Бенгальские искры

...Тогда я снова поверил — и верю до сих пор, — что, какой бы паскудной ни была жизнь, в ней всё-таки иногда случаются чудеса. О. Громыко

Сидеть в коридоре, хрустя пластиком пустого стаканчика, из которого пять минут назад выпил шампанское — точно не самое продуктивное времяпровождение, но сейчас, за два дня до Нового года, пока за дверями кабинета — дурацкая традиционная пьянка, Эдик не может придумать ничего лучше. Впрочем, может, конечно — вернуться в кабинет, аккуратно снять пальто с вешалки и уехать. Домой. Именно туда, а не куда-то ещё. Вызвать такси, быстро ткнув в один из «наиболее частых» адресов и не пытаться уговорить водителя перестроить маршрут. Вообще, чёрт возьми, не вступать ни с кем в переговоры. Да. А от Николая со второй порцией шампанского он отделается. Первый раз, что ли. Он даже поднимается с банкетки. Даже стаканчик в урну выкидывает. А потом его планы нарушает распахнувшаяся дверь кабинета. «Спасибо, что не в лоб», — хочет сказать Эдик, падая обратно. Но не издаёт ни звука. Вообще. В конце концов, успел же. — Я отчего-то ожидал найти вас... во дворе. Тимур Аркадьевич садится рядом, и от этого уже даже выть не хочется. Шампанское виновато. Точно. Или Эдику просто тяжело уже настолько, что воем это не выразить. Зато он сразу понимает, о чём речь. — Я же бросил, — негромко отзывается он. — Действительно. И потом, в такой холод во двор без пальто... я не совсем идиот. Всё-таки. — Вижу, — почти что невпопад отзывается Тимур Аркадьевич. И глаза у Эдика закрываются невольно, сами собой — ответом на то самое одобрение в голосе, которое он себе представлял. Можно даже пару секунд помечтать. Но не больше. — Спасибо, — выдыхает он. Тоже невпопад. И если кому-то пришло бы в голову записывать их диалог на диктофон, а потом прокручивать, это наверняка бы очень странно звучало. Но... к чёрту. В ответ следует вежливое «Не стоит», А Эдик вдруг вспоминает, с чем Тимур Аркадьевич вышел из кабинета, и, собравшись, спрашивает: — А вы... вы меня искали? Вы сказали... — Искал, — и так это сладко-безнадёжно, что опять хочется кусать изнутри щёку, и даже, может, костяшки грызть. Тоже дурные привычки, как ни крути. Но избавиться от всех сразу не получится. — Мне кажется, Эдуард, что ни мне, ни вам нечего делать на этом... мероприятии, если мы уже какое-то время сидим в коридоре. Да и... в принципе. Эдик косится на него исподлобья, сцепив руки в замок. Сейчас у него нет сил даже разбираться в оттенках взгляда и тона. Вообще. Никаких. Так что он просто ждёт продолжения. В конце-то концов, интересно... Ну, нечего им там делать — но его же зачем-то /искали/. — При этом... я хотел бы обсудить с вами кое-что. И предпочёл бы для этого более спокойное место. В том числе более спокойное, чем этот коридор. Эдик медленно расплетает пальцы. И смотрит в лицо. Бесполезно, конечно, но так хотя бы у самого не складывается впечатления, что он бежит и отворачивается. — Поэтому я вас приглашаю и надеюсь, что вы не откажетесь. Невозможно не прикусить губу. Невозможно сдержать короткую дрожь в пальцах. Да будь оно всё проклято. Он не отворачивается. Не смотрит на часы. Не лезет проверять мобильный. Он медленно кивает, не отводя взгляда. Поражаясь тому, что у него это получается: — Не откажусь. Спасибо. А пальцы можно сложить в щепоть. Не в кулак же сжимать. Пальто, вызов машины, лестницы и пролёты — всё это как-то мелькает мимо сознания Эдика. Как и, кажется, удивлённые лица коллег. Хрен бы с ними. Мало ли. В такси они оба садятся назад. Эдик немедленно пристёгивается — дурацкий ненужный искусственный ограничитель. Можно подумать, он бы позволил себе дёрнуться. Они молчат. Тимур Аркадьевич явно не намерен поднимать тему при посторонних, а Эдик... с ним согласен. Не говоря уже о том, что его начинает потихоньку трясти. Он спешно засовывает руки в рукава пальто и смотрит в окно, на фары, на дурацкие гирлянды, Дедов Морозов и прочую мишуру, и кусает губы. У него нет ни единого предположения, о чём может пойти речь. Не думать же о всяком абсурдном, невозможном и запредельном. Чересчур. Слишком. Мобильный в его кармане панически пищит, предупреждая о низком уровне заряда батареи. Эдик машинально вытаскивает трубку, соглашается на режим экономии энергии и мрачно думает, что уже довольно поздно, и если телефон всё-таки сядет, то... ладно, к чёрту этот бред, можно же и к Ромке поскрестись, в конце концов... То, что лучше не скрестись не просто «к Ромке», но даже и в смежную стену — с осторожностью, Эдик понимает ещё на въезде во двор, когда глаза выхватывают из вереницы припаркованных машин крайне неприметную, но хотя бы знакомую. Тимур Аркадьевич тихо хмыкает, и отчего-то хочется ухмыльнуться в ответ. И он ухмыляется. И, кажется, даже получает полный понимания взгляд. Очень хочется надеяться, что не показалось. Следы к двери друга парадоксальным образом отсутствуют. Но этому ли стоит удивляться, в конце концов. В прихожей Тимура Аркадьевича Эдик избавляется от пальто и ботинок первым и даже успевает влезть в считающиеся здесь «его» тапочки. И слышит за спиной негромкую просьбу поставить чайник. И кивает. Всё словно бы как обычно, в конце концов, впервые он здесь побывал ещё в дипломные времена. На кухне он дольше обычного моет руки. Вытирает вафельным полотенцем каждый палец левой руки, проводит по лицу правой, ещё не вытертой, снова тянется к полотенцу... Он пока один, Тимур Аркадьевич ушёл куда-то в комнаты, и надо... Чай. Да. Точно. Чайник вспыхивает синим. Заварник на раз и навсегда отведённом ему месте в углу стола — новый, и Эдик, кажется, не хочет знать, что случилось. У него отчего-то даже в голове не очень укладывается, что Тимур Аркадьевич мог что-то разбить. На своей кухне. Ага. Руки у него ходят ходуном, и он сам не понимает, как умудряется засыпать положенные три ложки заварки куда надо. И залить их кипятком, не устроив потоп. И даже чайные пары достать и поставить. Какого ж чёрта... Он ставит чайник на подставку, садится за стол и гипнотизирует взглядом заварник. Фиолетовый. Почти такой же, как у самого Эдика стоит на тумбочке на кафедре. Только в два раза больше по объёму. Это, конечно, ни хрена не значит. Вот просто вообще ни хрена. Но иррационально приятно тянет сердце. Тимур Аркадьевич входит тихо, сразу садится, благодарит... Эдик машинально кивает, строго приказывая себе не пялиться. Подумаешь, без костюма. Подумаешь, рукава явно домашней рубашки до локтей закатаны. И пуговица верхняя расстёгнута. Эдик тянется было разлить чай по чашкам. Их ладони сталкиваются у самой ручки, кожу привычно прошибает током. Он отдёргивает ладонь, словно эта невидимая молния угодила в чайник, и он ошпарился. — Извините. — Случается. Заварка разлита и разбавлена водой из кувшина. У Эдика — ком в горле, и чай туда не лезет. Часы показывают что-то около десяти. Или это они так в такси показывали... или ещё на кафедре... — Итак. Эдик вдыхает поглубже и на всякий случай даже чашку отодвигает подальше. Мало ли. Вскочит ещё. Снесёт... — Если я ошибся, — что несёт, когда он ошибался?.. — то хочу заранее принести тебе свои извинения. — Начало мне нравится, — вырывается у Эдика. В конце концов. И «извинения», и переход на «ты»... Он, правда, вскидывает ладони в извиняющемся жесте, но Тимур Аркадьевич хмыкает, прежде чем продолжить. Одобрительно. — И впрямь. Тем не менее. Я мог... принять желаемое за действительное. Однако за последние недели у меня сложилось некоторое впечатление, что ты испытываешь в мой адрес определённый... интерес. И хотел бы либо убедиться в этом, либо... впрочем, судя по выражению твоего лица, я могу не продолжать. Эдик понятия не имеет, какое у него там «выражение лица». Да и ему, честно говоря, не до этого. Он вскакивает и, кажется, действительно чуть не роняет кружку. В ослеплённом паникой сознании — обжигающая холодом пустота. Которую прерывает прикосновение. Его крепко, хотя и ненавязчиво, держат за запястье. Словно бы ловят. А впрочем, именно ловят. Не позволяют сбежать. Уйти. Устраниться. Идиотизм, конечно. Им ещё работать. Сверкают в голове молнии вопросов — «где и когда я умудрился?», «как?» и банальное «что делать?». А потом их разрезает тишиной. И в тишине этой — «принять желаемое за действительное». Сердце прыгает, словно мячик на резинке. Вверх, вниз. Вверх, вниз. Об ладонь. С силой, набранной на отталкивании. — Если ты возмущён, я уже принёс тебе свои извинения. Если испуган — то это совершенно не имеет смысла. Эдик, наконец, осознаёт себя. Стоящим у стола, вцепившимся в его край пальцами левой руки. А правое запястье — в кольце сухих сильных пальцев Тимура... Тимура. Если та надежда, что теплится сейчас на дне души Эдика, разгорится из искорки в хоть какое-то пламя — то отчество в этом пламени и сгорит. И вообще. Эдик вспоминает, как дышать. Точнее — как дышать правильно. Раз-два-три-четыре. Четыре-три-два-один. Вдох. Выдох. Вдох. — «Желаемое»? Он поражён тем, что голос вроде бы звучит как обычно. Нет ни хрипоты, ни «петухов», ничего, что выдало бы его... без малого внутреннюю истерику. Хотя со стороны он, наверное, нелеп и смешон. И вообще похож на какого-нибудь пойманного зверька. Ассоциация банальнее возможного, но избавиться от неё у Эдика не получается. А Тимур молчит. Молчит так долго, что из горла Эдика почти вырывается наружу панический писк. По его лицу, конечно же, как всегда, невозможно ничего понять. В глаза Эдик смотреть боится. А потом решает, что в привычном чае была какая-то трава. И он её уже надышался. И этого хватило. — Да, — говорит Тимур, с каким-то странным усилием разлепляя губы. — Желаемое. При этих словах его пальцы на запястье Эдика сжимаются чуть сильнее. И тот, наконец, решается взглянуть в глаза. Очки сейчас не темнеют и не закрывают их. И от того, чего там, в этом взгляде, намешано, Эдика чуть с ног не сносит. Просто от осознания, от бесконечного и чёткого понимания: Тимуру, возможно, так же тяжело, как и ему. А то и тяжелее — в конце концов... как там... «Я в последний раз ухаживал за своей женой, это было лет пятнадцать назад, и я, видимо, разучился»? Эдик встряхивает головой, отгоняя неуместную, анекдотическую ассоциацию. Отводит глаза. И, с усилием отцепляясь от стола, делает шаг навстречу. Почти утыкаясь подбородком Тимуру в плечо. От его домашней рубашки пахнет, собственно, домом. Искорки выпитого шампанского вспыхивают, сверкают бенгальскими огнями в голове Эдика, и хочется почти смеяться. Как в детстве, когда он хлопал в ладоши, ловя те самые искры тех самых огней в папиных руках. Как тогда, когда ещё позволительно было верить в чепуху вроде «чудес на Новый год». Он вытягивает запястье из хватки Тимура — которая вообще-то становится сильнее с каждой секундой — и берёт его за руку. Переплетает пальцы, вжимает ладонь в ладонь, левой хватает его за локоть и ломает, наконец, последнее расстояние. Шаг — лицо — плечо. Правой, свободной рукой Тимур притягивает его к себе за обтянутые свитером плечи, и Эдик коротко задыхается от этого контакта, от близости, от невозможного. От иррационального страха, что такси по дороге занесло на гололёде, и Эдик сейчас в коме. И его глючит. Хочется смеяться. Кричать. Прыгать вокруг стола и Тимура. Немного — даже реветь. Немудрено, впрочем. — Если я попрошу меня ущипнуть, — вдох, выдох, вдох, — ты что сделаешь? Переход изумительно просто даётся. Голос не дрожит. Правда, смех прорывается. Сквозь плотину тоски и страха. А Тимур в ответ тоже смеётся, и пусть совсем легко — ничего, Эдик ещё научится различать все эти оттенки его смеха... тона, взгляда, голоса — всего: — Скажу, что ты чересчур торопишься. И что непременно удовлетворю эту твою просьбу, но не в данный момент. Плотину прорывает окончательно, и Эдик хохочет, смыкая кольцо рук на чужой спине, наклоняя голову, смеётся Тимуру в плечо и со всей оставшейся силой вцепляется в его рубашку. Нет сил и мозгов даже изумляться прямому, считай, сообщению: всё будет. И ещё как. ...Потом они сидят на диване в большой комнате, прижавшись друг к другу плечами, и Эдику кажется, что вкуснее шампанского, чем они только что разлили по бокалам, он в жизни не пил. — А ёлка у тебя где? — не то чтобы ему это казалось важным, но и трёп о неважном вполне подойдёт. Тимур почти рассеянно гладит его плечо: — Поставлю тридцать первого. И надеюсь, ты поможешь мне с украшениями. И что в целом... у тебя нет никаких планов. Эдик жмурится. Ждёт, что комната поплывёт, но всё — стены, пол, диван — остаётся на месте. — Теперь есть, — шепчет он, открывая глаза. И легко касается бокала Тимура своим.