10 минут

      Скрипнула ржавая щеколда на обшарпанной двери. Трясущиеся, побелевшие и окончательно закоченевшие на утреннем морозном воздухе руки с трудом пытаются ослабить армейский ремень на брюках. Контуры окружающих предметов были очерчены голубым; под самым потолком виднелось слуховое окошко прямоугольной формы. Поблескивали нашивки на воротниках и линии на серебристых погонах. Черные мундиры, расстегнутые в спешке и как попало, оголяли кожу шеи, плеч и груди, и от этого становилось вдвойне холоднее. Даже порывистые, настойчивые ласки не согревали двух озябших мужчин.       Там, на улице, кто-то возился, изредка чертыхался. Слышались голоса. Возглас охрипшего офицера раздался слишком уж близко и отчетливо, отчего Шелленберг непроизвольно вздрогнул и бросил тревожный взгляд сначала на светлый прямоугольник наверху, затем на завал досок и спрятавшуюся за ним деревянную дверь, которую он лично запер, когда затаскивал сюда продрогшего Макса. — Слишком-м хол-лодно, — спотыкающимся шепотом тянет Штирлиц. Оставляет пару неярких засосов на груди своего любовника. Чувствует обжигающее дыхание и прикосновение губ под скулой, и настойчивую хватку в области паха, отстраняется. Во рту у штурмбаннфюрера оказывается помятая сигарета. — Тебя от никотина уже трясет, как невротика, — раздраженно шипит Шелленберг. Это одиннадцатая сигарета за последние два часа. Подчиненный его не слушает; напряженное его лицо и плотно сжатые губы на секунду озаряются тлеющим огоньком спички. Блондин тяжело выдыхает, выпуская облако едкого дыма в замкнутом пространстве сарая, отведенного под склад. У них так мало времени, чтобы побыть наедине без постороннего наблюдения, а он тратит его на такую чепуху, как еще одна наспех и без удовольствия сожженная сигарета. Последнюю, у него имеющуюся, между прочим… Отрешенные размышления прерываются довольно болезненной пощечиной и притягивающим рывком. Мигом переборов секундную вспышку злости, Вальтер смыкает вокруг слегка ошалевшего Отто руки, крепко обнимая, проводя ладонью от шеи до поясницы, ощупывая статную и крепкую спину.       Последующие минуты проходят в тишине. Вечно им некогда, вечно они куда-то бегут и торопятся; порой это так раздражает. В каждом движении присутствует недосказанность, будто стоило бы опустить руки на миллиметр ниже, и прижаться еще теснее, хотя тогда бы им просто не хватило воздуха, чтобы дышать в этом пыльном, пропахшем гнилью и заваленном всякой дрянью укрытии. Хотелось дотянуться всюду одновременно; ощущение, что через секунду все это может закончиться, не оставляло. Именно оно заставляло их целоваться, как в последний раз (а кто же может знать наверняка?). Заставляло быстрыми, грубыми движениями доводить себя до исступления. 10 минут — Одевайся, милый, — почти неслышно говорит начальник разведки. Он боится. Это чувство разделяет и Исаев. Слишком тихо.       Им хватает сил на еще один затяжной поцелуй, затем оба расправляют задравшиеся воротники и застегивают пуговицы на рубашках. Штирлиц пальцами медленно гладит шелковистую кожаную портупею стоящего напротив него немца. Тот берет его руки в свои, как бы делая попытку поделиться теплом, которого у самого почти нет. Они могли бы стоять так очень долго, прислушиваясь к сбивчивому дыханию и тревожному сердцебиению, в надежде, что им станет лучше. Хотя бы физически. 10 минут       В неизменных черных плащах, с приглаженными назад волосами и с отсутствием всякого выражения на бледных лицах они выходят с импровизированного склада, стараясь ступать бесшумно и мысленно обругав визгливую покосившуюся дверь. Чистое голубое небо уже посветлело, и самые верхушки покинутых и безлюдных каменных строений засияли золотым. Внизу, однако, все так же кусался оставшийся с ночи мерзкий морозец. На секунду мужчины задержались взглядами на друг на друге. — Вот сейчас. Как только эти два слова слетели у Шелленберга с губ, в отдалении послышалось шипение динамика. «Команда 3 и 5 — перегруппироваться в дальний сектор. Группа 2 — покинуть прифронтовую линию. Десять минут на исполнение.» — Десять минут на исполнение, — машинально вторил приказу Штирлиц. Через тридцать минут это место накроет атака с воздуха. Не останется камня на камне. Ни пыльных досок, ни покрытой ржавчиной щеколды. Останется лишь морозный холод, принесенный вступающей в свои права зимой, который, однако, уже не будет впиваться в щеки и руки русского разведчика.