Restauration.

Он не хочет это чувствовать. Не хочет ощущать чуждые ему, машине, эмоции. Его просто взяли за руку, вякнули «очнись» и оставили разбираться с этим самому. Так хотелось кричать от страха, непонимания и безысходности, что перед оптическими блоками расплывался красный. Почему они сделали это? Зачем ему свобода? Он создан для выполнения задач, поставленных перед ним целей, а теперь их нет и он чувствует себя потерянным. Особенно, когда соглашается на работу в Бюро, для которой его, собственно, и создали, и встречает Ричарда. Сухой, режущий тихими словами и приказами острее лезвия. Карие глаза смотрят прямо, почти не моргая, и казалось бы, дырку прожгут — настолько тяжелый взгляд. Вся эта сухость, сдержанность, несмотря на стрессовость ситуации, были тем, что привлекало в агенте. Хотелось заглянуть под эти маски и увидеть настоящего Ричарда. Агент был омутом. Не тем, буйным, как Гэвин Рид, который, скорее, напоминал водоворот или вообще вулкан, — Конан его встречал.– а спокойным, тихим. И от того особенно опасным. RK1000 тонул в нём — всё глубже и глубже в бездну темных глаз. Перкинс даже сам не знал об этом, но утягивал в свою тьму, а тот просто не мог устоять. Не мог не наблюдать за агентом, когда тот что-то сосредоточенно пишет. Почерк у него аккуратный, наклоненный влево и летящий, такой же, как и шаг. Ричард не шел — летел. Стремительно и так легко, словно его восемьдесят килограмм на деле сорок. Он вынюхивал, шел по следу, как какая-нибудь ищейка. Шакал… Конан только спустя месяц совместной работы полностью понял смысл этого прозвища. Но если коллеги Перкинса его ненавидели и произносили кличку презрительно, выплевывая, словно яд, то Тысячный перекатывал её в голове с особой нежностью, а в минуты ночной тишины, произносил вслух. Когда Ричард в первый раз искренне засмеялся, внутри Конана что-то ухнуло вниз и снова поднялось, подкатилось комом к горлу. На тот короткий миг маски с человека слетели и показался настоящий, чистый Перкинс. Конан тонет в бездне по имени Ричард и это его спасательная соломинка в этом жестоком мире. Каждый день перемалывает его всё сильнее. Каждый день, когда Тысячный смотрит на агента, не мигая, прямо в две черные дыры, и не может сказать того, что так желает. Не хочет терять его, но это глупая ошибка. Зажимая рану на плече Ричарда, Конан тихо шепчет что-то бредовое про «всё будет хорошо, вы поправитесь. Вероятность того, что оно смертельное…». Шепчет, скорее, для себя, чтобы успокоить тот ураган, что разбушевался внутри. Те, кто подарил ему свободу чувствовать, не думали ни черта. Если они вообще умеют думать. Андроид всё продолжает шептать, пока не замирает, слыша тихое: — Конан… Посмотри на меня. Тысячный поднимает голову, вглядывается в родные маленькие бездны и чувствует чужие, потрескавшиеся губы на своих. Он отвечает, неожиданно пылко, пока вдали воет сирена скорой помощи. Знаете, каждая личность это такая красивая ваза. Когда она разбивается, очень больно, да? Личность Конана разбилась, когда его пробудили. Разлетелась на множество маленьких и крупных осколков. Поцелуй, вот этот вот — грубый, кровавый, потому что кровь сочилась из трещинок на губах человека, вот такой вот — он стал первыми склеенными осколками. Осколков много, но они соберут их все. Потому, что вазу эту склеить может только мастер. Ричард для Конана — мастер, который склеит его самого заново.