Черствея.

Его сердце разбито на сотни, если не тысячи осколков. И Дороро не уверена, что их возможно собрать вместе и соединить, восстанавливая и возвращая прежнюю целостность. В композиции все равно не будет хватать самой главной, самой важной детали. Мио славно постаралась, раз сумела выцарапать свое имя в его памяти и забрать недостающий элемент прямо к себе могилу. Хяккимару плачет, кричит и часто-часто повторяет любимое имя, сжимая своим протезом ее охладевшую руку. Он наивен, раз раненой белугой плачет над мертвым телом. Наверное думает, что хуже момента в его жизни не произойдет вовсе. Дороро не стремиться его оттащить прочь, разбойница лишь молча наблюдает, временами скользя взглядом по серым лицам мертвых товарищей. Еще днем они бегали, вели хозяйство и лелеяли надежды на лучшее. Бедные сироты! Они даже представить не могли, какая страшная участь их ждет. Глаза щиплет неимоверно, но полноценная слеза так и не появляется. Дороро уже привыкла к смерти настолько сильно, что не может сказать точно, просится ли наружу слеза жалости или все же это реакция организма на едкий дым, исходящий от постройки. Может это и есть та пресловутая черствость, присущая всем взрослым? Дороро смотрит в пламя пожара с пугающим, совсем не присущим ей спокойствием. Ей очень-очень жаль этих добрых людей, но может после смерти они все обретут покой и пойдут вперед, вдоль выжженной дороги прямиком к золотому рисовому полю? Девочка смотрит в желтоватые языки пламени и молчит, не мешая Хяккимару готовиться к грядущему. Они слишком поглощены трагическими событиями. Внутри девочки что-то стремительно отмирает, но она старается игнорировать странные ощущения. Люди имеют свойство умирать и к этому нужно привыкнуть, иначе сердце остановится само, не выдержав такого большого количества горя. — Мио! Мио! — повторяет Хяккимару, поглаживая тоненькое запястье. Мама! Мама! Дороро дрогнула, когда стена жилища с громким треском обвалилась наземь. Маленькие красные искры взмыли вверх, возвращая девочку назад в прошлое. Едкий дым поднялся высоко, вытесняя ночной небосвод из поля зрения. Огненные всполохи, как бы не стремились к бесконечным небесам, все равно бились прямо о землю, превращаясь в силуэты проклятых цветов. Ликорис появился и здесь, пробуждая давно забытые кошмары. Словно она вернулась в тот самый момент, когда холодный туман поглотил землю. И словно это не Хяккимару сидит вон там, пытаясь пробудить покойника, а сама Дороро. Маленькая такая, в той плохой светло-зеленой юкате, перешитой тысячи раз, со стертым рисунком и порванным подолом. Та, совсем ребенок, так же тормошит маму за руку и умоляет поскорее проснуться. Думает, что родительница притворяется и стремится наказать за непослушание. Ох, как же наивна была Дороро тогда, в те далекие холодные годы. Так же наивен и Хяккимару, напрасно сотрясающий воздух громкими криками. Дороро жалко даже не столько Мио и ребятишек, сколько самого Хяккимару. Он такой беспомощный, такой незащищенный и видимо впервые столкнулся с действительно необратимыми последствиями своей беспечности. Интересно, а приходилось ли ему раньше терять что-то осознанно? Хороший вопрос, но кто сможет дать на него ответ? Этот парнишка одинокий, всеми брошенный и отвергнутый зверь, может ли он знать что-либо о настоящих потерях. Касался ли кто-либо его ласково, нежно и с любовью? Очевидно нет, раз парнишка с головой бросился в объятия продажной женщины с милым голоском. Девчонка фыркает и тут же одергивает себя за столь неуважительную мысль по отношению к покойнице. Очевидно, Мио и рядом стоять не могла возле возвышенной и гордой Одзии, которая длительное время голодала и страдала, но не позволила к себе прикоснуться ни одному грязному мужчине с золотом в пыльном мешочке. Но кто такая Дороро, чтобы судить? У мамы был один ребенок, когда на шее Мио висело много детей. И все же… Ей их и вправду жалко, ведь все могло быть иначе. На какой-то момент сама Дороро поверила в поле с золотыми колосьями и большой дом, полный детских пересудов. Так наивно, так беспечно и так по-детски. Дороро двенадцать и она все еще не очерствела.