Знакомый кошмар

Достоевский спит беспокойно. Мечется по кровати, задыхаясь, сжимает в тонких белых руках край легкого одеяла. Трясется, как в лихорадке, истерично-обреченно что-то испуганно шепчет побледневшими губами. Холодный, липкий кошмар душит в ледяных объятиях, шепчет что-то об осени, листьях и цветах на кладбищах. Страшно, противно. В пропахшей ванилью и осенью комнате слишком громко тикают старые часы. Слишком ярко светит в окно мятная луна. Достоевский просыпается – в изумрудно-зеленых глазах застывает прозрачный светлый страх. Жутко, жутко это – лежать в огромной, пустой, печальной квартире с бесконечными сквозняками, холодными стенами и слепыми окнами. Достоевский кутается в одеяло, рассеянно проводит рукой по длинным волосам – так и знал, глупый голубой бантик развязался, упал на пол и, возможно, безнадежно потерялся. Грустно, одиноко и вообще. Достоевский пьет снотворное. Ничего, не страшно, если один раз. Лондон – серый, дождливый, отвратительный. Англия – скучная, чопорная, мерзкая. Штирлиц раздраженно вытирает экран мобильного – сколько можно, что за отвратительный мелкий полудождь-полутуман. «Прости, что не предупредил. Не расстраивайся из-за пустяков, пожалуйста. Я не знаю точно, когда вернусь». Что за отвратительное человеческое изобретение эти сообщения. Обрывки мыслей, расстраивающие, наверное, еще больше. Штирлиц вздыхает – там, за тысячу километров от холодно-вежливого Лондона волнуется, а то и дошел до тихой истерики, Достоевский. Штирлиц тихо ненавидит высшее руководство, так внезапно отправившее его в эту чертову командировку. «Готово». «Выбрать контакт». «Отправить». Телефон оптимистично мигает: «Сообщение отправлено». Штирлиц ждет. Долго ждет. Ответ почему-то не приходит. «Ртуть-ртуть-ртуть, ее нельзя лизнуть». Достоевский рассеянно напевает какую-то химическую песенку, не особо вдумываясь в смысл. Ему просто надо слышать хоть какой-то звук во мрачной квартире, хоть бы и собственный голос. «Купорос-купорос, он что-то делает с кристаллами». Получается не особо складно, но это как-то не слишком волнует. Ртуть в градуснике останавливает на отметке 38.2. Здорово. Впредь надо всегда брать с собой зонт, надо записать, а то ведь снова забудет. Кажется, Гамлет должен будет разозлиться, если он сегодня не явится на репетицию. Некрасиво получится, надо предупредить. «Я гидрокарбонат, вместе мы что-то образуем». Телефон весело мигает: «Новое сообщение». Руки дрожат, непослушные пальцы не желают нажимать на нужные кнопочки, и выбившиеся из хвостика локоны лезут в глаза. «Не беспокойся, пожалуйста». Достоевский легко улыбается, шепчет что-то неразборчивое. Вроде и «спасибо», и «чего это я», и «ничего-ничего». Кажется, на репетицию он все-таки пойдет. - О Господи! Достоевский! Гамлет выскакивает из-за кулис, отчего с головы падает корона. Серебряно звеня, она падает со сцены – ее подхватывает Дон и деловито меряет. Это довольно странное зрелище – пройдоха-крестьянин в золотой короне, но ему, кажется, нравится этот новый образ. - Ты вообще видел себя в зеркале?! В гроб кладут краше! С ума сошел, что ли? – Гамлет подлетает к нему, закатывает светло-фиолетовые глаза, хватает за плечи, трясет остервенело, - Что ты мне не позвонил, не в девятнадцатом же веке живем! Не так страшно, что уж – отлежался бы денек и снова был бы как огурчик! Гамлет еще долго говорит – ругает, просит, переходя от шепота к крику. Гамлет вообще не выносит болезней и больных людей. Достоевский тушуется – он все-таки боится, когда на него кричат. Впрочем, к Гамлету он привык, Гамлет – он… ну, он конечно высказывает все довольно прямо и немного истерично, но при этом… ну, Гамлет заботится о своих коллегах по театру. Достоевский тихо оправдывается, глядя в пол – Гамлет не слушает. - В общем, марш домой – отлежишься пару деньков, таблеточки попьешь – и возвращайся, ладно? – почти доброжелательно говорит он, и тут же, без малейшего перехода, спрашивает - А где Штирлиц? То-то ты как в воду опущенный. - В Лондоне… по работе, вчера уехал вот, - Достоевский неловко завязывает длинный бежевый шарф, трогательно путаясь пальцами в длинной, глупой, пушистой бахроме. - Ты научился водить машину? – скептически интересуется Гамлет, нащупывая в кармане телефон. - Нет… ну, то есть… - Так ты на общественном транспорте… слушай, я тебя когда-нибудь убью, - доброжелательно обещает он, и, набирая въевшийся в память номер, патетически говорит в трубку: - Ма-а-а-акс? Ты освободился? Да? Слушай, ты же любишь спасать сирых и убогих, да? Ну что ты, как я могу быть убогим?! В общем, отвези Достоевского домой, а то наш инфантил помрет, и некому будет играть несчастного Самаеля… Нет, он уехал, ну что тебе, сложно, ну в самом деле, ты такой эгоистичный, что я в тебе нашел?! Ладно-ладно, ага, пока, да, люблю тебя, спасибо. - Не надо было… - Достоевский и сам чувствует, что краснеет, и прячет лицо за пушистым шарфом. - Ничего, ему полезно, - легкомысленно бросает Гамлет, одним движением поправляя на Достоевском этот чертов шарф, – ну, выздоравливай, и только попробуй мне не явиться через три дня. Делать совсем, совсем нечего. Это неправильно, иррационально и вообще неполезно. Но делать действительно нечего, и Штирлиц молча страдает. Можно позвонить Достоевскому, но у них разница в четыре часа, и он, наверное, уже спит. За окном злорадно шумит дождь. Лондон вообще наслаждается человеческими переживаниями, несносный, отвратительный город. Некстати вспоминается, что в их доме целая куча книг, и вместо закладок Достоевский кладет высушенные листья. Листья постоянно ломаются, крошатся и вообще неудобно, но Достоевскому нравится, что книги пахнут осенью, солнцем и еще какой-то романтической чушью. Романтик. Глупый, постоянно волнующийся романтик. Когда нечем заняться, почему-то всегда начинаешь волноваться. Отвратительно. Вспоминается, что этот романтик постоянно забывает взять с собой зонт. Заболеет ведь, глупый. А если уже заболел?! Пойдет же все равно на репетицию и заболеет еще больше, ах ты ж черт возьми. И никто ж не проконтролирует. Господи, да за что же все это. Штирлиц старается думать о хорошем. Получается плохо. Почему-то кажется, что Достоевский уже заболел. - В общем, купи себе такие таблетки, называется «Септолете». Они против кашля, и вкусные, такие мятные, и немного сладкие. Если хочешь, я тебе принесу, - Есенин весело говорит с того конца города. Наверное, сидит на своей табуреточке, болтая ногами, и печенье шоколадное ест. У Есенина всегда солнце над головой светит, даже в самый сильный дождь, вот ведь счастливый человек. Достоевский тихо кашляет, отвечает робко: - Нет, спасибо, Есь. Я сам куплю, не хочу тебя… - Не волнуйся, мне совсем ненапряжно. Я вообще собирался проезжать рядом, мне надо там кой-чего по учебе купить, ну ты знаешь, все эти лабораторные тетради. Знаешь, тебе вообще лучше из дома не выходить. А то, если у тебя грипп, заразишься еще, скажем, туберкулезом – он тоже передается воздушно-капельным – и все, и помрешь, и очень жалко. Так что не смей отказываться, потому что если умрешь, то очень всех озаботишь – гроб там, похороны, поминки. - А, ну… ну тогда хорошо, если хочешь… - Жди меня завтра часам к трем-четырем. Достоевский кладет трубку, вздыхая – что-то сегодня все слишком о нем заботятся, это непривычно и заставляет волноваться. Господи, да за что, а? Вот вернется Штирлиц, и все будет как обычно, и ни перед кем не надо извиняться, и никто не спешит ему на помощь, и вообще – хорошо, тихое повседневное счастье. Достоевский кашляет надрывно, накрывается одеялом с головой и строчит SMS. Отправлять он их не отправляет – а вдруг Штирлиц сейчас занят? У них же разница во времени… кхм… ну, много часов. Он возвращается в десять, когда Достоевский, по идее, уже давно спит. В квартире привычно пахнет осенью, книжной пылью и немного – горькими таблетками. Это настораживает. Неужели все-таки?.. Все было правильно – забытый зонт, простуда и репетиция? Чертова командировка, ненавистный Лондон… «Стоп, стоп, - думает Штирлиц, снимая пальто, – не надо делать предположения на одном лишь запахе лекарств». Думает, а неприятный осадок остается. Достоевский просыпается сразу же, как только шорох одежды слышит – мгновенно, несмотря на страшную усталость (его почему-то всегда выматывают разговоры с Есениным и Жуковым, да тут еще это простуда наваливается). Сразу же, сразу забывает обо всем – и про болящее горло, и про уютно шепчущий про мраморные надгробия знакомый ночной кошмар, и про зеленые таблеточки с мятным вкусом. Вскакивает с кровати, в тонкое длинное одеяло кутаясь. В голове все мешается – и три невыносимых дня, и радость, и неотправленные сообщения. «Приехал» Вот так просто. Приехал – и жизнь снова прекрасна, и на душе цветут незабудки. И не надо никаких театральных жестов. На негнущихся ногах Достоевский идет в прихожую – и наплевать, что голова кружится от резких движений. - Штирлиц, Штирлиц… Наверное, со стороны он похож на привидение, или на русалку, или еще на что там еще – наплевать. Достоевский обвивает шею своего прекрасного, любимого, замечательного Штирлица, вдыхает знакомый запах табака, дождя и дорогого одеколона, улыбается глупо-счастливо, а Штирлиц… а он тоже счастлив, и в груди щемит он нежности и восторга, и обнять он Достоевского боится – такой он сказочно-волшебно-хрупкий, и как бы не сломать, и не причинить боль, и… Засыпая рядом со Штирлицем, Достоевский знает, что знакомый кошмар ушел к соседям.