***
Леголас сидел на скамье у изголовья закрытой пологом кровати, на которой неподвижно лежала одетая в белое фигура. Он прятал лицо в ладонях, а плечи его содрогались от еле сдерживаемых рыданий. — Я разделяю твое горе, сын мой, но тебе больше не стоит приходить сюда. Тауриэль ты уже не поможешь, а твои воины не должны видеть тебя таким. Твое горе станет их слабостью, если ты не найдешь в себе силы его превозмочь. — Как теперь мне жить с этим, отец? — спросил принц сквозь слезы. — Меня не было рядом, иначе ничего этого бы с ней не случилось. Я должен был идти с ней, должен был, пусть она и ушла, ослушавшись твоего приказа, за этим проклятым гномом… — Не здесь и не теперь, сын, — мягко остановил его Трандуил. — Ее дух еще не покинул тело, и не должно ей это слышать. Леголас, окинув долгим взглядом тело за пологом, развернулся на каблуках и торопливо зашагал к выходу. Дождавшись, пока за ним захлопнется дверь, Трандуил осторожно отодвинул полог, осмотрел исхудавшее, почти до неузнаваемости изуродованное шрамами лицо и мягко улыбнулся.Часть 1
9 апреля 2019 г. в 21:11
Тауриэль слушала гул ветра — неумолчный, нараставший и ослабевавший, чтобы тут же снова усилиться. От этого ей становилось легче: не получалось собраться с мыслями и по-настоящему осознать то, что происходило. Можно было дать себе передышку, замереть на полу. Небрежно брошенной игрушкой. Тряпичной куклой, такой до страшного неуместной здесь.
Тише, громче, громче, тише.
Тауриэль старательно вслушивалась, заставляла себя сосредоточиться. Нелегкая задача, особенно если учесть, что этот ветер существовал только у нее в голове. Шум в ушах после сильного удара — обычное дело, это случалось с ней пару тысяч раз, может, и больше… Где-то неподалеку звякнуло стекло о стекло, а потом послышался плеск жидкости. Шаг, другой, еще один — почти бесшумные, обозначенные только легким шорохом одежд.
— Выпьешь со мной?
Голос хлестнул ударом бича по обнаженной коже. Вкрадчиво-мягкий, обманчиво-заботливый. Располагающий. С гномом он говорил точно также, перед тем как отправить его в темницы, и с тем орком тоже. Тауриэль разлепила пересохшие губы, и по подбородку немедленно потекла струйка крови. Заговорить она бы не отважилась даже под страхом смерти. А если быть до конца честной, как он ее просил, именно страх смерти сейчас и сдавливал ей горло стальными щипцами.
— Дорвинионское, которое мне осточертело. Когда-нибудь все приедается, Тауриэль. Ты вряд ли сможешь меня понять — для этого тебе нужно было бы прожить так же долго. И жизнь, и любовь, и смерть, все теряет яркость, превращается в тусклое серое полотно. Но тебе повезло. Ты все еще видишь цвета, и я хочу увидеть их твоими глазами.
В первые минуты Тауриэль кричала и вслух, и про себя, что он безумен. Потерял рассудок, лишился ума, утратил разум. Уверяла его, самодовольно усмехавшегося, что он попал в ловушку, поддался искажению, и в его силах победить это, взять над Тьмой верх. Теперь она посмеялась бы над собой и своей отчаянной верой в него, которая перестала иметь под собой какие-либо основания уже после того, как Трандуил, намотав на руку ее волосы, всмотрелся в глаза, а потом ударил ее головой о край стола, сломав ей несколько зубов.
Посмеялась бы, если бы могла. Но она больше не могла смеяться.
Он подошел ближе, присел рядом, наклонившись над самым ее лицом. Ноздри защекотал пряный аромат благовоний. Его близость вызвала ошеломляющую вспышку ужаса. Тауриэль, которая старалась лежать неподвижно, против собственной воли дернулась, бестолково забила руками и ногами по полу, как в припадке судорог. Трандуил неодобрительно покачал головой. Белые волосы, заплетенные в тугую косу, красиво блеснули в свете лампионов.
Так блестит свежевыпавший снег на далеких горных склонах, когда его освещает утреннее солнце… А глаза его тянут, заставляют смотреть пристально, вглядываться — так она всматривалась в предрассветный туман на очередном затянувшемся дежурстве.
Ты лишилась ума, Тауриэль, капитан лесной стражи.
Трандуил улыбнулся, одобрительно кивнул и аккуратно стер слезы, катившиеся по ее щекам. Тауриэль застыла, широко раскрыв глаза в ожидании новой боли. Каждое его прикосновение заканчивалось для нее мучительной судорогой, стягивающей внутренности в узел, это она запомнила на уровне инстинкта. Кончики прохладных пальцев медленно проскользнули от подбородка к скуле, аккуратно очерчивая кости, словно примеряясь, какую из них вырвать и отшвырнуть прочь, разорвав сухожилия и мышцы. Тауриэль хрипло, часто дышала, и каждый выдох превращался в жалобный скулеж, который она никак не могла подавить. Трандуил смотрел на нее изучающе, со странным любопытством, искал что-то взглядом в ее лице, но не находил и снова принимался за поиски.
— Ведь ты не красива, Тауриэль, — заговорил он наконец, накрыв ее рот ладонью, чтобы заглушить стоны. — Боль заставляет душу обнажаться, а лицо — отражать ее истинные черты. Я видел это сотни тысяч раз. У эльфов. Особенно мне запомнились лица отца и жены. У людей — меньше, но все же. В наивысшей боли, стоя на грани смерти, они становятся почти равными нам. Даже глаза проклятых орков будто бы видят какой-то иной, изначальный свет, стоит этим тварям шагнуть на порог смерти. Ты же остаешься прежней. До сих пор я жалел тебя, ведь ты должна быть такой же, как другие эльфы, и мне не хотелось прилагать излишних усилий… Но я не вижу в тебе того, что мне нужно видеть. Лишь тупой страх раненого животного, которое хорошо запомнило, кто его хозяин. Ты принадлежишь мне, Тауриэль, даже сейчас? Что осталось в тебе от вечности?
Тауриэль молча плакала, уткнувшись взглядом в сапоги мучителя. Понимание билось внутри нее, рвало на части, вызывая инстинктивное желание встать, попытаться сбежать, сопротивляться, сделать хоть что-нибудь. Он не остановится, не опомнится. Не спастись, не выжить. Никто не… Леголас не придет. Уже не придет.
— Дай мне то, что я хочу, Тауриэль, и твоя смерть будет легкой, я обещаю. Разве я когда-нибудь обманывал тебя? Разве хоть раз дал тебе повод в себе усомниться?
Он злился. Его наполняла та жуткая страсть, которая делала его крайне изобретательным и абсолютно точным в движениях. Тауриэль мотала головой, ударяясь виском о ножку кровати, мычала, боясь открывать рот, чтобы не тревожить поджившие раны — какой в том толк? Уж лучше бы захлебнуться кровью здесь, лежа у его ног, чтобы он, наконец, увидел то, что так хочет видеть. Он одержим — в этом нет никаких сомнений, но тогда почему его глаза такие же, как прежде, и голос ничуть не изменился, и лицо все также…
Короткий пинок под ребра заставил ее скорчиться и задохнуться подавленным криком. Трандуил знал, как причинить боль, и делал это с ужасающей точностью. Острые, жалящие импульсы прошивали внутренности, отдаваясь в костях звонкой волной боли, заставляли темноту под закрытыми веками лопаться яркими вспышками. Трандуил бил снова и снова, до тех пор, пока Тауриэль не впала в забытье, из которого ее вырывали только собственные оглушающе-визгливые крики. Когда он остановился, она не поверила собственному телу, что еще жива — не хотела верить.
Короткий зимний день угасал, и угрюмые деревья все больше сливались в неразличимо-темную полосу. Кровь текла струйками на кипенно-белый снег, и это было очень красиво. Тауриэль лежала в дверях балкона — вырвалась, пыталась убежать, поддалась слепому безумному порыву, желанию во что бы то ни стало избавиться от боли. Не получилось… Кровь струилась по обнаженной коже, снег ложился на нее белыми звездами, но Тауриэль не было холодно, даже наоборот. Так боль утихала, становилась едва ощутимой и будто бы совсем не принадлежала ей. Жжение в бесчисленных порезах превратилось в легкое покалывание, которое уже почти не тревожило.
— Остыла? — участливо поинтересовался Трандуил, закончив приводить в порядок лезвие короткого ножа. — И все еще не то, что нужно, Тауриэль. А жаль — я не хотел, чтобы это длилось так долго.
— Тогда просто убейте, — кое-как проговорила она распухшими губами. Порезы с обоих углов рта болезненно запульсировали.
— Я попробую еще одну вещь, — вдруг сказал Трандуил так, будто бы делился с ней каким-то секретом. — Еще одно, и даже если не получится, я обещаю, ты больше не будешь страдать.
Схватив Тауриэль за волосы, он втащил ее назад в свою спальню. Она хрипло, почти неслышно кричала, била руками по полу, на котором засыхала ее кровь. Дотащив Тауриэль до стола, Трандуил смахнул с него кубок и бутылку вина, и осколки осыпали ее лицо стеклянными снежинками. Подняв Тауриэль вверх, словно куклу, Трандуил толкнул ее на стол, и она больно ударилась изрезанной спиной, рванулась, пытаясь соскользнуть вниз, но ее тут же остановили. Тяжелая ладонь легла ей на живот. Тауриэль замерла в страхе, проследив, куда был направлен задумчивый взгляд Трандуила. Она задышала мелко и часто, попыталась сдвинуть расставленные колени, но он опередил ее снова, заставил подчиниться одним коротким движением. Тауриэль не сопротивлялась больше — просто не могла себя заставить.
После того, как Трандуил вошел в нее коротким резким толчком, вырвав из ее горла удивленно-жалобный визг, Тауриэль стала абсолютно послушной. Она делала то, что он хотел, чтобы она сделала, — торопливо, угодливо, опережая его указания. Она двигалась навстречу, поднимала зад, часто и громко дыша, и даже постанывала в такт, когда он сжимал соски на ее изуродованной лезвием ножа груди.
— Смотри на меня, — шептал Трандуил, и она смотрела, не отводя глаз, широко раскрыв их и боясь даже моргнуть, чтобы ни на миг не прервалось мерное, размеренное движение. Так, будто от этого зависела сама ее жизнь.
— В тебе нет ничего, Тауриэль… Ты никогда не дашь мне того, что я хотел видеть. Ты сука — покорная сука, которая лижет руки тем, кто отгоняет ее с дороги пинками.
Тауриэль давилась слезами, кивала и подавалась навстречу — снова и снова.