Покурим?

— Вызывали? — отстраненно и совсем уж безучастно спрашивает Уи. Хотя ему это совершенно неинтересно. Если бы не нотка раздражения в тихом голосе, то вышло бы весьма кратко и безразлично. — Вызывал, — доброжелательно бросает Фурута, одобрительно кивая головой. Прозвучало как приговор — приговор окончательный и не подлежащий обжалованию. Тусклые лучи люминесцентных ламп будто назло падают на прозрачную колбу, что царственно восстаёт на крытом коричневым сукном дубовом столе. Она словно наглядный пример того, как Фурута может даже самое светлое, доброе, святое превратить в объект насмешек и глумления. Находясь на самом видном и почётном месте по правую руку от господина директора — она как постоянное напоминание. Напоминание о том, что он может в любой момент обесценить, очернить, втоптать в грязь всё то, что Уи было дорого и любимо. Умиротворенно закрытые глаза, розовые пряди, расплывшиеся в разные стороны, и губы, которых совсем не видно из-за веток лихорадочно-жёлтых мимоз. «Обставил цветами, как мертвеца». — Уи настолько разбит, что ассиметричная, отвратительно-натянутая кривая улыбка на лице кричит об этом. Она не способна прикрыть, а может только подчеркнуть всю обиду. Но ему откровенно плевать. — Нравится? — Фурута касается пальцами лепестков, струшивая с них рассыпчатую янтарную пыльцу и подчеркивая, что от него невозможно скрыть ничего, даже мысли. — Цветы специально для сестрицы Хаиру. Смеется. Дурманящая акация понимающе и снисходительно прячет Ихей, подобно терновому венку переплетается с розовыми кудрями. Приторно-душные цветы развязно дотрагиваются до уголков очерченных бледно-розовых губ, смазано целуя в уста. Уи не сводит глаз с мертвого лика, что поблескивает в полумраке, как драгоценный камень. Импровизированный алтарь пестрит яркими цветами, не давая сконцентрироваться глазам, что уже свыклись с сырой серостью этого мира. Розовый вперемешку с желтым. «Желтый цвет к расставанию» — удручающая досадность. Это незамысловатое выражение, вычитанное в какой-то книге много лет назад, приобретает по-настоящему сакральный смысл. — А где ты был? — елейно-ласково интересуется Фурута, врываясь в мысли. Он уже придумал, как бы больнее ударить. Несомненно. — В архиве, — сдержанно и сухо отвечает Уи. — А что ты там делал? — Тупые вопросы лакирует пристальным, ищущим взглядом. Словно так в них появится хоть капля смысла. — Работал над отчетами. — Откровенно скучающий тон под столь прожигающим насквозь взором выглядит вызывающе. — Ты несомненно мой самый ценный сотрудник. — Голос мягкий с затаенной насмешкой. Фурута поднимается из-за стола, со скрипом отодвигая кожаное кресло. Пружинистым шагом он медленно огибает стол, подходя на опасно близкую дистанцию. Уи не двигается. Фурута проводит пальцем по его щеке, оставляя тонкую нить нежных прикосновений. Уи вздрагивает, понимая, что это только прелюдия. Уйти нельзя. Аморальные и распутные действия вошли в норму. Фурута склоняет голову так, чтобы смотреть прямо в глаза. У Уи они как у рабов — потухшие, смирившиеся. Все как Фурута любит. — Покурим? — Снисходительный тон режет по ушам, а еще невероятно бесит. Доброжелательно швыряет свое совсем из ряда вон выходящее предложение, мешая кокетство с бесстыдством. — Не желаю, — сквозь зубы выдавливает Уи. Голос звучит сдавленно и намного тоньше, чем обычно. Фурута не реагирует, копошится в кармане, неторопливо доставая помятую пачку сигарет и зажигалку в металлическом корпусе с откидной крышкой. Небрежно сует сигарету в рот. Чиркает колёсиком. Один раз, другой — пока не появляется красно-голубой огонёк, распространяющий едва ощутимый запах бензина. Фурута глубоко затягивается, а ненужная больше зажигалка звонко ударяется об стол, когда клубы едкого дыма показательно выходят через нос. — Ты точно не хочешь закурить? — нетерпеливо, но вежливо переспрашивает Фурута. Уголки губ приподнимаются в лукавой улыбке, до самых кромок заполненной самодовольством. Уи, уже не в силах что-либо сказать, отрицательно качает головой, чем вызывает короткий смешок. Сигарета издает слабый, но все же отчетливый табачный аромат. Нервно дрожащие пальцы с головой выдают бренную нужду Уи. Папироса находится между вытянутым средним и указательным пальцами Фуруты, а его запястье при этом обращено в сторону Уи, словно заигрывая; предлагая укусить запретный плод прямо из рук самого Дьявола. Дым возносится подобно жертвенному фимиаму, идет вверх, куда-то к исполинской люстре, растворяясь в душном воздухе. Фурута курит, закрывая глаза, всем видом показывает, что погружен в глубокие размышления, не забывая периодически сбивать серый пепел с кончика сигареты на устеленный дорогим ковром пол и начищенные до блеска туфли Уи. Небольшая затяжка. Еще одна. Скоро это закончится. Фурута совершенно непринужденно и обыденно выдыхает благоухающий дым в лицо Уи. Он ощущает, как его равномерно окутывает табачное облако, как этим запахом пропитывается одежда, волосы и сам он. Ядовитый чад пожирает глаза, кусает горло, щиплет в носу. Во рту моментально пересыхает. Еще немного. — У меня нет пепельницы. — Слова, тягучие, медленные, отдающие сигаретной сладостью, хлесткой болезненной пощечиной бьют по лицу. Внутри все съеживается, мысли разбегаются, как блохи, Уи не успеть за ними, а сухие пальцы уже цепко держат руку — не вырваться. Да и слишком поздно. В ладонь с натиском впивается пылающий жаром окурок. Фурута ухмыляется с неприкрытым наслаждением, грубо раздавливает тлеющую сигарету об нежную кожу. Обжигающая боль молнией пронзает гаснущее сознание, единственное, что удаётся услышать, — хриплый торжествующий голос: — Спасибо за услугу, Коори. — Хищный оскал на лице Фуруты заметен даже сквозь зыбкую пелену благовонного дыма. Боль бежит по венам подобно расплавленному свинцу, в клочья разрывая мозг. Боль телесная ничто в сравнении с душевной. От собственной беспомощности Уи готов расплакаться. Запах горелой плоти смешивается с запахом дешевого курева, вбивается в ноздри, слишком сильный и резкий, чтобы остаться незамеченным. От вида маленького ярко-розового кратера на коже бледной кисти скручивает живот. Это гадкое, подлое и безнравственное злодеяние заставляет лицо исказиться в гримасе невыносимого страдания. Стиснув зубы, Уи все же удерживает крик боли и отчаяния, продолжая покорно, не шевелясь, стоять на месте. Любое движение, сопротивление чреваты печальными последствиями. Да и он слишком разбит, чтобы уйти, слишком сломлен, чтобы даже дышать. Лоб и продрогшее тело покрываются бисером отвратительно липкой испарины. В горле першит, сконцентрироваться на мыслях мешает стоящий в воздухе табачный запах. А Фуруте все мало. Он бросает многообещающий взгляд, касаясь горячими сухими губами кончиков пальцев, а потом испытующе целует. Целует каждый палец поочередно, скользя теплым мокрым языком между ними, впивается в свежий ожог, посасывая больное место. Зубы-иглы бесцельно водят по ожогу, нарочно покалывая. Сладковатый запах мимоз, стоящих в хрустальной вазе, смешивается с сигаретной гарью и жжёной плотью, рождая новый запах. Темные стены, приглушенный свет и табачный дым невероятно успокаивают и придают уверенности. Но вот в чем? Уи, рискуя, от усталости на минуту смыкает веки, желая раствориться подобно дыму в тяжелом воздухе. Он чувствует, как Фурута тщательно вылизывает небольшой обожженный участок кисти. Похоже на зализывание ран. Один мазок, потом другой. Изувеченная кожа больше не жжет, не болит. Уи просто не чувствует. Движения языком по рубцу умиротворяют. Дыхание становится неровным, а во взгляде расплавленное железо. Игриво созерцая реакцию, Фурута лишь кривит бровь, заглядывает прямо в душу, открывая ей омерзительный оскал бытия. На глазах Уи выступают безмолвные слезы очередного унизительного падения. Фурута все же отпускает равнодушную и скользкую руку, придавая выражению лица некий драматизм. Наигрался. Незамысловатым жестом он показывает, что можно убраться. Высокая двустворчатая дверь торжественно отворяется, милостиво выпуская Уи из ада. А он лишь кратко оборачивается на самом пороге, чтобы взглянуть. Взглянуть на то, как Хаиру мирно спит в окружении ярко-желтых мимоз.