О ревности, влюбленности и чае

— Раньше я думал, что нужно беречь дружбу, хорошие отношения. А сейчас понял, что нужно беречь себя, — от лицемерных людей, от грязи этого мира, внутренней и внешней, — глубокомысленно произнёс Грушницкий, завидев Марию Лиговскую, которую все отчего-то звали Мэри. Грушницкий стоял, картинно облокотившись на подоконник в коридоре универа. Печорин скрипнул зубами: вроде Грушницкий стоял так с самого начала их диалога, но нелепость позы отчего-то вызвала волну раздражения и бросилась Григорию в глаза только сейчас. Печорин вообще стал часто раздражаться в последнее время: а все из-за этих спектаклей перед Мэри. Грушницкий, как сам думал, делал все незаметно: не отходил далеко от темы разговора, просто в нужное время отвечал на вопрос приятеля пафосной и околоциничной фразой. Действие вполне невинное, и первые раза два оно даже позабавило Печорина, но теперь попросту злило: он не привык, чтобы его использовали как прикрытие для заигрываний. К тому же, к вполне понятному раздражению примешивалась совершенно непонятная зависть, что хорошего настроения уж точно не добавляло. Казалось, чего проще, дело в том, что хорошенькая девушка уделяет его приятелю больше внимания, чем самому Григорию. Но Печорин имел обыкновение прислушиваться к себе и точно знал, что отбивать у Грушницкого Мэри ему не хочется, не из нравственных соображений, а потому, что девушка была для него не интересна от слова "совсем". Но время шло, зависть оставалась, а Григорий смог только определить, что чувство относится точно к ситуации и точно к Грушницкому. Причина же того, что Печорин вынужден смотреть на выкрутасы Грушницкого, наконец скрылась за поворотом. Грушницкий соизволил оторваться от созерцания коридора и обратился к Печорину, возобновляя беседу, но не выдержал и заговорил о Мэри. Пары наигранно-восторженных "Ангел!" и слишком пристального взгляда хватило, чтобы Григорий скривил губы, бросил что-то про дела и спешно покинул приятеля. *** Печорин покосился на часы: почти девять, а Грушницкого все ещё нет. Студенты снимали одну квартиру на двоих и обычно сообщали друг другу, если планировали прийти домой поздно или ночевать в другом месте, но сегодня, видимо, был особый случай. Печорину не хотелось бы узнать назавтра, что Грушницкий куда-то влип, но звонить без повода не хотелось ещё больше. Григорий устало потёр переносицу и, решив, что в людном городе "если что" скорую уж точно вызовут, открыл свой дневник, принявшись за привычное описание дня. 20 мая Из нового ничего, только зависть не проходит, лишь усиливается; я уже писал, что пару недель назад пытался влюбить в себя Мэри (впрочем, получилось), но зависть тогда, как оказалось, только притихла на время. Сейчас же Мэри меня совсем не привлекает. Грушницкий порой кажется совершенно пустым, однако, когда не паясничает, вполне приятен и даже мил. Что касается раздражения и зависти (если это она, в чем я начинаю сомневаться), то это, вероятно, от скуки: надо будет найти себе развлечение. *** Грушницкий вернулся около десяти: не пьяный, не полумёртвый, не весёлый, не расстроенный, а вполне обычный. Печорин смутно почувствовал облегчение, но внешне только пожал плечами, ничего не спросил и предложил воспользоваться только что закипевшим чайником. Грушницкий согласился. Приятели молча пили чай, погрузившись каждый в свои мысли, как вдруг Печорин ни с того ни с сего сказал: — Ты знаешь, что ты красуешься, Грушницкий? Выражение лица Грушницкого сделалось картинно оскорбленным. — Прошу прощения? Печорин было встретился взглядом с приятелем, но тут же отвёл, чуть не закатил глаза — чего ж сразу не "excuse moi"*, вместо простого человеческого "что"? — Говорю, красуешься ты, Грушницкий. Причём делаешь это ненатурально: пытаешься казаться героем нашего века, а выходит герой дешевой драмы. Печорин неспешно сделал глоток чая и продолжил: — Но что хуже всего, ты сам веришь, что вовсе и не красуешься. Грушницкий теперь выглядел оскорбленным по-настоящему. — Печорин, эти твои шутки... Да когда я... А Григорий только и ждал, когда этот Дон Кихот, Дон Жуан и бог-знает-кто-ещё растеряет своё всегдашнее красноречие. Печорин без малейших угрызений совести перебил Грушницкого: — Когда, спрашиваешь? Да хоть сегодня, кажется, в... — Печорин сделал вид, что задумался, даже на часы поглядел для пущего эффекта (театральность он ругал, но от эффекта редко отказывался), — в двенадцать часов утра. А ещё в час с половиной. И ещё много, много раз, ты уж не обессудь, сложно упомнить. Грушницкий явно был ошеломлён и разозлён. — Не помнишь, серьезно? Да про Мэри я, про прехорошенькую Мэри, — с каким-то мрачным удовольствием тянул слоги Печорин. — Ты ещё бросил что-то про лицемерие, чрезвычайно вычурное. Прости, конечно, но с Мэри твоё ораторское искусство явно даёт трещину, но не переживай, у всех влюблённых ослабевают когнитивные способности. Грушницкий смотрел прямо на Печорина, смотрел с обидой и таким явным упреком, что Григорий понял — переборщил. Напряжение, которое всегда присутствовало между приятелями, стало слишком явным. Григорий никогда не позволял себе (из заботы к товарищу, вероятно?) излишне острых и прямых слов, а сейчас рассыпал их, будто бисер, нисколько не сдерживаясь, насмеялся над влюблённостью (слово "влюблённость" странно прошлось по сердцу Печорина) чувствительного Грушницкого без каких-либо обиняков, а главное, без причины, из какой-то глупой злобы. Григорий понял, что смалодушничал, и от этого стало ещё более совестно. Грушницкий, не собираясь молчать и ждать, пока его товарищ наиграется, почувствует вину и извинится, тихо начал: — Знал я, что ты любитель шпильки повставлять, но чтоб просто насмехаться, да ещё завуалировать под остроумное замечание, да над дру... товарищем, этого я не думал. Если я и красуюсь, — голос вдруг дрогнул, — то ты вовсе маску не снимаешь, только и делаешь, что строишь неприступного и холодного циника! Григорий уже хотел было ответить с привычным сарказмом, вроде как и позабыв про совесть, но Грушницкий не дал вставить и слова, скоро продолжив: — Не говори мне, что не считаешь себя циником, Онегиным уж точно считаешь, глубоко в душе, но считаешь. Твои изречения о дружбе и о женщинах — просто способ показать другим и себе, что тебе не нужны человеческие отношения, что тебе и себя довольно. Но я скажу тебе (пусть ты и думаешь, что я глупец), но я скажу, что тебе любви хочется, как и всем остальным. И хочется, чтобы тот человек любил не твою циничную оболочку, а именно тебя, Печорин, но тебе стыдно это признать, поэтому ты притворяешься и кидаешься на всех без разбору, отталкиваешь людей, как только чувствуешь хоть намёк на привязанность. Грушницкий говорил так, будто давно заготовил и ждал только повода, чтобы высказать. — Тебе тот нужен, кто разгадал бы тебя, но при этом остался бы рядом, — вкрадчиво закончил Грушницкий. Печорин вздрогнул; слова Грушницкого были просты, немного даже наивны, но задели что-то в глубине души. И сейчас одна из тысяч давних причин ежедневной внутренней борьбы Печорина грозила перестать быть только отдаленной мыслью. Чувства начали подниматься, как песок со дна, но Григорию пока удавалось сдерживать их силой воли, а чтобы отвлечься окончательно, Печорин снова заговорил: — Неужто ты и нужен? — прозвучала бессмысленная колкость. — Сам знаешь, что именно я и нужен, — дрожащим, но твёрдым голосом ответил Грушницкий. А ещё Печорин знал, что не хочет заполучить бессонницу из-за этого разговора, поэтому чем меньше в нем будет откровений, тем лучше. — Я вообще много знаю, Грушницкий, но объясни: вот с тобой все понятно, а зачем я-то тебе нужен? Григорий даже не метился, просто инстинктивно перевёл стрелки, но природная интуиция и знание натуры собеседника сделали своё дело: Грушницкий, и без того взвинченный, явно занервничал, а в следующую же минуту вскочил со стула и быстро, горячо, отчаянно выпалил: — Да затем, Гриша, затем! — первый раз за долгое время Грушницкий назвал Печорина по имени. — Затем же, зачем ты затеваешь бесцеремонные и дурные разговоры, затем же, почему ты со мной приятелем держишься и квартиру вызвался на двоих снимать, хотя средств хватало и одному, затем, что я столько времени говорил эти циничные фразы, так силился тебе понравится, так вёл себя с Мэри, наверное, не просто так, а потому что пытался заинтересовать! Зачем, спрашиваешь? Да затем же, зачем ты ревнуешь меня! Печорин остолбенел. — Ревную? Вопрос повис в воздухе. Печорин прокрутил в голове все, что касалось Грушницкого, включая мелочи: упоминания приятеля в каждой заметке своего журнала, комфортные посиделки за чаем, приятное тепло в груди, когда сосед приходил домой, ненависть к "картинности" только потому, что Григорию была дорога личность Грушницкого, а не его образ. Печорин вспомнил лишь отдалённо напоминающие цинизм высказывания Грушницкого, его пристальный взгляд, попытки вызвать ревность и то, что они, черт возьми, сработали. Вспомнил также свою недавнюю фразу о глупости влюблённых и ухмыльнулся. Печорин не привык врать себе и поэтому прекрасно осознавал, что привязался. Привязался крепко и по-настоящему, и это осознание отозвалось в груди стесняющим, но приятным чувством. Григорий в принципе ощущал слишком много эмоций эти пару месяцев, а в последние десять минут они стали только сильнее. Спорить с чувствами сил не было, разбираться в них тоже, поэтому Печорин не стал отпираться от мысли, что он не страсти, а любви хотел, любви неподдельной, не из скуки, не минутной, не в образ, а в живого человека, который увидит такого же живого человека в нем. "Любви с тем, кто "разгадает", но не уйдёт, так, что ли?", — беззлобно усмехнулся Печорин про себя. — Хочешь, чтобы я непременно сказал первым? — глухо спросил Грушницкий. Печорин посмотрел на него длинным, усталым взглядом. — Зачем, Грушницкий? Лучше скажи, что нам теперь делать. — Я начал. Закончить должен ты. Кажется, Печорин читал что-то подобное в романе. Но какая теперь разница. — С приятельством теперь уж точно покончено. Или разойтись, или... Взгляд Григория переменился: усталость полностью не ушла, но появилось что-то новое, решительное, слегка отчаянное, огонёк, который загорался, когда Печорин видел возможность и ни в коем случае не хотел упускать её. — Или? — напряжённо спросил Грушницкий. Григорию хватило драм в жизни, хватило постоянной внутренней борьбы, а ещё Григорию нужен был Грушницкий. Поэтому Григорий попросту потянулся через стол и аккуратно положил руку на шею Грушницкого. А затем коротко поцеловал в губы. К щекам Грушницкого прилила кровь, он не успел ни оттолкнуть, ни ответить, когда Печорин уже опустился обратно на свой стул. Грушницкий выглядел совершенно потерянным, не зная, принять ласку за насмешку или же за искренность. "К черту. С головой да в омут", — подумал Грушницкий, поставив на второе. Студент потянулся через стол, также, как это недавно сделал Печорин, и порывисто поцеловал Григория. — И все же слишком честный ты, Грушницкий, для того, чтобы роль играть, — проговорил Печорин, когда Грушницкий оторвался от него и сел обратно на стул. — Признайся, Печорин, а ведь с Мэри я ловко провёл тебя, — на выдохе ответил Грушницкий. Печорин усмехнулся и поднялся со своего места. — Гриша? — голос Грушницкого выдал сдерживаемое волнение. — Я только поставлю новый чайник, а то, — Печорин постучал пальцем по кружке, — наш совсем остыл. Пока Печорин наливал воду для кипячения, слегка улыбаясь, Грушницкий, как только его друг отвернулся, дотронулся пальцами до своих губ и покраснел ещё сильнее. *** 21 мая "Зависть", как выяснилось, вовсе не зависть и вовсе не от скуки... Со стороны покажется глупостью, но к чему отказываться, если и правда хочется? Чувства тем более в кой-то веки не тяжёлые, но сильные. По крайней мере, развлечение я себе точно нашёл. Печорин задумчиво откинулся на спинку стула. Дотронулся указательным и средним пальцами до своих губ, а затем быстро взял отложенную ручку, зачеркнул последнее предложение и написал новое: Нашёл определённо не эгоистичное развлечение, а что-то намного большее. Студент только закрыл свой журнал, как с кухни раздалось привычное "Печорин!". Григорий улыбнулся: вот и чайник наконец-то закипел. __________________________ * Excuse moi (фр.) — Извините