает, а опоздать на дело нельзя никак. Первым, кого она встречает у входа в ангар, становится Имс. Он долго смотрит ей в лицо, в воспаленные покрасневшие глаза, и усмехается, когда она с вызовом вскидывает голову, поджимая губы. Ариадне кажется, что за последние месяцы она стала старше на добрый десяток лет.***
Когда, вынув из вены иглу, Кобб кивает им всем и произносит «Всё прошло по плану», она даже не реагирует – ни взглядом, ни жестом. Она даже не провожает его глазами. Она устала смотреть ему в спину и устала смотреть, как он уходит. Она устала от того, что Кобб так и не отпустил лимб. Вовсе не наоборот. Имс, вдруг оказавшийся рядом, шепчет ей на ухо, и от дыхания горячо: - Он зациклен на Мол, брось это, детка, ты проиграешь. Наш гений предпочел покойницу. Она вздрагивает. Этой ночью спит, как мертвая, после семи таблеток снотворного и трех бокалов вина. Ей не снятся сны. Это счастье.***
Кобб мог бы работать в режиме двадцать четыре на семь. Она не знает, когда он ест, пьет и спит. Она знает только, что каждый день он звонит домой и раз в неделю исчезает на два дня, и работа без него стоит. Она рада, когда он со своими детьми. Ариадна всегда умела быть счастливой чужим счастьем и свято уверена, что это получится и сейчас, если только она точно будет знать, что у Кобба просто-всё-хорошо. Так хорошо, что она уже готова согласиться: лучше бы он не возвращался. Когда однажды она просыпается на продавленной затертой кушетке посреди старого заводского цеха, Ариадна уже не удивляется. Запах кофе – тепло, настойчиво и горько – щекочет. На полу стоит стакан эспрессо. В двух шагах от неё, скрепив руки в замок и наклонившись вперед, сидит Имс. Он смотрит на неё так внимательно и жестко, словно препарирует, и в этот момент она думает, что, может быть, Имс не так прост, как хочется думать им всем. Где-то за тонкой импровизированной перегородкой Кобб что-то втолковывает Юсуфу. Негромкие, четкие комментарии Артура втекают в речь, как припев. Ариадна отпивает глоток и отводит глаза. Она не говорит «Спасибо», Имс не говорит вообще ничего. С того дня она ночует только на рабочих объектах. Потому что там же ночует Кобб. Она так и не знает, кто приносит ей по утрам кофе, пока она спит. Впрочем, догадывается. Больше никто не говорит ей «Брось это». Теперь они играют в молчанку – Ариадна, которая слишком упряма, чтобы отдать Кобба его прошлому, через которое тот так и не переступил, и Имс, который считает, что всему в этой жизни своё место. Она думает, что скоро сойдёт с ума. Он думает, что только ещё одной умалишенной им здесь и не хватало. Бедная девочка. Несчастная смешная девочка. Это ведь уже совсем не смешно.***
- Всё хорошо? Кобб поднимает голову и смотрит ей в лицо. Она выдерживает этот взгляд стойко, не отводя глаз. - Да. - Ты ничего не хочешь мне сказать? - Нет, Ариадна. Тогда она просто нажимает на рычаг. Так бросают на стол игральные кости или опрокидывают в рот максимальную дозу антидепрессантов. Разом. Она подходит к его столу, опирается кончиками пальцев на какую-то папку с грифом «Top Secret» и говорит: - Нет, Кобб, ты не понял. У тебя – всё – хорошо? Он, наконец, смотрит ей в глаза так долго, что у неё начинает кружиться голова. - Не волнуйся за меня, - тихо говорит – отговаривает, заговаривает он, и она улыбается – ломко и тоскливо. - Это сложно. Ты здесь, но тебя как будто нет. Ты хотел там остаться, ведь так? С Мол? Он закрывает глаза и она видит, как тяжелеет его дыхание. Когда Кобб встает из-за стола и, обойдя её, идет прочь, Ариадна понимает, что уже не остановится, даже если захочет. - Так почему ты вернулся? Зачем ты вообще тогда вернулся? Ты хотел, я знаю, как ты хотел остаться, так объясни мне тогда… Кобб, быстро развернувшись, хватает её за руку. Хватка сильных пальцев на её запястье цепкая, металлическая. Ей больно, и она замолкает, чувствуя, как почти случившаяся истерика медленно впитывается в кожу, уходя на глубину. Его глаза смотрят так, что ей страшно. - Это не твоё дело. Ты поняла меня, Ариадна? Это тебя не касается, - и отпускает. - Это касается меня напрямую! Когда он оборачивается и качает головой, она, наконец, всё понимает. Имс ошибался лишь в одной. Кобб далеко не слеп. Нет, совсем не слеп. Он знал. Может быть, с самого начала. И с самого начала у неё не было ни единого шанса. Ариадне жаль лишь одного. Она хотела бы сказать ему это вслух. Это «Я люблю тебя».***
Она не может понять, почему дом чувствуется, как незнакомый. Собственная квартира словно выталкивает, будто она - чужеродное тело. Постель не пускает её в сон, тогда она вызывает такси и называет адрес, который, кажется, стал теперь домом. Она знает, в каком из ящиков стола хранится снотворное – и, не думая, достает флакон с переливчатой золотой жидкостью. Всего три капли, а после она спит так, как не спала уже около полугода. Реальность уходит. Ариадна благодарна ей за это.***
Она поглаживает балконные перила так, словно витой металл живой. Ей всегда нравилось чувствовать руками структуру материала. У неё чувствительные руки. Когда-то кто-то обнимает её со спины, она не делает даже попытки обернуться. Она верит кольцу чужих рук, закрывших её в себе, как верит солнцу, что греет подставленное лицо. Ариадна откидывает голову ему на плечо и выдыхает. Ей легко и хорошо, так хорошо, что, вжимаясь спиной в чужое тело, она чувствует, как невесомо её собственное. Там, под балконом, залитая солнцем брусчатка узкой улочки старинного города, и цветы на чьем-то окне так ярки, что режет глаза. Ярче только синее до невероятного, лазорево-сапфировое небо, но она его не видит. Она ничего не видит. Она согласна только чувствовать. - Прости меня, - шепот в волосы. Она улыбается. Она, конечно, прощает. Конечно, слышишь? И поворачивается. Кобб смотрит на неё с какой-то мучительной, истерзанной, измученной нежностью. Невесомо проводит пальцами по её виску и щеке так, что от этой ласки почти больно, как от ожога, и она ловит губами его пальцы, целуя. Её сердце может разорваться в груди с минуты на минуту, всего этого слишком много для неё одной, но умирать или ещё слишком рано, или уже слишком поздно, когда он накрывает губами её рот. Это лучше, чем когда-либо было в её жизни, и лучше, чем она мечтала украдкой от самой себя. Она пьет с него всю эту болезненную, топкую нежность, как смакуют вино. Медленно, вдумчиво, не торопясь, потому что время есть. Солнце греет ей спину, а потом она понимает, что это чужие ладони гладят, скользят по ткани её блузки. Она путается в пуговицах, она начинает забывать, что можно не спешить, и тогда Кобб перехватывает её запястья – никакой боли, только сигнал «стоп». Она улыбается ему в губы. Она готова разрешить ему всё. Он может делать, что хочет. Потому что она не может хотеть другого. Сильное и ломкое сплетено в нём так тесно, что ей жжет глаза. У него сильные руки, бережные и осторожные, и она чувствует себя защищенной – наконец-то, господи, наконец. Где-то должна быть постель, она знает это достоверно, но у них просто не хватает шагов, и он аккуратно опускает её прямо на нагретый пол. Ариадна приподнимает бедра, помогая ему стянуть с себя джинсы, и когда ладони Кобба скользят по её коже, она зажмуривается крепче и дышит чаще. Ей не хватило бы и всего времени вселенной, свернутого в спираль. Ей хочется касаться его везде, целовать, трогать, отдавать, ничего не требуя взамен, и она длится, стелется, тает, дается в руки, тянется губами к его губам. Ей хочется прошептать «Забудь, хорошо?», прошептать «Какое счастье, что ты здесь», прошептать «Её больше нет». Ничего больше нет. Когда она задыхается вдохом и выгибает спину, он замирает, нежно поглаживая пальцами её поясницу, прячет лицо в её волосах, каштановым ореолом рассыпавшихся по светлому дереву пола. Ариадна обвивает руками его шею и думает, что сейчас не жалко ни умереть, ни упасть в лимб, ни сойти с ума, потому что ничего лучше, чем это, с ней уже никогда не случится. Она вздрагивает в его руках, откидывает голову, открывая шею его губам, и всё крепче сжимает веки, боясь, что не выдержит. Когда всё её тело сводит крупной судорогой, Кобб что-то шепчет ей на ухо, но она не может разобрать слов. В ней пульсирует, захватывая мягкими волнами, ток, и она никак не может начать дышать снова. И, когда распахивает глаза, падает в его взгляд, как в бездну – спиной вниз, не пытаясь ни за что удержаться, как уже было когда-то. Она всё-таки плачет, а он стирает с её лица соленую влагу – и тогда она, наконец, понимает, что он говорит ей – снова и снова, ласково, тихо, шепотом: - Этого никогда не будет, Ариадна. Этого никогда не будет. Солнце вдруг исчезает, а лицо напротив неё становится чужим. Она успевает проснуться раньше, чем изнутри приходит боль.***
Имс выводит из вены иглу медленно, с каким-то флегматичным наплевательским спокойствием. Когда она сначала молчит, унимая дрожь, когда потом она смахивает со столов макеты, бумаги, планы, мечется по темному помещению, как безумная, будто загнанная в клетку, когда она стирает с лица слезы, когда оседает на пол, он не поднимает головы. Только тогда, когда она подходит и бьет его по лицу, он, наконец, встает и смотрит ей в глаза. - Твой гнев, малышка, не самое страшное, что я видел в своей жизни, - равнодушно сообщает он, и она замахивается для второй пощечины, но вдруг опускает руку. Она до сих пор не может поверить, что он сделал это. Сейчас, возможно, она как никогда раньше готова убить человека. - Это был ты, - зачем-то констатирует она. - Конечно, я, - соглашается Имс, подбрасывая на ладони фишку. – Брось, детка. Это всего лишь сон. Я чертовски талантлив, не правда ли? Если бы Имс не подхватил её, она упала бы. Имитатор, мелькнуло в голове, Имитатор, конечно. Тот, кто дал ей то, что она хотела получить. Перед глазами плавно качнулся мир, а потом она не помнила, не видела и не слышала ничего, кроме иглой ввинчивающихся в сознание слов: Потому что этого никогда не случилось бы здесь. Это хороший подарок, детка. Ведь сон был так реален. Когда-нибудь ты скажешь мне спасибо.***
Ариадна ловит себя на том, что кровь не холодеет в каждом сосуде тела, когда Кобб рядом. Она ловит себя на том, что ей, в общем-то, всё равно на всё происходящее вокруг. Безразличие, помноженное на профессионализм, - единственное, что осталось в её жизни. Она сломана изнутри. Перемолота в прах, пыль, муку. Она даже снова может спать дома. Когда спустя неделю она подходит к Имсу, он усмехается так, словно знал, что она придет. Этой ночью она снова упирается лопатками в нагретое дерево, подставляясь под руки Кобба, и уже не плачет, впиваясь ногтями в его спину. Сон становится наркотиком. Она не спрашивает, зачем Имс делает это для неё. Однажды, спустя месяц, Имс не перевоплощается. Специально или ненароком – хотя Имс ничего и никогда не забывает – ей уже всё равно. Она обнимает его так же, как обнимала вымышленного Доминика Кобба. Ариадна не закрывает глаз и смотрит ему в лицо. Она кончает, широко распахивая глаза и вжимаясь в Имса всем телом, словно ей страшно потерять эту минуту. Словно ей страшно потеряться. Ещё три дня спустя Имс выбивает из её рук флакон со снотворным, обхватывает за плечи и толкает к стене. Она поддается. Ей больше не во что верить, и Ариадна верит этой силе. Он умеет быть нежным. Она считает, что это от жалости. Она просто не знает, как смотрит на неё Уильям Имс, когда она, свернувшись калачиком, поворачивается к стене и прячет лицо. И, конечно, не чувствует обнимающей её руки. Ночью ей не снится ничего визуального. Только ощущения. Защищенность. Утром её постель пуста. Он всегда уходит раньше, чем она просыпается. Чтобы ты не падала из одной пропасти в другую, детка. Всё остальное – пройдёт.***
Имс перебирает между пальцев игральную фишку постоянно. Ариадна не трогала свой тотем уже несколько недель.август 2010-го.