Пёс

— Иди нахер, — проворчал Рома и шарахнулся в сторону, больно стукнувшись плечом о стену гаража. Собака — и откуда она тут взялась, зараза — снова предупреждающе зарычала, однако попыток напасть не предпринимала. — Тише-тише-тише, — зачастил Рома потихоньку продвигаясь вперёд, и стараясь не смотреть агрессивной дворняге в глаза, чтобы не спровоцировать нападение. В сумерках было сложно разглядеть пса детально, но одно Рома уяснил точно: если укусит, то укусит знатно. — Я невкусный, — зачем-то добавил Рома, стараясь не поскользнуться на замёрзшей дорожке и завернул за гараж. Таксист перепутал дворы и нетерпеливый Рома решил добраться пешком о чём успел пожалеть, когда натолкнулся, срезая путь через разбросанные — пережиток прошлого — гаражи на пса. Пёс Рому явно не жаловал. Упасть Рома все же умудрился, прям перед подъездом, запнувшись о вмерзшую в землю пивную бутылку. «Ёб твою мать, — грустно подумалось Худякову, когда он стукнулся грудиной о спрессованный снег. — Ёб твою мать, сука». Запястье руки, на которую он неудачно завалился в попытке сгруппироваться, неприятно заныло. — Вот блядство-то, а, — проворчал Рома, неуклюже поднимаясь. — Сука… Нихуя себе ты принц, конечно, Худяков. Принцесса заждались, а ты тут разлёгся. Конечно же никакая принцесса его не ждала и если бы он рискнул назвать Мирона заигрывающим «принцесска» то получил бы по морде. От нежностей Мирона коробило и, когда Рома, во время секса обронил в порыве страсти «Какая ж конфетка мне досталась» — Мирон, до этого сидящий на Роме и тихо постанывающий на одной ноте, в прямом смысле сорвался с члена, настолько резво, насколько это было возможно в его положении. Мирон, до этого демонстрирующий Роме чудеса раскрепощения, прошипел злое: «Заткнись!» и демонстративно обмотал бедра простыней. Рома так и завис с выпученными от изумления глазами и стоящим, как Эйфелева башня, хером. Пришлось долго извиняться и выпрашивать снисхождения путем глубокого минета. Теперь Рома слишком часто старался прикусить свой язык и, вдобавок, зажмуривался. Хотя, смотреть на стонущего и закатывающего от удовольствия глаза Мирона хотелось до одури. С каждым разом желание разглядывать, попутно неся всякие приторно-сахарные нежности росло, как снежный ком, и Рома почти смирился с тем, что странный — и как оно так вышло? — секс без обязательств превратился в болезненную зависимость. Рома менялся, Рома наконец-то смирился с тем, что прирос к Мирону и с большим удовольствием расцеловывал острые лопатки, позвонки губами пересчитывал, бледные ягодицы оглаживал становясь, до тошноты от самого себя, покладистым. Мирон ворчал нечто навроде «Прекрати, ну, побрейся ты наконец и хватит лезть к моей заднице!» Мирон хоть и ворчал, но прогибался в спине, таял от прикосновений и мурчал что-то благодарное, а Рома старался выплеснуть свою нежность не словами, а прикосновениями. Старался, как мог, и млел от отдачи. А вот называть Мирона принцесской и конфеткой было чревато для здоровья и сексуального удовлетворения. Первое, что спросил Мирон, когда распахнул перед Ромой дверь было вполне ожидаемое: — Сигареты купил? Рома обречённо кивнул, кисть разболелась ещё сильнее и он аккуратно полез во внутренний карман куртки за пачкой. — Держи, — пробормотал Рома, вручая Мирону упаковку с таким лицом, словно минимум пресс денег притащил. — Заметь, я не забыл! Мирон усмехнулся, почесал машинально покрытую рыжеватым волосом грудь, пробубнил под нос что-то похожее на похвалу и ушел на кухню. Рома стащил пуховик, наступил на задник кроссовка, не желая возиться с шнурками и прислушался. Мирон загремел кружками, щёлкнул кнопкой электрочайника и зашелестел чайными пакетами. Рома вздохнул. Он трахаться приехал или чаи гонять? Обычно Мирон на чаепития времени не тратил и зажимал Рому ещё в прихожей, помогая стаскивать одежду. Чай, если везло, они пили потом, когда уставший и потный Рома уползал в душ, а довольный и расслабленный Мирон заваливался в ванну, интересуясь не хочет ли Рома чего-нибудь пожрать? Рома отказывался, и Мирон шёл заваривать чай. Чай Рома не любил и полюбил его только сейчас, когда пропал в этой квартире, втрахивая Мирона в пружинистый дорогущий матрас. — Я не понял, — получилось как-то настороженно, — а мы чаепитием заниматься будем? Рома облокотился на косяк, с удовольствием разглядывая покрытые едва заметными веснушками плечи Мирона. — А ты что-то против имеешь? — Мирон оглянулся, моргнул лениво — тень от ресниц на пол-лица легла — и решил объяснить. — Холодно на улице, а чай греет хорошо. Рома бы сказал, что греет его далеко не чай, а само присутствие Мирона и дело тут в чем-то таком, о чем сам себе говорить не хотел. Даже не в сексе дело, не только в нем, хотя и в нем тоже… В общем, неважно. — Не тормози, — Мирон смотрел пристально, пытаясь прочитать эмоции скользящие на лице Ромы. — Что с ебалом? — Мать живая, — ляпнул Рома, прежде, чем успел обдумать ответ. Федоров рассмеялся и разлил кипяток по аккуратным белым чашкам. Достал из шкафчика пачку печенья, кулёк с разномастными конфетами и безапелляционно уселся за стол, махнув рукой, приглашая Рому присоединиться. — Я не понял, — снова затянул Рома свою песню о главном. — Ты мне не дашь сегодня что ли? Мирон посмотрел на Рому нечитаемым взглядом — в глазах мелькнуло что-то тёмное, странное и Рома пожалел, что не прикусил вовремя язык. — Мне б стоило тебя нахуй сейчас послать, — сказал Мирон и пригубил пряно пахнущий бергамотом чай. — Но вместо этого я спрошу: а ты только выебать меня приезжаешь? Вот ради этого срываешься хуй знает откуда и прешься сюда, Ромчик? Рома хотел бы сказать, что нет, не только. Рома хотел бы сказать, что он готов просто спать рядом и прижиматься к теплому сонному Мирону, даже готов готовить завтраки и приносить кофе в постель. Как в дешевых романах. — Короче, всё, Ром. Хватит, — сказал Мирон и закурил свой «Парламент». — Пошалили и хватит. Рома нахмурился и вопросительно приподнял брови. Мирон повторил сказанное слово в слово, терпеливо, словно они на уроке русского языка. Словно Рома не успел записать пару простых предложений. Чай обжёг язык, горячим комком прокатился по пищеводу, и Рома закашлялся, смаргивая выступившие на глазах слёзы. — Все нормально? — участливо спросил Мирон, наклоняясь к Роме, в глазах мелькнуло беспокойство. «Показалось, — промелькнуло в голове, — не может такого быть. Не может же?» — Нашел кого-то, кто ебёт получше? — голос охрип, связки не хотели слушаться. Мирон отшатнулся мгновенно, посмотрел растерянно и отвел глаза — на щеках заиграли желваки. Мирон было открыл рот, чтобы выплюнуть желчное, обидное, выдать крышесносный панч по поводу ревнующего ёбаря. А кто ты, Ромка Худяков? Ты то самое приходяще-уходящее. Ёбарь. Рома надеялся увидеть агрессивного Мирона, который скорее всего покроет его трехэтажным матом, еще и двинет в морду. Вот это было бы хорошо, это было бы прекрасно, тогда можно было выплеснуть агрессию, в конце-концов ударить в ответ, а потом целовать горячего, пышущего злостью Мирона и тискать за тощую задницу. Мирон бы кусался, ругался, но жался бы к Роме, и всё вернулось на круги своя. — Тебя это не касается, — спокойно ответил Мирон и глубоко затянулся, Роме показалось, что он слышит, как трещит горящий табак. — Я прошу тебя больше не приходить и советую забыть все, что тут было. Рома белозубо ощерился, как та дворняга возле гаражей — хотелось рычать и не подпускать к себе никого. Никогда. — Не скалься, — попросил Мирон. — Ты как злобный пёс сейчас, Ром. Успокойся. Никто никому ничего не должен, мы взрослые люди. Рома понимающе кивнул, кивнул ещё раз, словно запоминая сказанное. Рома всегда был понимающим человеком, и видел даже больше, чем следовало. И от понимания, что Мирон кувыркался с новым избранником в свежезастеленной постели — на супер-пуперском матрасе, — его затошнило и где-то в груди глухо и болезненно бухнуло. Рома поднялся, зашипел от боли задев травмированной рукой угол стола и направился на выход, сравнивая между собой две новоприобретенные травмы: душевную и физическую. Оказалось, что душа — или что оно, то, что так сильно ломило — болит сильнее. — Что у тебя с рукой? — Мирон поднялся, дёрнулся за Ромой. — Худяков! Рома отмахнулся, словно перечеркнул ладонью и Мирона, и чай с бергамотом, и теплую постель с новым навороченным матрасом. Мирон замер, натолкнулся на пустой, лишенный привычных искр взгляд. — Не провожай, не надо. Рома не помнил, как обулся, как надел куртку, запомнил только пронзительный холод лестничной клетки и покрытые мурашками плечи Мирона. — Конфетка ты, Мирон, такая конфетка… Диабет заработать можно, — Рома улыбнулся. Мирон устало прикрыл глаза, покачал головой, отгораживаясь от роминых слов. — Не паясничай, Ром. Молодой ты и горячий, вот кровь и кипит. — Главное, что не дерьмо бурлит, — из последних сил огрызнулся Рома и захлопнул за собой дверь. Вопреки собственным ожиданиям Рома с удовольствием отметил, что разрыв он пережил довольно спокойно. С того самого вечера в груди ничего не ёкало, не разливалось по нутру пустотой и он даже получал удовольствие от работы — писалось почему-то удивительно легко, строки летели из переполненного мыслями мозга, как пулемётная очередь. Рома закрывался в квартире, пил крепкий горький кофе и творил. Лишний раз выходить на улицу не хотелось, вести долгие разговоры с друзьями, попивая пенное свежее пиво — тоже. Рома отнекивался от приглашений погулять, поговорить, выпить и пропадал в своих мирах, где все было немного лучше, чем в реальности. Рома вернулся в мир под звон весенней капели и тепла от блеклого, не набравшего силу солнца. Когда по асфальту ручьями потекла талая вода и день стал длиннее — Рома дописал последнюю строчку, посмотрел в окно и пришел в себя. В тот момент, когда закончились идеи и стало нечем глушить внутреннюю пустоту, Рома вспомнил о попытках друзей вытащить его из омута мыслей и затащить куда-нибудь, где будет хорошо и весело. И выпотрошенный, изливший всю грязь в тексты мозг, вдруг ненавязчиво и тонко произнес: Ми-рон. Рома вздохнул, упёрся лбом в холодное стекло, попутно проклиная свою нервную систему, которая пыталась его оградить от Мирона и его жизни эти долгие зимние месяцы, но именно сейчас, почему-то подвела. Рома прикурил сигарету и осознал, что за это время ни разу не поинтересовался жизнью Мирона, не мониторил соцсети и не пытался писать ностальгические смс. Рома списал эту незаинтересованность на отсутствие в своей жизни алкоголя. Был бы пьяным — сорвался, видит Бог, скулил бы под дверью, как шавка. Рома усмехнулся и приказал себе забыть о том, как Мирон выглядит и кто это такой. Рассмеялся своей детской наивности со страхом ожидая времени, когда боль оживет окончательно и вопьется в Рому сразу всеми своими клешнями — глубоко и голодно. Единственное спасение, отсрочку перед казнью Рома видел только в работе над написанными текстами. — А я исчез в студии, — процитировал он вслух строки из трека Мирона и что-то внутри болезненно сжалось. Май встретил Рому сочной зеленью, разлитым по мостовым и паркам теплом, дивными нарядами на девушках и просто красотой присущей ожившей природе. Рома чётко следовал поставленным установкам: пропадал в студии сутками, прерываясь на сон, душ и — когда голод напоминал о себе особенно сильно — еду. Рощев, заботливый ворчливый Рощев косился, матерился и поддерживал Рому как мог, даже не зная да и не спрашивая, что так Рому гонит работать, что Рому поедом жрет изнутри. Он просто был рядом и громко ставил перед Ромой коробку с пиццей, стакан с кофе, лоток с суши, бросая короткое и ёмкое: — Жри, бля. Рома был ему благодарен. В июне Мирон написал ему сам. Написал сухое и дежурное: «Прослушал твой трек. Годно». Рома хотел выплюнуть: мне похуй на твоё мнение. Рома хотел ответить: иди на хуй. Рома хотел отделаться коротким: ага. Рома отправил лаконичное «Спасибо». Мирон сообщение прочитал, но отвечать не счёл нужным, Рома пожал плечами и убрал телефон в карман. Респект Фёдоров выразил, формальности соблюдены, что ещё нужно? В инстаграме Мирона царило умиротворение и много Вани Евстигнеева. Рома вглядывался в целомудренные фотографии и находил доказательства близости: куртка одна на двоих, книга, кочевавшая из инсты Фёдорова в аккаунт Евстигнеева, ненавязчивые прикосновения и светящиеся каким-то новым, непонятным для Ромы светом глаза Мирона. Рома попытался пожелать ему счастья и не смог — себя было все же жальче и всплывшая в голове фраза «Если любишь — отпусти» вызвала только смех. На фотографиях Евстигнеев щеголял с заросшими неровной щетиной щеками и Рома с обидой подумал, что вряд ли тому пришлось выслушивать мироново: «Когда ж ты побреешься». Рома закрыл соцсеть и пообещал себе — в последнее время вся его жизнь превратилась в обещания и установки — переболеть Мироном окончательно. Мирон пришел к нему промозглой дождливой осенью, когда опавшие листья превратились в бурую кашу, противно хлюпающую под ногами. Как он умудрился дойти, осталось для Ромы загадкой — промокший и пьяный Мирон еле стоял на ногах и практически завалился на Рому, стоило тому открыть дверь. — Ты чё, ты чего, блядь, Мирон… — испуганно пробормотал Рома, стараясь не упасть под тяжестью повисшего безвольной тряпкой тела. — Хуй его знает, — пространственно сообщил Мирон, распространяя вокруг себя запах крепкого перегара. Рома был с ним полностью согласен — он тоже не знал, какого черта Мирон делает здесь, а не под боком заботливого и любимого Вани. Рома вздохнул, списал все на алкоголь и поволок несопротивляющегося Мирона на диван. На полпути Федоров вздохнул, поперхнулся, вздрогнул, казалось, всем телом и его вырвало. В комнате завоняло желчью и спиртом — Рома печально смотрел на новый, недавно купленный ковер и свои любимые тапочки. Мирон молчал и пытался совладать с рвотными спазмами, вякая где-то в районе роминой подмышки. — Да ладно тебе, не стоит сдерживать порывов, — флегматично посоветовал Рома. Мирон затих и начал заваливаться куда-то вбок. — Тише-тише-тише, — Рома подхватил Мирона, прижал к боку и поволок дальше. — Угораздило же. Мирон бормотал что-то о Ромкиной преданности и Ванькиной переоцененности, о турах и треках, о какой-то прочитанной книге и ещё что-то совершенно нечленораздельное. Рома опустил его на диван, умудрившись с горем пополам — Мирон все грозился упасть — стянуть куртку. — Как пёс, — удивительно четко произнес Мирон, и поймал Рому за руку. — Извини, Худяков. — Нормально все, — на автомате ответил Рома, аккуратно высвобождая ладонь из прохладных пальцев. Рома сопел сосредоточенно расшнуровывая ботинки, руки тряслись и так некстати разболелось травмированное зимой запястье. — Отсыпайся, Мирон. Мирон не ответил, только откинулся на спину и провалился в забытье. — Господи, что ж ты, сука, творишь. Ну кто тебя звал, Мирош, а? — потерянно пробормотал Рома плетясь в ванну за половой тряпкой. Второй раз Мирона стошнило спустя час и сидящий за компьютером Рома решил, что ковру медленно, но верно настаёт пиздец. — Убивец ковров, — вынес вердикт Рома. — Ты ж даже не закусывал, — сделал он очередной вывод, вытирая мокрый слипшийся ворс. Брезгливостью Рома никогда не отличался, особенно если дело касалось любовников. Особенно, когда дело касалось Фёдорова Мирона Яновича. — Придурок. — Прости, — покладисто шелестел Мирон стуча зубами, теперь его знобило. — Я зря пришел, я знаю. Рома отжимал тряпку и смотрел на посеревшего осунувшегося Мирона воспаленными от недосыпа глазами. Внутри каталось что-то холодное, чужеродное и с каждым новым движением эхом стучало под сводами черепной коробки: «Как пёс. Пёс ты, Рома Худяков». И Рома не знал, что на это возразить. Внезапно оказалось, что он так и не смог забыть ни Мирона, ни его суперский матрас, ни чай с бергамотом. — Замёрз? — участливо спросил Рома, поднимаясь с колен и бросая несчастную тряпку в таз — вода плеснулась за веселые розовые бортики, окатив и ковер и ромины штаны. У Ромы не осталось сил даже на маты. Мирон кивнул и зажал ладони между ляжек, беспомощно хлопая ресницами. — Сейчас плед принесу… — И сам приходи, — тихо попросил Мирон. Рома замер на секунду, прислушиваясь к себе, тряхнул головой и пошел в ванную с тазом наперевес. — Я не пёс, Мирон, — не выдержал Рома застыв на пороге. — Греть не буду. Мирон вздохнул то ли прискорбно, то ли понимающе и отвернулся к стене. А плед Рома принес, клетчатый, очень теплый, под которым Мирон перестал, наконец-то, стучать зубами и, согревшись, уснул. Просыпаться Роме не хотелось, после ночной встряски организм цеплялся за полудрёму не желая оживать. Рома нехотя открыл глаза, прижал к себе посапывающего рядом Мирона и уткнулся носом в щетинистый затылок. Вставать не хотелось, хотелось лежать закинув на Мирона ногу лениво думая о том, как он, Рома Худяков, докатился до жизни такой. — Не вставай, — попросил его Мирон. — Полежи ещё немного. Рома пошевелил затекшей рукой и трижды пожалел, что не купил диван пошире. Раньше этот вопрос его не волновал, с чего начал беспокоить сейчас? — А сказал, что греть не будешь… Ого, — хрипло протянул Мирон ощущая ягодицами утренний ромкин стояк. — Ссать хочу, — признался Рома. — С тебя новый ковер, Лебовски. — Хорошо, — легко согласился Мирон. — Можешь выбрать любой. Рома отлип от Мирона, тело помнило, как назло, помнило, что у Мирона чувствительный загривок, что этот загривок стоит целовать по утрам и потом идти варить кофе. Рома ограничился кофе. Мирон пил молча, бросал на смотрящего в окно Рому многозначительные взгляды и раздражающе громко прихлебывал из большой кружки любимый Ромой «Жардин». — Ром? Рома оглянулся и снова уставился в окно. Утро выдалось дождливым и серым, как раз под настроение. — Приходи вечером, Ром. Чаю попьем, — предложил Мирон. Рома посмотрел на Мирона, на стекающие по стеклу капли дождя, снова на Мирона. Слева ёкнуло, прям как тогда, ещё зимой, и Рома бросил глухое, тяжёлое, единственное, что смог сказать, потому что проснулось в нём что-то тёмное и больное. — Нет. Рома сказал и пустота сформировалась в нём крепким мрачным спрутом, опутала Рому с ног до головы, обвила любовно и надолго. Ушел Мирон мирно, чинно, спокойно, пожал крепко руку, попрощался и исчез в питерском дожде, словно и не было его: поломанного, пьяного, брошеного. Рома привалился к стене и потерянно сказал в тишине комнат ёмкое, но гроша ломаного не стоящее: — Я ж не пёс, Мирон. Рома не любил полуночных звонков, особенно в дверь, особенно, когда никого не ждешь, особенно, когда ждать некого. Звонок, настойчивый и бьющий по ушам, стащил Рому с дивана заставив виртуозно выматериться, а материться Рома любил. А еще Рома никогда не смотрел в дверной глазок, о чем неоднократно жалел, но назло себе, привычки не менял. Мирон стоял абсолютно трезвый и сжимал в испещренных татуировками пальцах упаковку с чаем. — С бергамотом? — спросил Рома, словно это имело огромное значение. И Мирон кивнул: — С бергамотом, Ром. Рома отодвинулся, зевнул, пропуская незваного гостя в квартиру. Сопротивляться показывая своё я не хотелось, хотелось зажать Мирона между собой и диваном и долго-долго целовать. — Какая ты все-таки конфетка, Мирон, я не могу, — протянул Рома. — Я не могу. Сладкое люблю, очень. И Мирон облегчённо улыбнулся.