Паутина

      Тяжёлые шаги Рейстлина — шатающегося от слабости, утопающего в уходящем из-под ног песке, — затихают вдали слабым шуршанием бархата по серым дюнам.       Крисания напряжённо прислушивается, обманывая сама себя ожиданием, что вот-вот, и он обернется, ещё немного, и одумается, вернётся, протянет к ней руки и выйдет вместе с ней к свету. Но свет для них обоих потерян навсегда; пустыня молчит, и только ветер изредка играет злую шутку с воспалённым сознанием, выдавая очередной порыв за ожидаемые шаги.       Крисания прячет лицо в песке — от него болит кожа и неприятно покалывает в и без того измученных глазницах. Но в боли она ищет отдохновения, побега от себя самой и от испепеляющего душу стыда…       Она закрывает голову руками и съёживается, поджимая ноги. Обожжённая кожа на бёдрах и коленях лопается от напряжения; затянувшиеся было раны на руках и спине вновь открываются, источая кровь вперемешку с ядовитым гноем.       Ветер смеётся над ней. Ветер бьётся в песок, забрасывая его в раны.       — Как жаль, девочка. Они оба покинули тебя?       Крисания вздрагивает и кричит от страха, едва не давясь набивающимся в рот песком. Но её не касается молния или новый язык огня, ничьи сильные лапы не оставляют на теле новых зудящих синяков.       Вместо новых мучений — осторожное прикосновение пальцев, стряхивающих грязь и кровь с её изодранного платья. Крисания дрожит, только сильнее сдавливая руками голову. Неожиданная забота ранит сильнее, чем почти уже привычные побои и проклятия.       Её приподнимают и, приобняв, кладут на колени. Крисания в ужасе проводит ладонями по одеянию гладкому, как паучьи нити, и крепкому, как драконья чешуя, отмахивается, превозмогая боль и слабость, в ужасе упираясь в чьи-то плечи, стараясь избавиться от наваждения, сбежать от призрака, чьё присутствие теперь вынести сложнее, чем саму себя.       Но сильные руки, держащие так обманчиво мягко, не пускают её. Только пальцы настойчиво гладят по щекам, счищая с кожи налипший от слёз песок.       — Нет, — горячно изгибаясь, шепчет Крисания. — Этого не может быть. Не должно быть…       Тихий смешок раздается над её головой. Щеки, щекоча, касается длинный локон.       — Кроме меня у тебя никого не осталось.       Крисанию пробивает крупной дрожью. В этом наполненном затаенной силы голосе нет насмешки или горечи — только до неприличия откровенная правда.       Правда. Никто не придёт спасти её. Никому до неё нет дела — для одного она пала слишком низко, для другого израсходовала весь необходимый ресурс.       Крисания вновь выгибается, будто давясь чем-то, рвущимся из груди. Больше она вынести не в силах. Рыдания стискивают горло, едкой обидой ударяют в голову. Она заходится наполовину стоном, наполовину криком — и плачет, не таясь, навзрыд, ногтями процарапывая новые борозды на предплечьях, рядом с уже воспалившимися кривыми ранами, — плачет, пока в душе и сердце не остаётся ничего. Ни любви к тем, кто её оставил, ни веры в их сострадание.       Она постепенно затихает, лишь изредка всхлипывая. Тонкие пальцы продолжают стирать с её покрасневших щёк дорожки слез. Крисания, не думая, изворачивается в чужих руках и лицом утыкается в мягкую грудь.       Её осторожно гладят по плечам и не прогоняют. Её легко поддерживают и, кажется, даже не намереваются оставлять.       Крисании не хочется думать о том, в чьих обманчивых руках она ищет утешения. Приятная темнота полудрёмы заполняет сознание.       — Мои объятия — совсем не то, что его грубые прикосновения, не так ли?       Крисания кивает, неосознанно удивляясь, каким родным и приятным кажется звучащий над ухом тихий голос. Он был с ней рядом так давно, так часто, а она в своей пустой ограниченности отказывалась заметить его доброго совета…       Она слепо, как-то по-детски неловко гладит чужие волосы, наматывает пряди на негнущиеся пальцы, прислушиваясь к тому, как, замедляясь и успокаиваясь, бьётся её собственное сердце. Откуда-то из глубины души всплывает оберегаемое нежностью воспоминание: отчаяние и мягко укутывающий её бархат накидки Рейстлина. Как она хотела тогда, чтобы тьма поглотила её целиком…       Таить порывы души от той, кто читает в мыслях, Крисания не пытается.       — Повернись ко мне. Помоги мне, милая. — Прохладные руки мягко касаются обожжённой, израненной пытками кожи. Раны затягиваются будто сами собой — или так только кажется. — И я отдам его тебе. Уничтоженного, опустошенного… Он станет твоим рабом.       Крисания блаженно улыбается, потянувшись и повернув голову к голосу, — улыбающиеся губы касаются её лба аккуратным поцелуем, чуть менее целомудренным, чем тот, каким некогда её одарил сам Рейстлин. Последние следы его защиты спадают с её души.       — Отдашь?..       Крисания шепчет сбито, задушено от волнения, льнёт ближе к обнимающему её телу и пальцами изучает чужое лицо взамен незрячих глаз. Ей кажется, что полные губы и мягкие локоны она может вспомнить, — это лицо как-то раз она видела в тяжёлом, темном сне. Это лицо, красивое, но жестокое, надменно кривилось, насмехаясь над её любовью, высокой и чистой лишь с виду.       Болезненным холодом страха на секунду сковывает в груди — Крисания едва не находит в себе силы отпрянуть и вырваться, вновь упасть на песок, чтобы отползти как можно дальше. Но изящные руки гладят нежно, дарят спокойствие и утешение, чужая щека мягко касается её головы. Объятия убаюкивают. Вовне их — только боль.       Поддаться тьме оказывается так просто.       — Отдам. — В голосе Такхизис не слышится ни надменности, ни издёвки, ни даже божественного повеления — только осторожное увещевание. — Он мне не нужен. Его душа уже давно опустела и отдалась тьме, — а вот твоя ещё может мне пригодиться…       Прикосновения становятся откровеннее. Холодные острия длинных когтей, играясь, царапают Крисании грудь, но она не успевает даже поморщиться, — болезненно жаркие губы прижимаются к кровавым дорожкам, зализывая раны.       Крисания замирает, широко распахнув незрячие глаза и не сдерживая откровенного стона. Привычное наслаждение божьей благодати сливается в одно с телесным желанием; её сотрясает мучительный экстаз, переплавляющий былые стремления и убеждения во что-то иное, ранее неиспытанное. Крисания расслабляется, в изнеможении обмякая в объятиях Такхизис, и губами находит мягкий изгиб её шеи. В душе клубится темный восторг — впереди ждёт что-то пленительно неизведанное, что-то, о чем раньше она не могла даже думать. И она пройдет этот путь до конца, как привыкла.       И в служении Паладайну, и в борьбе за признание Рейстлина она больше всего ценила подобное переживание уверенности в собственной силе, сплетенной с удовольствием. Крисания дрожит и тяжело ловит ртом воздух, задыхаясь от сладкого запаха боли и соблазна, исходящего от Такхизис, — но страх быстро уступает томительному предвкушению нового испытания.       — Но что я смогу сделать? Что я должна буду сделать? — Крисания улыбается в ответ на улыбку — победную, торжествующую — Такхизис и приподнимается, хотя бы стараясь глядеть ей прямо в глаза.       В ответ пальцы властно очерчивают абрис её лица.       — Ты станешь чудесным орудием в моей борьбе с ним. Никакая, даже самая неистовая, орда демонов не сможет нанести ему такого урона, как ты, моя праведная дочь. Верь. А остальное — моя забота.       Крисания сжимает пальцами чужие плечи, отворачивает в задумчивости напряжённое лицо, прикусывая губу, — но ненадолго. Морщины на лбу разглаживаются; она гордо выпрямляется, чувствуя, как успокаивается смятение в душе, а новая цель занимает место погубленных ориентиров. Такхизис — её богиня — водит пальцами ей по спине и, когда Крисания тянется ближе, милосердно позволяет коснуться губами своих губ.       Её вера — всё, что у нее когда-либо было, но коль святой Отец отверг её любовь, она отдаст её той, кто в ней нуждается. Наконец в роли слепого оружия нет ни обмана, ни издевательства. Как иронично.       Порыв сильного ветра сминает Крисании платье и дёргает за волосы. Она протягивает вперёд руку, однако успевает заметить лишь тихий шелест воздуха и то ли шорох колкого песка, то ли нечаянно сорвавшийся собственный вздох. Объятия размыкаются, но рука Такхизис по-прежнему лежит на её голове, лениво поигрывая длинными прядями. Крисания пытается осмотреться больше по привычке, нежели по необходимости; предчувствие и решимость стойко играть свою роль подсказывают, какое — или, может, чьё? — место ей было даровано. Рука нашаривает холодный каменный пол, спина опирается о резную поверхность то ли колонны, то ли высокой ножки трона. Крисания подбирает под себя ноги и с умиротворённой улыбкой кладёт голову на колени Такхизис, направив невидящий взгляд слегка прищуренных глаз в клубящуюся темноту.       Здесь они будут ждать его. Здесь они сломят и покорят его.       Собственное дыхание кажется Крисании эхом приближающихся шагов.       Он придет. Совсем скоро.