И сбудется! - Бойся! - Из ста На сотый срываются... Марина Цветаева.
Сегодня Артур поцеловал её в лоб. В ту последнюю секунду, которая отделяла её от бесконечного падения в себя – в себя опрокинутую – коснулся теплыми узкими губами её лба. Так целуют детей и мертвых, с которыми прощаются. Она – каждый раз уходя – каждый раз для него умирает, и это правильно. Только так, рукой отстранив полутемный подвал, продавленное кресло и черные колкие глаза, жалеющие её как обреченную, она может уходить. И она уходит в завитый спиралью сон. Один и тот же во веки веков. Сегодня Артур поцеловал её в лоб. Сегодня всё было не как всегда. Она впервые чувствовала, как горчит на языке. Может быть, снотворное. Может быть, кровь – солоно-горько. Она знала, что это случится. Падение в сон – быстрое, спиной, взлет воздуха – и серый мелкий песок, который, если пересыпать меж пальцев, прахом оседает на руках. Нет необходимости узнавать место, потому что не может быть узнано не имеющее примет. Дома раскрывают пасти пустых дверных проемов, скалятся, утягивают в черноту окон без рам, а она идет между ними – идеальные прямые линии кварталов-дорог – вперед, считая про себя. Здесь просто потерять счет пространству, расстоянию и времени, оно сминается, как сминается в ладони лист бумаги, накладывается само на себя, одно на другое: минута на метр, гектар – на час. Ариадна считает: раз, два, три… сто шестнадцать, сто семнадцать… двести семьдесят, двести семьдесят один… - каждый шаг, чтобы не заблудиться в наслаивающейся друг на друга не-материи. Она научилась этому мерному счету у той подвальной капели. Артур сказал: считай тоже. Она стала считать. Слышишь, Кобб? Я веду свой счет. Когда-нибудь это должно было случиться. В один из дней. Сегодня, на следующей неделе, через месяц или десяток лет, рассыпанных по подсознанию. Она не удивлена тому, что это произойдет сегодня. В конце концов, сегодня – не лучше и не хуже других дней. Пепел песка стелется под ноги, как шелк. Дома двухмерны. Её город-призрак меняется. Тает. Уступает ей. Она идёт. Время есть. Она научилась просчитывать время на всех уровнях, её внутренние часы отточены и натренированы до абсолюта. Она может назвать время вплоть до секунды - и уговаривает себя не ускорять шаг. Это прошло бы там, в реальности без, здесь же, в его-её мире, это ничего не изменит. Беги не беги, рвись не рвись, скомканный лист пространств и расстояний не победить. Впрочем, они говорили ей, что лимб тоже – неоспоримость, но ведь она победила. Она научилась быть упрямее их всех – даже человеческого мозга. Даже тебя, Кобб. Песок светлеет, окрашивается. Ариадна замирает всего на секунду, давясь вдохом. Ничего не сделала. Это не она. Не от её руки и не от её мысли. Просто мир вливается в мир, сон – в сон. Если бы было, кому, она обернулась бы и сказала: у меня, наконец, получилось. Но ни сказать, ни улыбнуться – некому, и она идет по желтеющему песку, мимо домов, складывающихся, как карточные, плоских и выцветающих, вперёд. По песочной дороге, расширяющейся и льнущей к ногам. Её пускают слишком легко, но теперь плевать. Когда за очередным, последним в череде себе подобных домом не оказывается ничего, кроме нескончаемого потока солнечного света и режущей глаза травяной зелени, она зажмуривает глаза, смаргивая с ресниц горячее, влажное. Ты ведь ещё не знаешь, Кобб. Я теперь не умею многого. Плакать – тоже. Но умею – несравнимо большее. Изумрудное и золотое, сливаясь в бесконечности, не исчезает, а потом она слышит смех. Переливчатый, хрустальный детский смех. Нет сил ни остановиться, ни обернуться, ни поднять руку, ни на что нет сил – и она всё ещё идёт вперёд, потому что верить сил нет тоже – вдруг, никаких, ни одной. Счет давно идет на тысячи. Четкий, рубленный счет шагов. Считать кажется очень важным. Важнее шахматной фигуры в кармане джинсов, важнее травы-солнца – идеального мира не-сбывания – и на какую-то секунду даже важнее, чем глухой ровный оклик: - Ариадна. Как будто толкают в спину. Снова – вниз, мимо бесконечности серо-коричневого гибнущего чужого мира, мимо хлещущего в лицо дождя и прощания без слов. Как будто – толкают – в спину… Сбитый шаг и сбитый счет. Ждать. Теперь остаётся только ждать. Ты меня ждал, Кобб? Она помнит, что сон сохраняет все ощущения. Она помнит, что сон материален, пока ты веришь в это. Она помнит всё, чему он её учил, и даже больше. Помнит ровно до тех пор, когда тяжелая теплая ладонь не опускается на её спину, между лопаток, и не надавливает легко, заставляя повернуться в сторону. Осязание усилено до предела, сейчас проще, чем когда-либо, выпасть во вне без выброса, но она повинуется руке и поворачивается в сторону, только мельком, краем глаза ловя чужое лицо. Дом, стол, волчок. Посреди этого пластикового, искусственного, отлакированного безумия травы и солнца, дом – словно в разрезе, рассеченный вдоль. Ненастоящий и уже не пытающийся казаться таковым. Идеальная, почти глянцевая поверхность стола – и неостановимое движение вокруг собственной оси. Смотреть можно бесконечно. Ты так и делаешь, да, Кобб? - Ты знал, - голос хрипнет, словно горло засыпано тем самым мелким – прах, пыль – песком с её дорог. Каменная крошка на гладких стенках. Во рту сухо так, что трескаются углы губ. - С самого начала, - отвечает он, и только тогда она оборачивается. Ей надо сказать очень много. Она продумывала это сначала про себя, потом стала записывать, потом заучила. Надо объяснить ему. Надо вывести его. Но объяснять ничего не понадобилось. В этом мире всё неизменно, вдруг понимает она. Он запер себя в одной единственной бесконечной минуте бесконечного вращения волчка. Он не дал времени пойти. Смял в ладони лист и выбросил прочь. Неизменно всё – даже то, что она по-прежнему не может долго смотреть ему в глаза. Падать глубже, чем в лимб, невозможно, это последний рубеж, точка невозвращения, дно дна, но сейчас ей кажется, что она снова падает мимо и мимо, вниз и вниз. Только на падение нет ни сил, ни времени. Она всё ещё упряма, она всё ещё умеет понимать время, она всё ещё держит в пальцах тонкую путеводную нить своего счета и своей памяти. Памяти, которая практически не сохранила его – для неё. Если бы она не увидела его сегодня – она с каждым днем забывала бы всё больше. Лицо таяло бы, как дома без адресов и жильцов, и осталась бы только конечность цели, которая одна обладала бы смыслом – то есть: не обладала бы им вовсе – была бы им, - найти и вернуть. Она может взять его за руку и не умереть на этом же месте от осознания того, что всё конечно, а, значит, многое ещё можно исправить. Если она смогла прийти, если она сумела влить своё подсознание в чужое, если она нашла дорогу в, значит – есть дорога из. Не к, а от. - Ты этому научилась? Как? Она сглатывает горько-солёное и размыкает губы, отвечая вопросом на вопрос, не умея ответить иначе: - А ты оставил мне выбор? Эта минута его изучающего прищура – отрешенность и решимость – решил – решился – всего секунда её реального сна. Она готова поклясться тотемом под своими пальцами, что ни одна секунда никогда не была так долга. В конце концов, она ещё жива, в конце концов, у всего есть предел. Она не позволит оставить себя дважды, она не позволит ему во второй раз поступить с ней так же, в конечном счете: это он влил в неё всё это - до захлеба, и не смеет оставить с этим наедине. Ариадна говорит: - Пойдем. – Как: в мир, где тебя нет. Потому что я не могу там, где тебя нет, и не могу там, где ты есть – здесь. Когда он произносит ответ, она знает его заранее: - Нет. Это отрепетированный в одностороннем порядке диалог, она ведь всё просчитала, она знает этот сценарий, как свои пять пальцев, как тысячу и тысячу зданий, как чужую руку, что всё ещё лежит на её плече, хотя руки никогда не знала. Я ничего от тебя не знала. - Я нашла дорогу, - упрямо поясняет она, - я знаю, как уйти, я поняла, мы нашли, я выведу тебя. Быстрее! - Твоих сил не хватит. – Он смотрит внимательно и серьезно, спокойно, словно всё происходит так, как произойти было должно – она пришла, а он остается. - Я научилась. Горькое. Солёное. С ресниц, на губы и комом в горле. Песком по нёбу. - Твоих сил не хватит, - тише повторяет он, а когда она пытается что-то ответить – лицо словно надламывается, в глазах дождь и соль, тот дождь, что бил её по щекам в бесконечном падении прощания. Он обхватывает ладонями её лицо – воздух испаряется из легких – и вкрадчиво, почти нежно пускает сывороткой под кожу: - твоих сил не хватит. Ртом – воздух. Так – выброшенные на берег рыбы. Так – долго плакавшие дети. Так – люди, которым людьми больше не быть. Так – она, лишенная имени, тела, голоса. - Иди, - он наклоняется вперёд и ниже, касается губами лба – горячими, оставляющими ожог, метку – клеймо – память, стирая тот, недавний, чужой поцелуй. – Мы все знаем, чем это должно было закончиться - и оно закончилось. Иди, - отстраняясь, опуская руки – отпуская руками. – Ариадна, иди! Твоё время кончается. Она качает головой медленно, осторожно; тело недвижное. - Иди! – Встряхнув за плечи. - Ариадна! Мир, в котором он запер себя - нескончаемость одной минуты, фальшивой травы, фальшивого солнца и фальшивого детского смеха не его детей. Минута стола-эшафота и волчка, который никогда не упадет. Минута, которую он будет проживать в собственном подсознании, как в тюрьме, залитой желто-зеленым желейным ядом – и из которой его не увести. Только попробовать, Кобб. Дай мне одну попытку. Я училась. Я могу. Я – только этим – и была – жива. Здесь музыка – гром, здесь слова – обвал, шквал, камнепад на глянцевой журнальной иллюстрации. Слова пульсируют в висках, музыка наплывает головной болью, её зовут назад, а она не успела ни сказать, ни увести, она опять ничего не успела, как и тогда, а второго шанса не будет. Она сама не даст его себе. Вместе с песней, рвущей в ней сосуды, воздух наполняется все более звонким, почти на уровне ультразвука, детским смехом – треск зеркал и стёкол, девочка, пора – и время кончается, высыпаясь из пальцев. Он толкает её, чтобы отступила на шаг – ты сам себе не доверяешь, Доминик – и она успевает только перехватить его ладонь, сжать в своей руке до боли и прижать к губам. Но в самую последнюю секунду он вырывает ладонь, кладет ей на шею, резко притягивает ближе, сминая губами губы, целуя сильно и коротко – не успеть посчитать… Мир вокруг дрожит и плавится, истекает масляными красками, а потом срывается вниз – в опрокинутое небо, где есть только ожог от чужой руки и горечь от чужих губ – горечь, названия и порядка в мире не имеющая. Она помнит только, как бежит по песку, уходящему из-под ног, становящемуся зыбучим, песку цвета пепла, бежит, сама не понимая, зачем, потому что выброс из сна настигнет её везде. Бежит, чтобы бежать. От минуты, из которой так и не смогла вырвать. От мира, из которого не увела. От того последнего, что у неё ещё осталось и что имело смысл и содержание, потому что там, где она проснется, не будет уже ничего. Всё, что возможно, было отдано в залог. Истратилась. Издарилась. И не смогла. Она кричит, возвращаясь. Она, наконец, смогла довести до абсолюта хоть одно ощущение сна. Ей больно.***
Она просыпается, резко подавшись вперёд, срывая с руки иглу, глотая воздух так, что легкие разрывает от жидкого огня. Пальцы, впившиеся в изодранные подлокотники, дрожат крупной дрожью, она дрожит так вся. Прежде, чем заново учится дышать, начинает говорить – сначала одними губами, а потом сорванным севшим голом, чужим и низким: что была близко, нашла, но не возвратила. Взяла за руку, но не увела. Была – и не сделала. Был – и не захотел. Она готова с минуты на минуту сойти с ума, она готова ко всему, она говорит и говорит, не имея возможности остановиться, потому что как только остановится – всё. Живет, пока говорит. Пока ей есть, что здесь делать. Артур вдруг поднимает руку, осторожно отводит с её лица мокрые от пота темные пряди и, не убирая руки, заставляет посмотреть себе в глаза. Ей становится страшно, потому что страх заразителен. … - Ариадна.***
Я выдержала, Доминик. Я всё-таки... Болит ожог.август 2010-го.